Зелень

В его руках — тепло и спокойно. Бетельгейзе не шевелится, прикрывая глаза, и слушает: чужое дыхание, ночные крики чаек, шум неспокойной реки. Глаза печет. Профессор обнимает ее крепко и молчит. Ему всегда проще выражать свои чувства действиями. Бетельгейзе это вполне устраивает. Макушкой чувствует его подбородок, но не может обнять в ответ — боится выронить подарок матери. — Эти духи совершенно ужасны. — Да. Бетельгейзе тихо смеется, отнимая лицо от его груди. Взгляд лучше любых слов выражает благодарность. Накатывающая истерика отступила, и стало действительно легче. Сегодня слишком хороший вечер, чтобы позволить себе скатиться в это мучительное отчаяние. Бетельгейзе месяц держалась, гнала от себя все ужасные мысли о матери. О неизбежном. Маме становится лучше — и это в любом случае положительная динамика. Сколько бы времени ей ни осталось, она тоже изо всех сил старается показать, что держится, пытается поднять дочери настроение. К тому же сегодня ведь Рождество. Может быть, чудо все-таки случится? — Я хотел показать вам эту набережную. Когда решите вернуться в министерство, просто скажите. — Хорошо. Место профессор выбрал действительно очень красивое. Бетельгейзе ни разу не видела ничего подобного вживую, но часто читала о таких пейзажах в книгах. Пожалуй, реальность оказалась еще лучше. С одной стороны черные воды Темзы, с другой — заснеженные сады набережной Виктории. Между ними узкая двухполосная дорога, по которой лишь изредка проезжают автомобили. Природное любопытство и интерес ко всему новому помогают отвлечься от тяжелых мыслей, переключая внимание на яркие огни, отражающиеся в мутной воде. Луна прячется за тучами, скоро пойдет снег. — Я читала, что в Темзе находится очень много трупов! Очаровательно. Милая старшекурсница подбегает к парапету, с восторгом говоря об утопленниках. — … Да. В конце прошлого века здесь затонул пароход «Принцесса Алиса». — О, я именно об этом и читала. Что-то около семисот человек? А еще многие намеренно топятся. Представляете, какая здесь находится потенциальная армия инферналов? И все-таки есть в ней что-то… Присущее исключительно тёмным магам и их отпрыскам. С таким энтузиазмом говорить об инферналах и нечисти — сразу видно, Бёрк. Юэн неловко улыбается, но, не желая задеть, пытается отнестись к сказанному лояльно. Ему хватило разговора о маглах. — Внушительная, полагаю. — Интересно, они бы смогли разрушить Лондон? — Возможно. — Сэр, я рассчитывала на более интересную реакцию. Бетельгейзе тоже улыбается. Совсем не робко, как обычно; сейчас перед Юэном озорная девчонка. Запоздало доходит, что она пыталась над ним пошутить. Он и не заметил, когда Бетельгейзе успела настолько измениться. Морган прав: она заслуживает простой подростковой жизни. Без страданий, без оборотней, без нездоровых на голову преподавателей. Но… Юэн все равно подходит ближе. Улыбается в ответ, качая головой. Ай-ай-ай. — Так вы надо мной смеетесь? — Совсем чуть-чуть. А потом они вместе гуляют вдоль парапета. Бетельгейзе очарована вечерним Лондоном и рождественскими украшениями, а Юэн очарован ею. Небо становится иссиня черным, из-за чего рождественские огни сияют, кажется, еще сильнее. Он то и дело наблюдает, как она рассматривает разноцветные гирлянды — в глазах отражаются желтые, красные и зеленые искры. Калейдоскоп разноцветного стекла. — У маглов, выходит, тоже есть своя магия? Как они создают свет? Наконец, не выдерживая, Бетельгейзе все-таки спрашивает. Вряд ли в каждой маленькой стеклянной лампочке находится свеча, но как без магии поместить свет в плафон? — С помощью электричества. — А что это? Она сейчас особенно похожа на любопытного ребенка. И не знает даже таких простых вещей, связанных с маглами, о которых обычно знают все, хотя бы поверхностно. — Ну, это такой вид… энергии. Как молния. Юэн уже совсем не помнит школьный курс физики, поэтому не представляет, как объяснить суть электричества и снабжения города светом. Тем более человеку, совершенно незнакомому с этим миром. — Значит, маглы используют молнии для создания освещения? Это точно магия. —… Вроде того. На самом деле все, чего мы не можем понять, кажется нам магией. Хмыкает. Редко какие волшебники интересуются техническим прогрессом маглов, и уж тем более они не восхищаются им. Назвать изобретения простых людей магией? Ни у одного аристократа язык не повернется. А у нее вот — поворачивается. Но Бетельгейзе прекрасно понимает, что говорит, и хочет сгладить впечатление профессора от их прошлого неловкого разговора в подворотнях Лондона. Ей плевать на убеждения аристократов. Если для того, чтобы профессор Форни поверил в ее дружелюбное