Синева

Любовь ангела – всеобъемлющая и бесконечная. Она способна обнять целый мир; она не требует ничего в ответ, и не знает ни боли, ни страха, ни желания обладать. Дагон это знает. Не помнит – она запретила себе помнить, как была ангелом, насильно вычеркнула из памяти, вырезала, оставив только два шрама на лопатках. Дагон знает, что когда-то она была ангелом, когда-то она умела любить целый мир, и отдавать свою любовь, не требуя ничего взамен. И неважно, что как ни пытайся вымарать из памяти свою прежнюю сущность, останется единственное воспоминание – прозрачная, нетронутая вода пруда, отразившая тонкий силуэт и сложенные за спиной синие крылья. В конце концов, это плата за Падение – такая же, как и незаживающие рубцы на спине. Но если Дагон сама выбрала забвение – то ангелам приказали забыть. Ангелам проще – у них не болит, словно вырванное из груди, сердце при взгляде в знакомые глаза; они могут позволить себе абсолютно искреннее, не вымученное равнодушие; и им точно не надо умирать и Падать, снова и снова, слушая презрительно-чужой голос, бывший когда-то родным. «Неудивительно, что у демонов так все запущено». «Дела демонов тебя не касаются, Архангел Михаил». Архангел Михаил. Безбрежная синева ясного неба над Садом, тихий, ласковый смех, отражения в стеклянно-голубых глазах – все, чего Дагон не знает и не помнит, но что знала прежняя Дагон, как бы ее ни звали. Нынешней Дагон остались только лед и сталь – и порой она ненавидит другую себя за это. Любовь демона – бесконечный яд, отравляющий в первую очередь носителя. Дагон пытается убедить себя, что ей все равно, когда издалека видит тонкий, белый силуэт, излучающий благость – и это в Аду! Когда бросается сквозь шторм в море, чтобы увидеть на палубе знакомые очертания, чтобы удержать едва не утонувший корабль. Дагон смотрит, как Михаил позволяет себе короткие, холодные улыбки на переговорах и ненавидит тех, кому она улыбается. Дагон становится тенью, чтобы увидеть, как спустившегося на Землю архангела по лицу безостановочно гладит дождь, теплый, летний дождь, от которого Михаил даже не прячется – и ей хочется самой пролиться с Небес водой, чтобы еще раз прикоснуться к ее лицу. Когда-то все было по-другому. Дагон проводит бесконечные ночи, ненавидя себя, убивая в себе малейшую память – и раз за разом остается на дне крошечного пруда, в котором отражается до боли знакомая фигура. - Есть вещи, которые мы никогда не вытравим, - говорит ей как-то Вельзевул, в очередной раз заставая свою заместительницу в столпе Адского пламени. Дагон бессильно кривит губы. Дагон знает, что Княгиня Ада понимает ее, как никто другой, знает, что ей тоже больно раз за разом ловить на себе безразличный взгляд лиловых глаз. Но боль, поделенная на два, почему-то не уменьшается. Если бы она все еще могла любить так, как любят ангелы – беззаветно и безраздельно – она была бы счастлива даже этим коротким вылазкам Михаил в Ад или человеческий мир. Но она больше не ангел, и ей бесконечно мало смотреть со стороны. Все же проходит не одно тысячелетие, прежде чем она решается хоть на что-то. - Сотрудничество между Небесами и Адом? – Михаил смотрит даже не на нее – сквозь нее, и Дагон чувствует, как внутри поднимается темная, штормовая волна, затапливающая ее с головой. Она не смотрит так на других ангелов. На людей, к которым спускается, чтобы благословить или защитить. Она не смотрит так даже на солнечный свет, прошедший через облака, даже на каплю дождя, разбившуюся ей о туфли. Она смотрит так только на Дагон – и лучше бы не смотрела вообще. - Думаю, для вас это будет полезно, - Дагон растягивает губы в усмешке. – С такой высоты вам не видно множество очевидных вещей. А ваши регламенты не позволяют узнать их официально. - Позволь узнать – в чем же выгода Ада? Архангел Михаил, Меч Господень. Безветренное летнее утро, небо, отраженное в речной воде, улыбка солнца на лезвии клинка. Дагон смотрит ей прямо в глаза, и убеждает себя, что она совершенно не помнит ни этих глаз, ни этой синевы, ни голоса. Ни стали, вырвавшей ей крылья с корнем, ни боли – ничего. - В том же самом, соображай, пернатая! Когда Михаил с омерзением протягивает ей тонкую руку для пожатия, Дагон хочется стать ее белоснежным костюмом, ее шарфом, целомудренно прячущим шею и плечи, чем угодно, лишь бы иметь шанс подольше касаться ее. Но она может только коротко сжать холодные пальцы – и опустить ладонь; и снова смотреть, как безразличный взгляд синих глаз проходит сквозь нее. На прежнюю Дагон ты так не смотрела. Прежнюю Дагон ты любила, ты приходила к пруду, где она жила, заботясь о созданных рыбах; ты готова была лететь над океаном, чтобы найти ее там. Прежнюю Дагон ты никогда бы не одарила таким презрением – но я уже приняла от тебя самое страшное, мне ничего не стоит принять и это. На их коротких