***
Юэн зол. Он вообще последние несколько дней перманентно пребывает в крайне скверном расположении духа — с того самого момента, когда на новостной доске в Косом переулке увидел объявление о розыске Сивого. Еще ведь даже полнолуния не было, а эта тварь умудрилась сбежать. Обычно Фенрир просто дожидался нужной фазы, становясь неконтролируемой машиной для убийств и обращения в себе подобных. Он несколько месяцев находился под усиленной стражей в Азкабане, но из-за прошедшего (и сорванного) суда, видимо, был куда-то переведен. Юэн понимает: побег — часть того, что произошло в Министерстве, и спланировал и провернул это отнюдь не сам оборотень или преданная стая. Кто-то влиятельный нуждается в «услугах» Сивого, и от этого все холодеет внутри. Потому что Юэн абсолютно бессилен. Он может только как свинья напиваться в пабе, злиться и пытаться спрятаться от своих навязчивых мыслей. Бетельгейзе угрожает теперь куда более реальная опасность, и отделаться от страха не получается. А еще безумно раздражает сам факт того, что кто-то может претендовать на нее. Потому что она — его. Юэн отмахивается и ненавидит собственный проклятый голос в голове, который в дни перед полнолунием становится абсолютно неконтролируемым, нашептывает самые темные идеи и желания. Они инородные, не принадлежат ему, но вводят в самый настоящий транс. В школе переносить это было тяжело, и казалось, что вдали от Бетельгейзе станет проще. Не стало. Только наоборот — он звереет, в прямом смысле. Юэн пару раз за три дня успел ввязаться в драку, из-за последней из которых чуть не лишился съемного жилья. Но все это пустое, бесполезное, неправильное. Он ничего не может сделать, а если бы и мог… Юэн постоянно спрашивает себя: зачем ей твоя защита? Зачем ты ей? И это убивает еще больше, чем бессилие и чувство бесполезности. Почему оборотней так боится и ненавидит общество? Ты можешь быть заслуженным ветераном войны, но к тебе будут относиться как к отбросу, как к существу, которое бы лучше стереть с лица земли. Но не получится — не так-то просто. Оборотни неуправляемы. Оборотни смертоносны. Оборотень убьет, не задумываясь. Благодаря выносливости, их не берет половина проклятий, а еще половину позволяют избегать нечеловеческие скорость и ловкость. В одиночку против волка выстоять невозможно. Если ты не убил его первым заклинанием, ты скорее всего не жилец. Одна часть волшебников считает, что оборотней нужно истреблять пока они люди — уязвимые и слабые. Другая кричит о гуманности и том, что это слишком по-варварски. Как минимум все сходятся во мнении, что оборотней необходимо изолировать и держать подальше от людей. Нахрен. Каждый раз, когда Юэн размышляет об этом, ему хочется повеситься. Потому что это, пожалуй, единственная «польза», которую общество ждет от него. На скуле синеет отпечаток чужого кулака, а покрасневшие глаза с темными мешками под ними — в которые поместится целая Австралия, не иначе — зло рассматривают помятое лицо в зеркало. Рыжая щетина за десять дней превратилась в подобие бороды, так что выглядит он довольно свирепо. Точно медведь-шатун, не сумевший впасть в спячку с наступлением зимы. Определенно отличная идея в таком виде показаться в Министерстве Магии, конечно. И не просто показаться — вытребовать себе аудиенцию у министра. Бывшие коллеги смотрят на него как на уголовника и не сразу узнают. Юэн плохо соображает и не слишком-то трезво оценивает себя и свой внешний вид. Ему нет дела до чужого мнения, пусть скажут спасибо, что хотя бы надел чистую и выглаженную (впопыхах) одежду. И так еле понедельника дождался. В кабинете министра светло и по-миллисентински уютно. Казалось бы, почти все остается как при мистере Минчуме, но Миллисента умеет неясными с первого взгляда штрихами изменить атмосферу в помещении до неузнаваемости. Например, цветом и яркостью освещения. Когда Юэн пришел, в кабинете горели шары желтого яркого света, тогда как у прошлого министра обычно стоял холодный полумрак. Они еще все возмущались после каждого посещения: «темно как в заднице». — И зачем ты пришел? — Миллисента демонстративно не поднимает лица от своей