отношение к маглам, нужно будет назвать их гениями — Бетельгейзе сделает это. Внезапное осознание так ясно и четко проносится в голове. Ни сомнений, ни отторжения. Наверное, так происходит всегда, когда тебе кто-то очень дорог. Алькор делал множество ужасных вещей, но Бетельгейзе легко принимала их и прощала. А Юэн родился грязнокровкой. И это тоже легко принять. — Вы правы. А вообще, — проходя мимо кованого забора, ограждающего сады, Бетельгейзе решает продолжить их беспечный разговор, — как вы стали мракоборцем? — Хм. Началась война, и я просто… — Юэн пожимает плечами, пиная попавшуюся на пути шишку носком сапога. Они приближаются к небольшой, но нарядно украшенной ели в клумбе посреди тротуара. — Сам не знаю, как. Как и ожидалось, Бетельгейзе, ускоряя шаг, подбегает к рождественскому дереву, чтобы лучше его рассмотреть. Юэн не может сдержать улыбки, продолжая наблюдать. Любопытная кошка готова обнюхать каждую новую вещь, которую видит. — То есть вы не мечтали об этом изначально? — Нет, что вы. Я хотел стать художником. Бетельгейзе с удивлением оборачивается, чтобы посмотреть на профессора. Он прекрасно рисовал, но она ни за что бы не подумала, что этот сильный мужчина когда-то хотел посвятить свою жизнь художеству. Писать волшебные портреты и пейзажи в волшебном мире, конечно, востребованная работа, но представить теперь профессора Форни простым художником, ходящим в экстравагантной пурпурной мантии с береткой и кистями в руках, еще сложнее, чем когда-то было представить его мракоборцем. — Почему вы не стали художником, когда война кончилась? — Перехотел. Да и травологию я тоже люблю. В образ учителя травологии, так или иначе, он вписывается лучше всего: спокойный, мягкий и добродушный. — Вы очень… красиво рисуете. Бетельгейзе стесняется, но все-таки решается высказать то, что давно хотела. Становится особенно жаль, что сумка осталась в гостиной: отличный повод вернуть блокнот. И было бы куда положить сверток с ромашками, а также свою мантию (которую профессор по-прежнему таскает на плече). — Спасибо. Она, пытаясь скрыть смущение, задумчиво смотрит на пучок трав, поднося ближе к лицу, и снова размышляет об утреннем букете. — Вы любите чай с ромашкой, да? Вопрос отрывает от размышлений. От Юэна не укрылась ее задумчивая сосредоточенность на цветах. — Да. — Я так и подумал. — Это уже второй букет ромашек за день. Профессор улыбается как-то не так: с этой совершенно новой улыбкой он впервые выглядит на свой возраст. И только теперь до Бетельгейзе доходит, что он побрился. А еще у него, оказывается, ямочки на щеках. Профессор Форни ничего не говорит и не поясняет, но улыбка все говорит за него. Пора, наверное, начать привыкать к тому, что такие вещи он словами объяснять не любит или попросту не умеет. Бетельгейзе опять прячет лицо воротом пальто, чувствуя, что щеки горят совсем не от мороза. Набережная кончается так же внезапно, как появилась, но профессор предлагает дойти до Министерства магии пешком — из-за действующего ограничения на использование магии. Бетельгейзе, уже перестав шарахаться от каждого автомобиля, охотно принимает предложение. А потом быстро меняет свое мнение: стоит только дойти до более активной проезжей части. На набережной было безлюдно, к редко проносящимся машинам Бетельгейзе, как ей казалось, почти привыкла. Однако, недалеко от Трафальгарской площади все меняется: множество пугающих авто наводняют кольцо. Маглы спешат домой, так что, несмотря на праздник, в семь часов вечера по-прежнему час пик. От такого обилия транспорта и людей Бетельгейзе снова зажимается и выглядит напуганной. Растерянно старается идти ближе к профессору — словно хочет спрятаться. Исчезнуть из виду. Зажать уши руками. Девичьи пальцы оказываются ужасно холодными. Юэн аккуратно берет ее за руку, как ребенка, потерявшегося в незнакомом районе. Бетельгейзе вздрагивает, но не поднимает взгляд. Было так страшно, что теперь, почувствовав спасительное тепло и опору, у нее не выходит даже смутиться. Юэн переводит Бетельгейзе по пешеходному переходу, но руку так и не отпускает. На площади стоит огромная двадцатиярдовая ель. Настоящая. Она украшена мириадами золотых огней — ни игрушек, ни пестрых красок, только сверкающая гирлянда из желтых лампочек. Вокруг толпятся люди: целые семьи маглов, распевающих рождественские гимны. Пение перекрывает общий гвалт и рев автомобильных двигателей. Музыка всегда спасала, когда становилось страшно. Дышать уже легче, а прекрасное рождественское дерево дарит еще большее чувство праздника. Подчеркивает его, становится настоящей праздничной кульминацией. В поместье Бёрков никогда не было такой атмосферы. Скупые