встречах Михаил редко смотрит на нее – они говорят по телефону, или она записывает слова Дагон прямо на бланки с формами отчетов. Дагон ненавидит эти отчеты – они похищают прикосновения, внимание, короткие взгляды. Дагон ненавидит целый мир за то, что Михаил относится к нему лучше, чем к ней. Дагон говорит какую-то чушь, чтобы только провести побольше времени рядом, и не может точно назвать момента, когда Михаил перестает обрывать ее фразой «мне это неинтересно». Дагон смеется, понимая, что ненавидит даже слова, которые она произносит – потому что эти слова срываются с губ, к которым она никогда не прикоснется. И, утопая в своей ненависти, как в самом безумном шторме, Дагон даже не замечает, что Михаил уже давно не смотрит сквозь нее. Теперь она смотрит на нее – и во взгляде остается только странное непонимание вперемешку с любопытством, заместившее равнодушное презрение. Дагон не запоминает момента, когда они впервые разговаривают – просто так, две одинокие души, по воле случая оказавшиеся рядом. Зато Михаил отлично запоминает, и, вернувшись в Рай, не может сосредоточиться даже на самой простой и привычной работе, занятая одной мыслью. Не такие уж мы и разные. Михаил впервые буквально заставляет себя прислушаться к Музыке, оставшейся в Сути этого демона – и едва ли не сходит с ума от волны боли, тревожных и тоскливых нот, рухнувших на ее голову. Так не звучит смирение, так не звучит злоба и ненависть – так звучит настоящее отчаяние, которое никогда не найдет утешения и успокоения. И отзвуки этой Музыки теперь навечно остаются в голосе демона; Михаил впервые в жизни задумывается, было ли решение Великой правильным, и пугается этой мысли настолько, что проводит несколько лет на Небесах, оборвав все контакты с человеческим миром. Но бесконечно прятаться – это не путь первых среди ангелов. - Скажи, - голос Михаил почти прежний, в нем все такая же отстраненность, и Дагон не замечает, что из него пропали нотки пренебрежения, - ты не жалеешь о своем решении? - Хорошо еще не спросила, не было ли мне больно, когда я упала, - хмыкает Дагон, оставаясь язвительно-спокойной. - А тебе было больно? Дагон с трудом не отводит глаза. Дагон почти физически чувствует ненависть и бессилие, поднявшиеся в ее душе в полный рост. - Есть вещи, которые больнее Падения, - пожав плечами, отвечает она. Беспрестанно заставлять себя забыть. Подниматься на ноги, собирать по кускам свое тело и Суть. Смотреть в бесконечно знакомые – сколько можно обманывать саму себя?! – глаза; знать, что была та, другая, оставшаяся за пределами этого мироздания, на которую эти глаза смотрели с невыразимой нежностью. – Например, забвение. Два слова вырываются даже не из ее губ – из ее души, всей болью, что она пережила, перетерпела, запрятала глубже, чем самое сердце Ада. - О чем это ты? Дагон набирает в грудь воздуха, как будто она – человек, готовящийся броситься в пропасть, на дне которой непроглядно глубокая река. И выдыхает совсем не то, что хотела сказать: - Вам ли не знать. Михаил смотрит на нее с каким-то странным состраданием, которое немедленно хочется выцарапать из ее глаз. Если так – то лучше уж ненависть или безразличие. Им приказали забыть, и они послушно окунулись в забвение, ядовито-сладкое, как дурман. Они исполняют приказы Небес, они – есть длань Господня; и от осознания этой покорности Дагон по-настоящему мерзко. Если быть ангелом – это вечно летать, опутанным цепями, даже не зная об этих цепях, то… … то она может еще раз преступить через волю Великой. - Ты любила меня, - бросает она, в упор глядя на Михаил. – Ты любила меня, там, на Небесах, так же, как и я тебя. Но ты, конечно, забыла. Михаил молчит, не отводя взгляда. - Мне безразлично, - наконец выговаривает она. Два слова - как удар плетью. Как вырванные из спины два крыла. Дагон криво ухмыляется: - Ну конечно... Что она еще ожидала услышать?! Дагон уже готовится провалиться сквозь землю, в буквальном смысле, исчезнуть обратно в Ад, но Михаил неожиданно перехватывает ее за запястье. - Мне безразлично, кем ты была. Кого я любила там, в начале времен, - продолжает она. Дагон впервые понимает, что она смотрит на нее, и этот взгляд не похож на все прежние. – И что я потеряла. Но мне небезразлична ты. Сейчас. Дагон осекается, не зная, что на это ответить, и может только смотреть в знакомое лицо, как тогда, в отражение на поверхности пруда. И два ее воспоминания никоим образом не накладываются друг на друга, когда Михаил улыбается ей краем губ. - Не лучшее признание? – уточняет архангел; и ее голос звенит прежним смехом. Самое лучшее, думает Дагон, растягивая губы в ответной улыбке – она не улыбалась по-настоящему уже тысячи лет; тысячи лет ненависти и выжигающей ревности ко всему миру. В конце концов, она получила то, что, думала, осталось на Небесах. Надежду.