Случайные сказки

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и также если смоет край Мыса и разрушит Замок твой и Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; он звонит и по Тебе. Результаты поиска Все результаты. ©

　　В этом городе не спрашивали, по кому звонит колокол. Он звонил по всем. 　　Наступил новый год с его новыми возможностями, новыми туристами и новыми, сияющими горизонтами, и звонница вновь ожила: древняя мелодия, похожая на нетерпеливый стук в дверь. И после — долгий и протяжный медный звон колокола на башне. 　　Собрания проводили в старом городском холле, где в 70-х была администрация и красный уголок, в 80-х — концертный зал, а в 90-х — барахолка. Над входом висела табличка, сообщающая о том, что отцы-основатели приплыли сюда в таком-то году. С миром. Из-за этой таблички до сих пор велись споры: кто-то был несогласен с утверждением про отцов, потому что первый камень заложили женщины, единственные взрослые выжившие. Другие цеплялись за то, что корабли были сухопутными — а разве такие плавают? В самом деле? А Василич завсегда бухтел про "с миром". На этом побережье в прежние времена не было ничего мирного. 　　Не то что сейчас. 　　В этом году народу было поменьше: с Совхозной улицы пришли двое, муж и жена, но жену никто не увидел. С мёртвыми такое случается: живые таскают их за собой, не спрашивая разрешения. Время текло для неё теперь по-другому, и она не злилась на супруга, зато злилась на всё остальное: на поздний час, на мигающие у входа лампочки, на протёкшую крышу и отсыревшие скамьи. Лилит, урождённая Лилия, единственная, кто слышал почившую жену с Совхозной улицы, нацепила наушники — пусть лучше выговаривают за неуважение, чем слушать эту, которая наверняка и при жизни была невыносима. 　　По левую сторону расселась делегация из Океанского посёлка: все темноглазые, тихие и потому вызывающие уважения. Поговаривали, что они всё ещё помнили Древний язык, но старались им не пользоваться: проклятия на нём выговаривать было сложно, а промазать — очень легко. Василич косился на них и теребил редкую бороду: однажды проклятие зацепило и его. Ничего особо страшного: просто теперь каждое полнолуние он счищал с локтей и колен чешую и просил соседа, Михалыча, соскребать её со спины — самому не дотянуться. Тогда накрыло целую улицу, и Василичу ещё повезло. А вот Нагине, которая жила на перекрёстке у столовки, — не то чтобы. С тех пор она не выходила из дома, потому никто не мог толком оценить, как сильно её ударило. Мальчишки на спор залезали по стене её дома, чтобы заглянуть в окна, но видели только темноту. Хотя один из них клялся, что видел светящийся глаз размером с блюдце для чая. 　　Врал, конечно. Василич знал, — по своим надёжным каналам — что у Нагини и вовсе не осталось глаз. Но тому, кто видел теперь другие вещи, неразличимые для человеческого зрения, они были не нужны. 　　В первом ряду расположился новый губернатор — нервный и дёрганный, не чета уважаемому Горину, который перебрался поближе к столице. Там, в одном из мелких пригородов, хоронили всю его семью — потому город и отпустил его в последний путь. Впрочем, был ещё один и до него, после Горина — тот в прошлом году вообще не явился. Этот был тут именно благодаря ему. Не хотел, небось, чтобы город наказал за неуважение и его. 　　Разговаривали мало. Чувствовали, что ещё успеют наговориться. 　　Василич снял очки, сложил роговые дужки — одна держалась на честном слове и изоленте — и вздохнул. А через мгновение все замерли — губернатор дёрнулся так сильно, что вылил на свой дорогой костюм чашку кофе. В зал спустился звонарь. 　　Люди из посёлка зашипели — вроде бы, в приветствии. Губернатор зашипел от боли — горячий кофе, видимо, попал, куда надо. Звонарь устало моргнул и произнёс: 　　— Давайте сразу к делу. 　　В этом году выбора у них особо и не было. Звонарь раздал отксеренные тут же, в соседнем здании, листочки с резюме. Василичу достался самый тёмный: он едва различил примечания. А имя прочесть так и не смог. 　　Три мужчины, одна женщина. Вроде бы. Насчёт той бумажки, где он не смог прочесть имя, Василич сомневался, но старался не додумывать и быть аккуратным. Он по опыту знал: если будешь внимательным к людям, то проживёшь дольше. 　　Голосовали молча, складывая розданные листочки и бросая их в чугунную урну, которая, казалось, вросла прямо в пол. 　　Губернатор пробормотал что-то про честность и фыркнул. Василич вздохнул. Его-то не выбирали: с местами у власти всё обстояло иначе. Там никто не звонил, там всё решали заранее. Те, кто поумнее, сюда, к морю, не рвались. Нынешний губеранатор имел все шансы поумнеть, если тоже станет внимательным. И если поймёт, что этим городом невозможно управлять. Тут можно следить лишь за сами собой. И за тем, кто приедет к ним летом. 　　Василич надеялся, что это будет женщина. У неё и резюме было впечатляющее, и улыбка добрая. Как у каждой последней девушки, что оставалась в живых в фильмах ужасов. 　　Колокол прозвонил ещё раз, когда все уже разошлись — значит, звонарь посчитал голоса. Василич закурил и почесал мелкую чешую под коленкой, которую не успел скрести. У дома было темно — фонари перегорали быстрее обычного, словно чувствовали, что скоро море выплеснет на улицы новый Ужас, и тот будет бродить по городу, растерянный и голодный, пока не приедет его противник. Тот самый, которого они выбрали сегодня. 　　Василич жил в этом городе всю свою жизнь и уже не верил, что когда-нибудь человек победит море. Может, это были неважные мысли, недостойные. А, может, единственно верные. Люди привыкают ко всему. Даже к городу, из которого невозможно уехать. 　　Через пару дней кто-то проснётся посреди ночи от звона в ушах. И будет слышать его до тех пор, пока не пересечёт границу города у моря, о котором прежде никогда не знал. 　　Василич решил, что в этом году встретится с обеими сторонами. Кто знает, вдруг всё удастся разрешить за чашечкой кофе? 　　Ужасы моря ведь тоже умеют привыкать.