и строгие торжественные вечера — мрачные и постановочные. Искусственные. Амелия старалась подарить детям хоть капельку радости, улучая короткие мгновения, когда мужа не было рядом, но обычно, если что-то и отмечали, то украдкой и многим позже «официальных торжеств». Они не подходят ближе, наблюдая лишь издалека. Этого уже достаточно. Ель кажется просто огромной — наверное, ей не меньше полувека. — Это главная площадь в Лондоне. Рождественскую ель привозят из Норвегии каждый год. — Зачем? — Такая традиция. Профессор не вдается в подробности, чтобы сильно не нагружать. Бегло Бетельгейзе осматривает постаменты со статуями, один из которых почему-то пустует. С интересом переключает внимание на огромные фонтаны в бассейнах — те работают даже зимой, поэтому изящные фигуры покрыты корочкой льда. Почему-то эти магловские фонтаны производят даже большее впечатление, чем золотые скульптуры в министерстве магии. Люди в рождественских колпаках смеются. Кто-то одет в красный костюм Санта-Клауса, кто-то в ярко-зеленый с ушами-накладками как у домашних эльфов. Одежда маглов отличается от магической, но у Бетельгейзе в голове совсем не укладывается, чем ее мантия выделялась бы в этом странно одетом обществе. Вон, женщина как раз в чем-то похожем стоит — темная мантия, отороченная мехом по вороту и подолу. Или это пальто такое? Как по заказу начинается легкий снегопад. Бетельгейзе смотрит на сияющую ель и сияет сама, окруженная ореолом белых снежных хлопьев. По площади повсюду разносится детский и взрослый смех, вперемешку с хоровым нестройным пением. Они заражают своим весельем, и Бетельгейзе уже не думает о тех тоскливых вещах, которые посещали голову в течение дня. Будет здорово когда-нибудь поучаствовать в праздниках, устраиваемых волшебниками — нет сомнений, что в магическом мире веселиться умеют ничуть не хуже. Идя с профессором за руку, Бетельгейзе снова чувствует себя намного увереннее. Они ненадолго задерживаются на площади, прежде чем отправиться по тихим внутренним улицам города к Министерству магии. Профессор Форни наверняка специально выбрал такой маршрут, чтобы показать праздничную площадь, и от этого юное сердце преисполняется чувством благодарности. Он такой хороший — жалость это или просьба директора, но улыбка профессора теплая и совершенно искренняя. Поэтому Бетельгейзе верит. А еще снова вспоминает ощущение его губ на своих губах. И утренний букет ромашек. Минут через пятнадцать, она замечает красную будку у серой стены нужного здания. Уже не удивляется, когда профессор заводит внутрь. На одной стене висит непонятный прямоугольный прибор, но это волнует куда меньше, чем неожиданная теснота. Судя по напрягшемуся выражению лица Юэна, этого не ожидал даже он сам. Поднять руки, чтобы взять трубку и набрать нужный номер на телефоне, оказывается сложным испытанием. Пальцы неуверенно набирают нужную комбинацию. На другом конце молчание затягивается — праздник есть праздник, часы посещения кончились. Но там ведь точно кто-то еще дежурит! И почему-то именно тут Бетельгейзе решает снять с себя пальто. — Может, лучше сделать это в атриуме? — осторожно осведомляется Юэн, едва не получив локтем в солнечное сплетение. Бетельгейзе стоит к нему спиной, чуть ли не утыкаясь в телефонный аппарат. Будь она не такой худой, они бы точно сейчас прижимались друг к другу. Близко. Тесно. — Нет, иначе я тут задохнусь. Жарко. Она слегка поворачивает голову назад, чтобы виновато посмотреть на него. Путается в чертовом пальто и не понимает, почему становится так тяжело дышать. Еще эти проклятые духи, не ослабевшие ни на йоту за все время прогулки по морозному Лондону. Юэну ничуть не легче. Спутавшиеся от ветра черные волосы открывают белый уголок кожи шеи под загривком. Рубашка топорщится, когда Бетельгейзе сводит лопатки назад, пытаясь стащить плотную драповую ткань. Не смотреть не получается, но проклинать себя за это он будет позже. Трубка в руке по-прежнему молчит. Тянет наклониться — будто в бреду. Свободной рукой берется за ворот пальто, оттягивая его вниз. Дыхание у Бетельгейзе перехватывает напрочь. Профессор Форни просто хочет помочь, но это долгое тягучее движение за спиной вызывает сотни мурашек по коже. Постепенно удается высвободить сначала левый локоть, а затем и правый. Его шумный выдох над ухом оглушает. Или это собственная кровь шумит в ушах? — Эм… Добро пожаловать в Министерство магии. Ваше имя и цель посещения? — заспанный голос раздается резко и как будто бы откуда-то справа, совсем рядом, словно в кабинке находится кто-то еще. Если бы не размеры телефонной будки, Бетельгейзе бы точно отпрянула сейчас в сторону, как ошпаренная.