министерской писанины, сосредоточенно продолжая выводить буквы на конверте. Юэн садится, не дожидаясь приглашения, в мягкое кресло возле стола. У мистера Минчума таких изысков не наблюдалось: всякий раз приходилось колдовать себе стул или просто стоять, выслушивая мрачные подозрения и ожидания. Юэн почти и не помнит уже прежнего министра. При Миллисенте он с друзьями из охраны тут зачастую чуть ли не жил, а сейчас вот неожиданно накатывают куда более старые воспоминания. — Хочу вернуться в школу, но Дамблдор отклонил мое прошение. Он написал директору практически сразу, как только узнал о Сивом, и в пятницу уже отправил письмо. Поначалу казалось, что вопрос решенный — Дамблдор всячески отговаривал его от увольнения, объясняя, что профессор Стебль не справится с этой должностью. Разве он мог отказать? Оказалось, что мог. Вечером субботы прилетел ответ с вежливым и непреклонным отказом. Видимо, проклятый старикашка обиделся или просто хотел проучить. С того момента Юэн больше ни о чем другом думать не мог. Даже новое зелье в глотку не лезло, уступив спиртному: то помогало немного лучше. Если нервное перевозбуждение, конечно, можно назвать помощью. Вертит в пальцах отцовский крестик, лежащий в кармане. Машинально. Хотя с чего это все вообще должно волновать его? Наверное, потому что речь о Сивом, а с ним и без Бетельгейзе хватает старых счетов. Да, определенно. Юэн просто хочет его убить. Не намного меньше, чем этого наверняка желает Бетельгейзе. Да сколько ж можно про нее думать? Ярость выворачивает наизнанку — каждое полнолуние в прямом смысле. Острые края старого крестика врезаются в ладонь. — Какой ты интересный, однако. Сначала увольняешься, а теперь хочешь обратно? — Миллисента начинает с насмешкой, но чувствуется, как негодование дрожит у нее в гортани, становясь с каждым словом все заметнее. — Именно. — Я три часа уговаривала Кеттлберна не выдвигать Дамблдору обвинений и позволить тебе остаться в Хогвартсе. Три часа! — Она как обычно выходит из себя, повышая голос, и упирается ладонями в стол, резко привстав. — Чтобы ты — гнилой кусок тупой деревяшки — просто взял и уволился! А Фадж? — Миллисента сопровождает эмоциональную речь активной жестикуляцией, возмущенно взмахивая руками. — Эта жирная крыса только и ждет повода, чтобы я освободила ему министерское кресло. Ты представляешь, как подставил меня своей выходкой? Да иди ты нахрен, Форни! — Верни меня в школу, и я пойду. Юэн, к своей чести, выслушал эту разъяренную речь с невозмутимым видом и с тем же видом спокойно ответил. — У тебя совсем чердак протек? Ты выглядишь как завсегдатай Лютного переулка. И я должна вернуть тебя в Хогвартс после всех проблем, которые ты мне принес? Тебя — от которого несет перегаром за три метра, будь другом, отсядь подальше, так вот, тебя отправить к детям? — Ты все еще должна мне. Пять коротких слов повисают в воздухе, погружая кабинет в гробовую тишину. Раскрасневшееся от злости лицо Миллисенты постепенно возвращает себе обычный цвет. Ее голубые глаза смотрят с такой пронзительной болью, что в любой другой момент Юэну бы захотелось провалиться сквозь землю от чувства вины. Но не в этот. Единственное, чего хочет Юэн — вернуться в сраный Хогвартс. Если для этого нужно причинить боль тому, кто дорог, он готов. — … Я помогала тебе не из-за чувства долга, — она отвечает тихо, опуская взгляд. Ей двадцать четыре — почти как и ему, — но с виду не скажешь. Миллисента всегда словно ураган, дикий смерч — проносится рядом, расставляя все по одной ей известным местам. Может кричать, злословить, может быть строгой и властной, но, когда она тиха и не знает, что возразить, в этом, по обыкновению, замешан только один человек. — Я знаю. Ты помогала из чувства вины, хотя я тебя об этом не просил. А сейчас прошу. Буду признателен, если поможешь еще, — Юэн поднимается из кресла, собираясь идти. Довольно. Несмотря на злость и решимость, червячок совести где-то там в глубине уже начинает точить душу. Если остаться здесь еще ненадолго, дойдет до того, что он начнет — как обычно — извиняться. И тогда она — тоже как обычно — выиграет. А он останется ни с чем. — Тебе совсем неинтересно, как она? — тихий вопрос ударяет в спину, когда Юэн уже берется за дверную ручку. Заставляет затормозить, но не позволяет обернуться. Он стоит несколько мгновений, будто размышляет — интересно или нет? — и чувствует, как металл под ладонью становится влажным. — …Да нет. Я знаю, что она в порядке. Этого достаточно. Юэн врет самому себе и — да, как обычно — сбегает.***