***

Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек В. Маяковский

Бетельгейзе все еще чувствует себя крайне смущенной после тех долгих минут в маленькой красной кабинке. К счастью, с момента выхода в зал они с Юэном наедине не оставались. Сейчас, валяясь на диване в общей слизеринской гостиной, она снова вспоминает спиной чувство близости. Они и раньше то и дело соприкасались теми или иными частями тела, но в крохотной будке это ощущалось совсем иначе. Особенно когда профессор, выпустив неизвестный ей аппарат из рук, принялся помогать раздеться. Бетельгейзе так переволновалось, что потом забыла пожелать ему спокойной ночи. Мерлин. Ладони накрывают снова краснеющее (от одних лишь мыслей) лицо. Но если абстрагироваться от изрядно смущающих факторов, все прошло очень хорошо. Что ж, это Рождество определенно должно надолго остаться в верхушке тех редких «хороших», которые пришлись на всю ее короткую жизнь. И сочельник, и прогулка, и время, проведенное с матерью после разлуки. По возвращении в общежитие в свертке обнаружился свитер. « — Госпожа сама придумала орнамент, Глостерия лишь воплотила ее идею. Мама весело улыбается, кивнув. Ее горящие энтузиазмом глаза заставляют на какое-то мгновение забыть о проклятии. Бетельгейзе с радостью принимает подарок и подходит ближе, чтобы обнять. Так крепко, как только может. Мать пытается ответить — положив подбородок на плечо и по-кошачьи потершись щекой о щеку». Изумрудно-зеленый свитер велик, но, благодаря этому, вполне подходит на замену зимнему халату. Проблема в другом — симпатичный, но совершенно детский рисунок в виде единорожьей головы. Носить такое перед однокурсниками не получится, но, по крайней мере, пока каникулы, Бетельгейзе почти не расстается с подарком матери. На завтраки, обеды и ужины она, конечно, переодевается, но пройтись по подземельям или шататься по родному общежитию в таком виде вполне себе позволяет. Проходит пара дней «блаженного одиночества» в огромной слизеринской гостиной. Все книги просмотрены, домашние задания практически сделаны, скука постепенно начинает одолевать. Бетельгейзе снова нуждается в ежедневных посещениях теплицы, но совершенно не представляет, как профессор Форни к этому теперь отнесется. У нее ведь нет никаких причин искать там убежище. Они видятся в Большом зале каждый день, но практически не разговаривают — под внимательным взглядом Дамблдора ей страшно сказать лишнего. В окно неожиданно стучатся. Бетельгейзе заинтересованно садится, чтобы поспешно вскочить с дивана, увидев чужую неясыть. Впускает птицу в комнату, невесть как забравшуюся в грот, и с замиранием сердца получает первое в своей жизни письмо! Вряд ли это письмо от матери — конверт слишком простой, подписан размашисто и по-студенчески. К тому же, Глостерия совсем плохо пишет, она едва только недавно научилась читать. Отправителем оказывается никто иной как Гвинет, поэтому Бетельгейзе принимается за чтение сразу, не отходя от распахнутого окна. Холодный подземный воздух с примесью запаха тины и стоячей воды наполняет помещение, пока взгляд бегает по скачущим строчкам. Почерк кривой, разноразмерный и постоянно меняющий направление — прекрасно подходит непоседливому темпераменту. Гвинет снова поздравляет с Рождеством и интересуется, понравился ли Бетельгейзе сюрприз в теплице. Перед глазами ясно всплывает хитрое смеющееся лицо, покрытое веснушками. Да уж, еще как понравился. Читает дальше. Как и ожидалось, Гвинет жалуется на донимающих Тома сотрудников министерства магии, которые ищут его соседа по общежитию. Мальчика так и не нашли, как и каких-либо его следов. Гвинет расстроена исчезновением Брауна, но она ни слова не пишет о запланированном ребятами походе в лес. Что, впрочем, логично. Мало ли кто перехватит сову? Тот короткий разговор с Дамблдором и то отдаленно походил на допрос, хотя Бетельгейзе вообще не имела отношения к пропавшему мальчику. Она отходит к столу, проверяя адрес на конверте, чтобы сразу же сесть за ответ. В центре все еще стоит ваза с ромашками: магией Бетельгейзе, как может, поддерживает их, но с огорчением понимает, что цветы продержатся еще максимум неделю. Даже забывает, с чего хотела начать письмо, снова задумавшись о профессоре Форни. О Юэне. Перо успевает вывести только приветствие и обращение. Бетельгейзе по-прежнему теряется, пытаясь понять, как себя вести и как это все воспринимать. «Мне кажется, у меня проблемы». Смахивает чернильную каплю с острого кончика пера в чернильницу. Нельзя вдаваться в подробности, но хочется. Да и Гвинет много любопытничает в письме. Так что Бетельгейзе решается коротко рассказать о своих чувствах. «Твой сюрприз пришелся очень кстати». Но что теперь делать с последствиями — черт знает. Профессор вроде против, а вроде вот тебе букетик ромашек на стол. Профессор говорит — это не должно повториться, а потом пару часов гуляет с ней, показывая город. А когда стягивает злополучное пальто, это ощущается так, словно он снимает с нее последнюю сорочку. В позвоночнике до сих пор что-то горит от этого: то тлеет, то разгорается с новой силой. «Я совершенно не представляю, что делать дальше. Сидеть и ждать чего-то от этого человека бесполезно, но что мне можно сделать самой?» Бетельгейзе предпочитает радикальные решения. И пока что не знает, что в этом они с Юэном довольно похожи. Она боится показаться навязчивой, поэтому робко спрашивает совета у Гвинет. Особого опыта в отношениях у той тоже нет, зато есть кузен-повеса. Занимаясь письмом, Бетельгейзе снова вспоминает о том, что собиралась поговорить с Кровавым бароном. Пожалуй, сейчас самое время для этого, заодно можно и скуку развеять. Добавив в конце свитка, чем собирается занять себя этим вечером, Бетельгейзе запечатывает конверт. Сова Гвинет уже улетела, так что придется снова наведаться в совятню. Факультетское привидение «находит» Бетельгейзе само, когда та возвращается обратно в подземелья. Оно несколько мгновений беззвучно плывет по воздуху за ней, прежде чем издать грудной рев, чтобы заставить жертву подпрыгнуть на месте и шарахнуться к стене. С мрачным хохотом Кровавый барон пролетает мимо и собирается провалиться сквозь пол, но Бетельгейзе, придя в чувства, вовремя окликает его. — Подождите! Призрак будто нехотя останавливается и вытаскивает полупрозрачную ногу из каменных плит. — Чем могу быть полезен? — Его тон пронизан скепсисом и ехидностью, но видно, что привидение не прочь пообщаться. На самом деле без студентов ему действительно скучно. Пугать некого, вести интеллектуальные беседы тоже не с кем. Гулкий баритон эхом отдается от стен. — Сэр, уделите ли вы мне пару минут? Бетельгейзе решает говорить нарочито вежливо и как можно более… архаично, что ли. Надеется, что такая речь покажется Кровавому барону более приятной. — Что есть минута? Мимолетное мгновение, капля в безбрежном океане вечности. Что вы хотите узнать? — Вы помните о случившемся с мистером Розье, не так ли? — Разумеется. Мистер Розье был отличным собеседником, мне не хватает его общества. Внезапно. Бетельгейзе хотела спросить, кто же попросил Барона напугать засранца-Эмиля, но теперь понимает, что все еще более запутанно, чем кажется на первый взгляд. — Получается… ох, — наверняка привидение может обидеться, если сказать что-то вроде «так это не вы его напугали до полусмерти». — А вы знаете, кто его напугал? — Вижу, вы, как и многие, считали, что это сделал я? — Кровавый барон гримасничает и из-за пустых глазниц его лицо выглядит особенно гротескно. — О, да, я знаю. То была светлая ноябрьская ночь. Призрак подплывает ближе, понижая голос. Черные бездны вместо глаз, кажется, смотрят в самую душу. — Прекрасная ночь полнолуния. Бетельгейзе прошибает дрожь. — Отрок беспечно спускался по лестнице, когда услышал тяжелое дыхание за своей спиной. Дыхание, принадлежащее не человеку. Кровавый барон наклоняется ниже, и его голос становится шелестяще-тихим. Страх парализует, вызывая тремор в коленях и кистях рук. — Тварь преследовала его, повторяя каждый шаг. И тогда Эмиль обернулся. Это всего лишь глупая страшилка. Глупая страшилка, глупая страшилка, глупая страшилка… — За его спиной разинулась волчья пасть! Бетельгейзе срывается с места и бежит. Под ногами снова хрустит валежник, а острые ветви то и дело ударяют по лицу и телу. Лунный свет пробивается между ветвей, но глаза, застланные слезами, все равно не могут разобрать ничего впереди. Бежит на ощупь. Просто вперед, врезается в деревья и, шатаясь, оббегает каждый ствол. Сбивает в мясо колени и локти. Привидение жутко смеется, ныряя сквозь пол глубже в подземелья. Бетельгейзе сидит в углу возле камина. Она не помнит ни как назвала пароль возле стены, ни как добралась до огня. Мозги отключились полностью, существовал только инстинкт и страх. Тело до сих пор трясет, жар от огня совсем не помогает согреться. Бетельгейзе приходит в себя только затемно. Свернувшись калачиком, она пролежала несколько часов прямо на полу.