Совы снова лакомятся фруктами и ягодами, которые приносит Бетельгейзе. Она возвращается в совиную башню за неимением лучшего места — слизеринцы взяли за привычку каждый вечер развлекаться, громко сплетничая. Если Бетельгейзе уходила в спальню, Кэрроу с подружками переходила туда же, продолжая «разговор». Староста, разумеется, не реагировала, да и за что тут баллы снимать? Девушки спокойно болтали, никому не мешали. Кроме Бетельгейзе. Одной из их излюбленных тем для сплетен и распространения слухов с подачи Розье стал Сивый. Как поняла Бетельгейзе, ублюдок знал о побеге оборотня еще в ту злополучную пятницу, когда угрожал ей. Отсюда и туманные слова про «кого-то еще». Видимо, во время своего длительного отсутствия решил немного разузнать о ее прошлом в поисках слабого места, чтобы по возвращении заняться косвенной травлей. Получалось у него прекрасно. Сам Розье не утруждал себя сплетнями, действуя через Кэрроу, но Бетельгейзе понимала, откуда растут корни слухов. Она старалась игнорировать, но все эти «слышала, Сивый знатно отодрал ее» стучали набатом в ушах. Весь факультет с энтузиазмом обсуждал и придумывал, что, кто и как с ней делал, а Бетельгейзе молчала, потому что ничего другого не оставалось. Ей всегда казалось, что словесные оскорбления и сплетни — незначительная мелочь, на которую не стоит тратить свое время и обращать внимание. Но эти почему-то все равно ранили. Они были противными. Омерзительными. Ужасными. Потому что то, о чем все говорили, было одним из ее кошмаров. И потому что из-за этого погиб брат. Если бы она не сопротивлялась, сдалась, если бы не звала на помощь… И спрятаться негде. Без Юэна Бетельгейзе не находила покоя в теплицах, хоть и порывалась прийти помочь профессору Стебль. Там становилось только хуже: все эти растения, которых он касался, вещи, даже лавка, на которой они отдыхали — всё усугубляло чувство совершенно безграничного, засасывающего одиночества. Потому что его тоже больше нет рядом. И спасения нет. Только безнадежность и ожидание конца. За множеством оконных проемов идет снег — крупные хлопья то и дело залетают внутрь, невесомо кружась. Прежде, чем прийти в совятню, Бетельгейзе долго гуляла по окрестностям. Смотря на парящие снежные хлопья, она всегда думала о брате. Алькор был для нее воплощением зимы: нежный и ласковый с ней и матерью, но совсем иной с теми, кому не повезло встретить холодную снежную смерть. Снег все падал и падал, а Бетельгейзе думала о том, как брат любил иногда гулять в одиночестве по заснеженному полю за лесом. Так же теперь гуляла и она. Медленное падение. Могильная тишина, тихий шелест кружащих в невесомости снежинок и слепящая белая пустота. А рядом — никого. Снег приятно хрустел под ногами. Бетельгейзе помнила и любила этот звук — когда они гуляли с Алькором в редкие снежные дни, шаги всегда звучали по-особенному. Он катал ее на санках, пока Бетельгейзе с восторгом смотрела в небо на падающие снежинки и ловила их: то ртом, то руками. Когда вечерело, свет Люмоса заставлял снег сиять лавандовыми искрами — маленькая Бетельгейзе думала, что эти волшебные огоньки не иначе как фейри. Это она должна была погибнуть, не Алькор. Только она. Бёрковская сипуха грызет с ладони кусок зеленого яблока, больно ударяя клювом кожу и царапая предплечье острыми хищными когтями. Сов кормят в толстых перчатках, но руки Бетельгейзе обнажены. Она будто и внимания не обращает, лишь иногда вздрагивая от очередного случайного укуса. Царапины и ранки от сов заживут, ни следа не останется. Шрамы от Сивого на ее запястье будут всегда. Иногда Бетельгейзе хочется срезать их ножом. Последние дни это желание становится навязчивым. — Гейз, ты тут? Гвинет спешно поднимается