***

На следующий день становится очень стыдно, но из головы никак не выходит подлая детская страшилка Кровавого барона. Так глупо и жалко… Она испугалась короткой импровизации и задала такого стрекоча, что теперь факультетский призрак будет считать ее главной трусихой Хогвартса. Но что, если он сказал правду? Нет. Конечно, нет. Это гадкое привидение просто любитель поиграть на чужих нервах. Не зря о нем ходят такие дурные слухи. Возможно, он что-то слышал о ее связи с оборотнями, поэтому и решил так поиздеваться. Разумеется, это именно он напугал Розье. Мерзкое лживое привидение. Бетельгейзе переполняет отвращение к факультетскому призраку. Школьный полтергейст по сравнению с ним был милым ангелочком. А ведь считается, что призраки Хогвартса совершенно безобидны. Ага, как бы не так. Если бы в школе был оборотень… Об этом бы давно узнали. Дамблдор выгнал бы его после случившегося с Розье, вне всяких сомнений. Абсурдно и невозможно. Бетельгейзе повторяет себе часами: абсурдно и невозможно. Абсурдно. Невозможно. И невольно вспоминает профессора Форни, задремавшего на ее коленях. Болевшего каждый месяц. Целующего ее шрамы. Шрамы, оставленные другим оборотнем. Абсурдно… Никто не дал бы оборотню работать учителем, особенно после того, как один из учеников тяжело пострадал. Нет-нет. Невозможно. У него тоже есть шрамы: глубокие раны на руке и боку. Нет. Все это — просто совпадения. Подозрительные, но, наверняка, имеющие совсем иные причины. Злая жизненная ирония, а она сама — параноик, ищущий то, чего нет. В Хогвартсе нет оборотней. Профессор Дамблдор обещал, что ее жизни здесь ничего не угрожает. С Юэном Бетельгейзе впервые за все годы смогла почувствовать себя в полной безопасности. А теперь ее разрывает на части от одновременного желания прийти к нему и никогда больше его не видеть. Стыдно. Просто глупо — принять всерьез злую шутку безмозглого призрака. Профессор сделал так много хорошего для нее, а она… Жалкая. Трусиха и чокнутая идиотка. И все-таки с ним что-то происходит, просто Бетельгейзе не допускает ни одной неправильной мысли. И отказывается смотреть на лунный календарь. На ужине, когда сильно проголодавшаяся Бетельгейзе все же решается спуститься в Большой зал, Юэн, конечно, замечает, что что-то не так. Он почти не спускает с нее обеспокоенного взгляда, пока Бетельгейзе сосредоточенно пялится исключительно на содержимое тарелок. Она чувствует его взгляд. Кровью, кожей, кончиками волос. И он бы пошел за ней, но в итоге остается сидеть рядом с другими преподавателями, совершенно не обращающими внимания на сбежавшую до десерта ученицу. Неловко, но сделать с собой ничего не вышло. Этот взгляд ее нервировал. Сидеть за одним столом в окружении преподавателей и редких оставшихся на каникулы учеников — нервировало еще сильнее. Бетельгейзе потребовались почти сутки, чтобы успокоиться. От Гвинет ответа нет, ромашки склонили головы, в душе сумятица. Воспоминания о чудесном Рождестве постепенно вытесняют страх, а чувство вины перед профессором просто зашкаливает. Как вообще можно было допустить все эти мысли? Здравый смысл буквально кричит: чушь собачья, профессор Форни обычный человек, честный гражданин магического общества. Все ее чувства и кната не стоят, если ничем не подкрепленные слова привидения могут поселить такие сомнения. Пора заканчивать с этой паранойей. Чтобы проветрить голову и раздобыть себе чего-нибудь поесть (опять ведь пропустила и обед, и завтрак), днем Бетельгейзе решает сходить на кухню. Домовики сегодня особенно благосклонны, поэтому подкармливают голодную студентку оставшимся после обеда пастушьим пирогом — эльфы по-прежнему готовят много разнообразных блюд, которые дюжина человек съесть не могут при всем желании. Бетельгейзе снова думает о матери. Не удержавшись, она даже немного отругала ее: « — Ты совсем исхудала!» Мама только сконфуженно улыбалась, отводя взгляд, и вздыхала: без языка есть тяжело, да и не приносит ни малейшего удовольствия. Она, в свою очередь, попросила дочь следить за собственным питанием. Что же, это было резонно. Бетельгейзе не нравится ее болезненная худоба и нездоровый цвет кожи, но после смерти брата аппетит отсутствовал много месяцев. А потом после нападения на мать. Да и с детства она привыкла есть помалу и только то, что позволял отец. В Хогвартсе Бетельгейзе определенно начала питаться лучше, но результатов пока не видно. Уже возвращаясь из кухни, Бетельгейзе по привычке тормозит на лестнице возле двери. Профессор сейчас, наверное, в теплицах. Она вздыхает, виновато жует имбирный пряник и смотрит на дверь. Которая неожиданно открывается. Бетельгейзе застывает с пряником в зубах, застигнутая появлением профессора Форни врасплох. Он щурит глаза, пристально смотря на нее, и она вспоминает, что одета в подаренный матерью свитер. … Было бы здорово уметь — как Кровавый барон — проваливаться сквозь землю. — Что это вы здесь делаете? — Мф фвы? — Что, простите? — Кхм, — наспех проглатывая сладость, Бетельгейзе делает глубокий вдох, чтобы принять невозмутимый вид. — А вы что здесь делаете? — Я здесь живу, если вы вдруг забыли. Юэн скрещивает руки на груди и выгибает бровь. Услышав шаги на лестнице, он уже знал, кто это. Когда она остановилась, колеблясь, он держал ладонь на дверной ручке. Бетельгейзе закусывает губу, стискивая в кулачке остатки пряничного человечка. — Вы в порядке? Ага. Если не считать того, что боюсь до умопомрачения, что вы окажетесь оборотнем. Кивает. А Юэну хочется спросить, что он сделал не так, потому что Юэн не сомневается — это именно его она избегает. Вот только непонятно, почему. — Тогда почему вы здесь? Бетельгейзе поднимает взгляд. А ведь и правда, она постоянно, будучи «не в порядке», шла к нему, искала его, держалась за этого