по лестнице, окликнув по пути. Она знает, что Бетельгейзе в совятне, где ей еще быть-то? Они стали намного реже видеться — у Гвинет то тренировки, то еще какие-нибудь дела. Они, в общем-то, на самом деле и не друзья, да? Но рыжая гриффиндорка зачем-то продолжает махать ей рукой в Большом зале, звать в библиотеку и иногда навещать здесь. Наверняка это все просто из жалости, ведь Бетельгейзе — слабая. Изгой. Поэтому она не отвечает, пересаживая сипуху на жердочку. Питомица никогда раньше не принимала угощения, а сегодня будто поняла, чего хочет хозяйка. Прячет царапины предварительно задранным рукавом и сжимает ладонь в кулак. Гвинет совершенно не нужно это видеть. — Пошли на ужин, хватит тут торчать. Насупленные рыжие брови, поджатые губы, руки в карманах теплой куртки. А щеки красные и дыхание тяжелое — будто по морозу бежала. Может Гвинет правда беспокоится? Просто… как друг. Бетельгейзе хочется верить в это, но последние дни она ощущает себя просто никчемным мусором. Даже Дамблдор перенес встречу на неопределенный срок, будто не желал разбираться с ее проблемами. И это постоянное чувство стыда и беспомощности… «Я сильная, я справлюсь», — она говорила себе постоянно, но когда ситуация вышла из-под контроля, поняла, что не может. И это постоянное чувство злости, ненависти к обидчикам. Бетельгейзе знает способы сделать смерть человека мучительной, примеряет их каждый день то на Кэрроу, то на Розье, то на других слизеринцев. Мысленно, разумеется. И это постоянное… — Эй, ты чего молчишь? Пойдем скорее. Сюда идет Доротея с подружками, и что-то мне подсказывает, что они не письма отправить хотят. Гвинет снова избегает смотреть в глаза — видимо, чувствует себя неуютно под долгим молчаливым взглядом. В иной ситуации Бетельгейзе показалось бы чертовски милым, что она, заметив, куда идет Кэрроу, поспешила предупредить. — Пойдем. — Ну ты чего такая кислая? — День неудачный, — приходится выдавить улыбку. Они торопливо спускаются по лестнице, чтобы выйти из совятни, но за дверью сразу же сталкиваются с тремя слизеринками. Пальцы коченеют от холода, а кожу щек стягивает январским морозом. Дышать носом становится больно. — У-у, ну надо же, мы ее везде ищем, беспокоимся. Эй, зелень, тебе опасно отходить так далеко от школы. Запретный лес совсем близко, мало ли, кто там может быть? — начинает говорить как всегда Кэрроу. С ней еще две девушки. Аманда Булстроуд, которая в декабре относилась к Бетельгейзе относительно лояльно, теперь и сама с удовольствием продолжает издевку: — А может мы все совсем не так поняли, и она ищет встречи с любовничком? Картинная приложенная ко рту ладошка, кривляние, писклявый голосок… Прям будто репетировали. Группа гиен заливается лающим смехом, Бетельгейзе спокойно молчит — это едва ли не самое безобидное, что она слышала в свой адрес за последние дни, — но Гвинет от последних слов почему-то взрывается: — Я вам сейчас бока-то намну! — Ты что, заделалась охранником нашей сучки? — надменно спрашивает Кэрроу, которая поначалу не приняла за возможную опасность стоящую за спиной Бетельгейзе гриффиндорку. — Ты будешь первая, — Гвинет угрожающе разминает кисти. И кидается в обыкновенную кулачную драку, совсем не по-девчачьи врезая Кэрроу под дых. Бетельгейзе отступает на шаг, пока Булстроуд пытается оттащить Гвинет за рыжие волосы от подружки. Мороз пронизывает до самых костей, боль из носа перебирается в глотку. Что делать? Все происходит так быстро, что Бетельгейзе теряется и не сразу понимает, как реагировать. — Остолбеней! — третья девушка выпаливает заклинание, которое ударяет в Гвинет. В ход идут волшебные палочки. — Ах вы стервы! — Гвинет спешно поднимается со снега, тоже вооружаясь. — Серпенсортиа! — Не теряя времени зря, Булстроуд призывает шипящую гадюку, а та ныряет в снег, лишая Гвинет возможности использовать контрзаклятье. Гвинет испуганно пятится назад. Нужно взять себя в руки… что-то сделать… помочь ей… нужно… — Инсендио! — Туда, где предположительно должна быть змея, Бетельгейзе выпускает струю огня, чтобы растопить снег, но стоит ей включиться в потасовку, как Кэрроу сразу выпускает