человека, словно он был единственным, кто мог помочь. Спасти. Взгляд, голос, губы — все выражает беспокойство. За нее. Мерлин, как можно быть такой дурой? Что он думал все эти дни? — Да я просто… Сразу хочется что-то предпринять, чтобы профессор Форни перестал за нее волноваться. И тем более не думал, что это из-за него. — Я тут подумала. — Да? — Может вы… Язык не поворачивается высказать свою совершенно дикую идею вслух. Сглатывает нервный ком, широко раскрытыми глазами уставившись на стену, на пол: куда угодно, но только не на профессора Форни. — Может я «что»? — Составите мне компанию? За чаем. В слизеринском общежитии никого кроме меня все равно нет… — Нет. Что еще за «нет»?! Сказал, как припечатал. Ей и так стоило огромных трудов предложить это, стоя перед ним в свитере с единорогом и с пряничными крошками на лице. Он совсем не заботится о ее чувствах? Профессор хмурится и отступает в свою комнату, выглядывая только головой из-за дверного косяка. — Да как вы можете? Невежливо так отказываться! — Почему это? — Ну… вы ставите меня в неловкое положение. Она возмущена, он почему-то тоже. Оба молчат и сдаваться не собираются. — Я же говорил, что… — У нас в гостиной есть шахматы, — прерывает и предлагает компромисс, не желая слышать то, что вертится у него на языке. — Ну, если шахматы… — А еще у нас тепло, горит камин, и есть нормальная мебель. Юэн кривится от недвусмысленных намеков. Темная комната за спиной отдает сыростью и затхлостью даже в коридор. Он вздыхает и сдается. Мерлин, то она ходит как в воду опущенная с мешками под глазами и бегающим взглядом заплаканных с ночи глаз, то предлагает «составить компанию» в слизеринском общежитии. Понять, что творится в женской голове, задача не из легких. Юэн успел за эти дни передумать кучу всего: может, случилось что-то с матерью (пришлось писать Моргану, чтобы убедиться в обратном), а может, он что-то забыл или сказал не так? Или кто-то ее напугал? Дамблдор что-то заметил и сделал выговор? Черт! И при том, что они жили в пятнадцати ярдах друг от друга, нельзя было просто подойти и спросить. Как волк в клетке, Юэн нарезал круги по своей неприглядной комнате как раз в тот момент, когда услышал ее. А теперь снова расхаживает взад-вперед, думая, почему перспектива провести вечер с Бёрк в слизеринской гостиной заставляет так… нервничать. В конце концов, они успели провести большое количество времени наедине друг с другом в теплицах. Да, чем дальше, тем становилось сложнее и приходилось оставлять ее одну, но все же он ни разу так не волновался. Было что угодно, но только не это дурацкое волнение. Взгляд падает на стол. Somnium tenebris заканчивается, приходится экономить, потому что Северус не горит желанием снова его готовить и постоянно возмущается. Наверное, проблема именно в зелье. Иллюзий недостаточно. Ломает невыносимо. Юэн уже не уверен, что сможет и дальше сдерживаться. В телефонной будке он резко осознал, что находится на грани. Вся преподавательская мораль в одночасье полетела в тартарары, стоило только руку протянуть. Ему отныне совершенно противопоказано оставаться с Бетельгейзе наедине. Потому что это желание становится абсолютно неконтролируемым. И все-таки вечером они сидят среди зелени и серебра за шахматной партией. Он в кресле, она на диване, а между ними — высокий шахматный стол. Юэн пообещал себе придерживаться такого расстояния до конца. — Это место заставляет меня скучать по родному общежитию, — профессор наблюдает, как его серебристая пешка расстается с головой и жизнью, сраженная зеленым конем. — А на каком факультете вы учились? — Пуффендуй. В общем-то, Бетельгейзе и так это знала, хотя он не носил никаких отличительных знаков своего факультета. Просто от него так и веяло этой пуффендуйской теплотой и уютностью, которую она часто замечала между воспитанниками профессора Стебль. — Вы можете, как минимум, сделать свою комнату более… Хитрый профессор устраивает коню своей противницы пакость в виде замаскированной связки. — Убедили, молчу. Чай с ромашкой расслабляет. Бетельгейзе перестала краснеть и теперь сосредоточенно смотрит на доску, вдыхая приятный аромат. Они беспечно переговариваются, и Бетельгейзе внимательно ловит каждую новую деталь, которую о себе рассказывает профессор Форни. А заодно рушит его шахматную тактику вводящим в легкий ступор контргамбитом. — Вы хорошо играете. Кто вас научил? Похвала, в общем-то, заслуженная. Юэн не то чтобы профессионал, но в школьные годы играл много, поэтому с интересом наблюдает за разворачивающейся на доске баталией. Они оба используют комбинационный стиль игры, и это позволяет довольно точно оценить уровень Бетельгейзе. — Почти всему, что я умею действительно хорошо, меня научил мой брат. Как и ожидалось. Лучше бы не спрашивал. — А вот вы никогда не говорили о своей семье. Кто ваши родители? Юэну хочется самоиронично выдать: «маглы». — Мой отец был гробовщиком. В молодости он открыл собственную фирму: Тисовые гробы Форни. — Тисовые?.. — Вы все правильно поняли, — профессор хмыкает и делает глоток чая. Ромашка остается на языке. — Он имел своеобразное чувство юмора. Отец так сильно был помешан на своих деревьях, что даже сына назвал «рожденным от тисового дерева». Мать это привело в бешенство. Бетельгейзе заставило сильно смутиться. Они продолжают играть. Серебристый офицер колошматит зеленую фигуру — беднягой приходится пожертвовать. У Бетельгейзе немного не укладывается в голове то, что семья профессора Форни занималась таким безрадостным делом. И не укрывается от внимания скупое «был». Страшно представить, что с его семьей могли сделать Пожиратели смерти, но Бетельгейзе не решается уточнить. Выходит, в некотором смысле смерть сопровождала их обоих еще с детства. — Вашего брата убили оборотни, верно?

Она никак не ожидала, что он решит заговорить об этом.

— Вы слышали наш с Гвинет разговор? Юэн не знает, о чем речь, но не может сказать, что узнал все от Моргана, поэтому невольно лжет: — Извините. Случайно вышло. — После них… даже хоронить было практически нечего. Слова повисают в тишине огромной гостиной. Эта боль постоянно жила под кожей и только ждала возможности, чтобы выплеснуться наружу. Бетельгейзе растерянно и печально смотрит на потрескивающий в камине огонь. Привыкла, сроднилась и научилась прятать все глубоко внутри даже от себя. Но приближается день суда, поэтому забываться становится все сложнее. Теперь и детская страшилка от привидения может выбить из колеи на несколько дней. — Мне жаль. Наверняка, вы ненавидите их. — Конечно. Если бы представилась возможность, я бы хотела сделать с каждой из этих тварей то, что они сделали с моим братом. «Этими самыми руками». Выпустить кишки каждому, распотрошить, освежевать и шкуру повесить на стену. Вздрагивает. Представившаяся картина слишком яркая и невыносимо желанная, но… Встречает спокойный взгляд Юэна — болезненно-сочувствующий, однако не напряженный. Все хорошо, он все понимает. И, наверняка, прореагировал бы совершенно иначе, если бы был… Нет. Больше никаких мыслей об этом. Нужно забыть раз и навсегда. Забыться. Какое-то время они не говорят, пытаясь играть дальше. Ей нравится тишина, но сейчас та затрудняет дыхание и вызывает озноб, поэтому вскоре Бетельгейзе опять подает голос. Иначе ее точно раздавит. — Как думаете, что лежит... в основе моих чувств к вам?

А он не ожидал, что она решит заговорить о чем-то таком.

Ромашки все еще стоят в вазе. Бетельгейзе старательно ухаживала за ними, чтобы к приходу профессора букет выглядел так же хорошо, как в рождественское утро. — Одиночество. — Вот как. Снова молчат. Не неловко, просто погруженные в собственные размышления. — Получается, ваши чувства ко мне — из-за одиночества? Юэн только хочет приказать своим королю и ладье сделать рокировку, да так и зависает с поднятым верх указательным пальцем от осознания. Она его настолько легко подловила, что от этого немного стыдно. — Вы что, спросили это, чтобы узнать, что чувствую я? — Да. — Этому вас тоже брат научил? — Нет, это я сама придумала. Заметьте, вы не стали отрицать. Бетельгейзе не выглядит расстроенной или уязвленной, наоборот: она немного улыбается, поводя плечом. По крайней мере, того, что он что-то чувствует, профессор Форни отрицать тоже не стал. Да и чему тут расстраиваться? Будто ее чувства — простая беззаветная влюбленность. — Но в моем случае это хуже, чем одиночество. Скорее эгоизм. — Почему вы так считаете? — Потому что я искала в вас замену человеку, которого потеряла. И тут она все-таки начинает плакать. Лопается, как струна, закусывает нижнюю губу до бела, и почти перестает дышать. Тихо-тихо, как умеют плакать только люди, боящиеся, что их плач услышат и за этим последует очередное наказание. Лицо почти испуганное — собственной слабостью, — а слезы сыплются градом. Слабо пытается встать, но столик с шахматами мешает, а мягкий диван, обтянутый черной кожей, заставляет поскальзываться, утопать, возвращая на место. Толкает рукой стол. Уже не она — он. Чем больше Бетельгейзе плачет, тем больше Юэн теряет терпение. Столешница с шахматной доской с грохотом летит на каменный пол подземелья. Фигуры ломаются, бьются, бросаются врассыпную и превращаются в серебристо-зеленое крошево. Эгоизм, школьный устав — все летит в пекло, прямиком в ад, потеряв какое-либо значение. Потому что они оба нуждаются в этом сейчас: держаться друг за друга физически. Чувствовать друг друга, прямо тут — на слизеринском диване. Понимать, что оба живы. Так вышло, что весь остаток вечера Юэн учит ее целоваться.