атакующее заклинание в ее адрес. Бетельгейзе чудом удается увернуться. Она впервые в такой ситуации, хоть и давно поняла — рано или поздно этот момент настанет. Подсознательно даже ждала его. Хотела. Пока Гвинет расправляется со змеей и мастерски отражает заклинания двух других слизеринок, успевая еще и атаковать, Бетельгейзе стоит против Кэрроу. Они держат волшебные палочки направленными друг на друга, и если на лице Доротеи кривая усмешка, то лицо Бетельгейзе каменеет от злости и напряжения. — Коньюнктивитус! — Протего! — Редукто! Кэрроу игриво уклоняется, и заклинание ударяет в небольшое деревце за ней, разнося то в щепки. — Мерлин, какая же ты неумеха, я покажу тебе, как надо. Экспульсо! Она буквально осыпает заклинаниями, не давая ни единого шанса атаковать — только бесконечно использовать защитные чары и убегать. За спиной совятня, и Бетельгейзе почему-то до тошноты страшно за сов. Можно было спрятаться внутри, но если дуэль перейдет в помещение, птицы пострадают. Она думает о сохранности сов, пытаясь отбежать от совятни, а сама получает болезненный удар в спину, который вышибает землю из-под ног, ломает парочку ребер и заставляет задохнуться от боли и нехватки кислорода. — Вот как надо, — Кэрроу с блаженной улыбкой подходит ближе, наблюдая, как поверженная соперница хватает губами воздух, безуспешно пытаясь его вдохнуть вместе со снежными хлопьями. Боль. Страх. Гнев. В глазах темнеет, а в ушах шумит. На поднятое к небу лицо падает что-то мягкое и прохладное. Нежное. Как прикосновение холодной ладони брата, треплющей по щеке. Когда Бетельгейзе падала в снег, он всегда ее поднимал. И не только брат. И Юэн, и мама, и Гвинет — они все пытались помочь, потому что Бетельгейзе ни с чем не могла справиться сама. Чувство гнева от этого вечного бессилия достигает апогея. Сейчас лучшая возможность атаковать, пока Кэрроу упивается своим превосходством. Точно так же, как и Том, слизеринка совсем не ждет, что ее жертва что-то выкинет. Для нее это маленький триумф, для Бетельгейзе — шанс, подпустив к себе достаточно близко, ответить. За спиной Кэрроу то и дело мелькают вспышки заклятий и раздаются звучные выкрики слизеринок. Гвинет колдует невербально, и краем глаза Бетельгейзе видит ее сосредоточенное лицо. Бетельгейзе тоже может колдовать невербально. Алькор хоть и научил множеству различных заклинаний, совершенно не научил тактике ведения боя. Но все приходит с практикой. Жаль, таких атакующих заклинаний, которые бы не требовали особых пассов рукой, Бетельгейзе способна вспомнить сейчас не очень много. Дышать получается с большим трудом, а боль от недостатка кислорода затапливает еще и голову. Больше всего хочется располосовать это омерзительное ухмыляющееся лицо. Содрать его. Отобрать возможность так ухмыляться, смеяться и злословить. Отомстить за растоптанный свитер и чувства. За все мерзкие сплетни и гадкие слухи. — Дыхание восстанавливается? Тебе уже лучше? Как насчет кое-чего более интересного? Кру… Кэрроу вздрагивает. Она не заметила слабого движения темного древка в белых пальцах. По симпатичному личику ползут кровавые полосы, рассекающие кожу. Губы, щеки, нос. Бетельгейзе пощадила ее глаза. Слизеринка трогает лицо руками, размазывая бегущую кровь, и в ужасе кричит от шока и страха. Затем от запоздало пришедшей боли. Остальные прекращают дуэль, отвлекаясь. Сектумсемпра — хорошее заклинание, для которого достаточно направить палочку. Алькор почерпнул его у Снейпа и не преминул случаем воодушевленно поделиться с сестрой. Кэрроу бледнеет с каждой минутой. Бетельгейзе уже может дышать. Она наконец встает и распрямляется, смотря, как ненавистная сука падает перед ней на колени. И не испытывает ни малейшего угрызения совести. Улыбается. Вот так. Хрипи, сука. Интересно тебе? Нравится? — Дуры, бегите за мадам Помфри! — Гвинет кричит на шокированных слизеринок, подбегая к пострадавшей. — Что ты сделала?! — Защитилась, — Бетельгейзе пожимает плечами, задумчиво рассматривая рыдающую слизеринку. Лицо той полностью красное от крови. Снег рядом — тоже красный. Даже черная мантия постепенно становится темно-коричневой на груди. — Финита! — Гвинет пытается отменить действие заклинания, но ничего не происходит. — Черт! Сделай же что-нибудь! — Я не знаю, что. Кровь заливает все, а Кэрроу прекращает плакать и мычать, заваливаясь набок. — Да что с тобой такое? Охренеть. Она же умереть может, что ты стоишь?! Умереть? Было бы прекрасно. — Я не знаю контрзаклятья. — Какого хрена ты его тогда использовала? — Она хотела использовать Круциатус. — Вы на этом своем Слизерине все поехавшие?! Гвинет придерживает Кэрроу, не зная, как ей помочь. Гнев Бетельгейзе постепенно утихает, открывая глаза на реальное положение вещей. Кэрроу бьется в конвульсиях, отрешенно смотря в пустоту, а по ее лицу продолжает струиться кровь. При движении раны на щеках раскрываются сильнее, и становится понятно, что они сквозные — иногда проглядывают зубы. А еще, кажется, они медленно увеличиваются в размерах, доходя уже до подбородка. Бетельгейзе смаргивает, приходя в себя, и в ужасе переводит взгляд на Гвинет. Что она наделала? — Я… я… — заикается, — я правда не з-знаю… К счастью мадам Помфри довольно быстро приближается к ним. Удивительно, как эта немолодая женщина может так быстро бегать. Магия, определенно… Бетельгейзе хочется убежать с места преступления, но ноги не слушаются, а разум сосредотачивается на каких-то пустяках, пытаясь защититься от осознания. Что будет, если Кэрроу реально умрет? Отправят ли ее в Азкабан за это? Какая ирония: еще недавно Бетельгейзе была свидетелем, а теперь может оказаться подсудимой. Зато там Сивый точно не достанет. Мадам Помфри уже склоняется над израненной затихшей девушкой, бормоча сложные целительные заклинания. Гвинет придерживает голову Кэрроу, не обращая внимания на то, что вся измазалась в чужой крови. Она готова оказать любую посильную помощь, пока Бетельгейзе стоит, зажимая рот ладонями. От стойкого металлического запаха начинает тошнить. Слишком знакомого, слишком сильного. — Мисс Лесли, помогите мне, — где-то фоном слышит голос целительницы и с замиранием сердца наблюдает, как Кэрроу поднимают с помощью магии. — Профессор Макгонагалл просила передать, чтобы вы обе оставались здесь. Мадам Помфри стремительно уходит, а потерявшая сознание аристократка плывет по воздуху перед ней. — Как думаешь, она выживет? — тихо спрашивает Бетельгейзе у поднимающейся с земли Гвинет. Та оттряхивается от снега и пытается убрать с помощью «тергео» кровь с куртки и магловских брюк из плотной потертой ткани. Красное на синем выглядит почти что черным. — Должна. Я видела, от магии мадам кровь остановилась. Ты знала, как действует твое заклинание? — вопрос Гвинет задает другим голосом — строгим и серьезным. Бетельгейзе молчит, не в силах выдавить честный ответ. — Это были темные искусства. Неужели ты хотела убить ее? Мерлин, так вот почему ты тогда спросила… — Ты тоже использовала темные искусства раньше, — поспешно перебивает Бетельгейзе, видя как на лице Гвинет отпечатывается осуждение и разочарование. — Мой брат научил меня этому заклинанию, чтобы я могла защититься. Почему-то принять свою вину становится очень сложно. — Слово твоего брата для тебя закон? — Гвинет одергивает резко, не обращая внимания на глупую попытку найти оправдание. — Что? — Взгляд Бетельгейзе становится совсем непонимающим. Не закон, нет, просто… правило. Инструкция. Догма. — Тебе пора учиться жить дальше, не опираясь на то, чему тебя учил брат и твоя семья. Ты могла убить человека сегодня. — Но они ведь первые начали… — все еще слабо оправдывается, однако суровая правда прибивает камнем к земле. — Поэтому надо было пытаться вскрыть ей череп? Ты знала, как работает это заклинание! — Гвинет повышает голос, почти кричит. На пару мгновений повисает оглушающая тишина. Бетельгейзе опускает взгляд, а перед ним — огромное кровавое пятно на снегу. Еще неделю назад она не то что не была способна на такое, но даже мыслей не допускала, несмотря на всю агрессию соучеников. Десять дней назад Бетельгейзе была совсем другим человеком. — Знаешь, — тихо и безнадежно, — без него я будто падаю в какую-то совсем уж непроглядную темноту. Хмыкает. И говорит отнюдь не об Алькоре.