***
Юэн лежит, кутаясь в плед и одеяло, и не знает больше, что делать. Он не понимает, что из воспоминаний правда, а что нет, и если… Вернется ли она? Захочет ли видеть его? Уснуть бы, но сон не идет, а тело как обычно будто побитое после полнолуния. И вставать не хочется. И на душе как-то пусто. Она поцеловала его в резцы. Черт знает, сколько бы он еще так валялся, закрывая глаза и голову от солнечных лучей, если бы лестничные половицы за дверью не скрипнули, а ручка дверная не повернулась. Юэн, не веря, что это Бетельгейзе, разворачивается лицом к двери, не спеша вставать. Но это действительно она — с веселой улыбкой и собранными в хвост волосами. Бетельгейзе редко делает хвост, только если они занимаются сложной работой в теплицах. — Уже не спишь? Чай будешь? — Она подходит к дивану и совершенно свободно садится рядом с краю. В руках термос. Он недоверчиво косится то на нее, то на термос, то опять на нее и опять на термос. Чай? Серьезно? Это вообще точно она? Может он с утра выпил зелье и забыл? — Скажи-ка еще что-нибудь. — Э-э… — Она невинно хлопает ресницами, явно не понимая сути вопроса, потом прикладывает палец к подбородку, изображая работу мысли. И выдает: — Тебя не смущает, что ты до сих пор в одном пледе? — …Пока ты не спросила, не смущало. Бетельгейзе смеется, забавляясь с того как он натягивает одеяло под подбородок. Юэн чувствует себя слегка выпавшим из реальности. Он ожидал всякой реакции и поведения, но не такого. Почему она ведет себя, будто ничего не случилось? Даже нет, не так. Она ведет себя гораздо раскованнее, чем за все время. Болтает ногами и улыбается — так ласково и… Юэн не очень понимает, что еще видит в ее сегодняшней улыбке. Ему немного страшно, что это все-таки какой-то сон или галлюцинация. — Ты правда была здесь? Ночью, — спрашивает осторожно, принимая термос. На сей раз уже не такой обжигающий. — Да, на тебе довольно удобно лежать, — она снова подшучивает и, кажется, заигрывает. Юэн не знает, что ответить, потому что чувствует себя неловко. И, наверное, смущенно? Хрен знает. Похоже. — Все хорошо, — сегодня ее пальцы теплые. Гладят по лицу без какого-либо страха или волнения. Он не очень-то любит такие нежности, но Бетельгейзе, как обычно, исключение из правил. Вздыхает, невыносимо желая коснуться запястья губами, но все еще чего-то боясь. — Хорошо? Я же просто… монстр. Он впервые говорит это вслух. — Я видела монстров, Юэн, — зелень глаз ее кажется тусклой, — поверь, ты совсем на них не похож. Да, она видела. И это еще хуже, чем если бы он был первым. Потому что это охренеть как жестоко по отношению к ней. — Я рада, что пришла вчера вечером. — Что? — Мне нужно было увидеть тебя. Я всегда думала, что оборотни все без исключения такие, как Сивый. Но мне больше не страшно. И она опять улыбается, повеселев. Юэн совершенно не понимает этой логики. Он такая же тварь, как и Сивый, как любой член стаи Сивого и как все эти сраные оборотни, прячущиеся среди здоровых волшебников. Если он пьет аконитовое зелье, потому что возможности позволяют, это не значит, что он другой. Но Бетельгейзе, будто видя непонимание и сомнение на лице, опускает голову ему на грудь — как тогда, в кабинете Снейпа. И Юэну ничего не остается: только обнять ее, забыв про термос, укатившийся куда-то под бок. Не поверить, нет, но хотя бы довольствоваться моментом. — Знаешь, мой отец был куда большим монстром, — она снова говорит то, что заставляет испытать иррациональное чувство стыда и вины, — думаю, я кое-что поняла. Юэн не хочет ничего отвечать, решая просто выслушать. Ему всегда гораздо проще молчать. — Болезнь не делает тебя другим человеком. Кто-то в конце концов должен был сказать ему это. И Юэн может и понимает, но почему-то всегда было проще считать себя уродом. Смириться с такой «болезнью» он не мог, да и не пытался. Как с таким вообще можно смириться? Это же не жизнь. Сколько бы Юэн ни имитировал подобие нормальной жизни, себя не обманешь. Он больше не был прежним собой. Но влияла ли непосредственно ликантропия на его суть или причина была намного глубже? К черту. Он не хочет об этом думать. Бетельгейзе, так и не дождавшись ответа, приподнимает голову. Хотя может она его и не ждала? А потом забирается на диван с ногами, и Юэн мгновенно напрягается, отвлекаясь от неприятных размышлений. — Что ты делаешь? — Устраиваюсь удобнее. Блин. Нервно сглатывает и подвигается, насколько позволяет ширина дивана. Как бы да, в кабинете Снейпа они уже лежали вместе, но в отличие от прошлого раза он не пьян и абсолютно раздет. Она определенно ведет себя странно. Бетельгейзе ложится практически сверху — бедро на животе, грудь на груди, и острый локоть больно упирается в плечо над сгибом руки. Она же должна понимать, что он, ну, мужчина, в конце-то концов! Господи. Хорошо, что поверх пледа еще и плотное одеяло. Правда толку от него будет мало. — И чего ты этим добиваешься? — Чтобы ты отвлекся, — она отвечает честно, и от слов спирает дыхание. Отвлечь его, значит, хочет. Юэн уже и не помнит, о чем они только что говорили, потому что приходится думать об аскохитозе калины и медном купоросе, чтобы не возбудиться от этой маленькой занозы. Не думать про ее невинное тело, приятной тяжестью лежащее сверху, не смотреть на красные щеки и не предвещающий ничего хорошего взгляд. Не знать, что она собирается идти дальше. «Я спокоен. Я совершенно спокоен». Дыхание шумит, в горле пересыхает, а когда рот несмело накрывает рот, все мысли окончательно куда-то испаряются. Мерлин, дай сил это вытерпеть. Да, отвлекать вы, мисс Бёрк, мастерски умеете. Бетельгейзе ужасно смущается, но разве поступает неправильно? Бесполезно ждать, что он что-то переосмыслит после одного короткого разговора. Юэн прекрасно умеет решать проблемы, но только не свои. Ему недостаточно слов и разговоров, поэтому подойдут любые средства убеждения. Она согласна. Согласна — каждой частичкой тела. Языком, ласкающим чужое нёбо. Грудью, чувствующей прикосновение руки. Вздрагивает и тихо стонет ему в рот, когда пальцы сжимаются, слегка щипнув. У него такая большая ладонь. Накрывает ее левую грудь целиком вместе с частью грудной клетки. Или это скорее Бетельгейзе такая маленькая? Но Юэн Богом готов поклясться, что никогда не испытывал ничего подобного ни к одной женщине. Прижимает свободной рукой за талию к животу, гладит бок. Спустить бы ее хоть немного ниже… Нет уж. Юэн не знает, почему сдерживается. Ведь вот, Бетельгейзе сама легла на него, ерзает, когда он тискает ее грудь, и губы ее, Господи, как наказание. Ему же ничего не стоит получить эту девочку — до конца, целиком и полностью, так, как хотелось этого уже много месяцев, до боли в паху от гребаного желания. И да, у него безбожно стоит на нее. Пальцы расстегивают светлую школьную блузу — Бетельгейзе всегда носит всякие изящные блузы, сарафаны и юбки во внеурочное время. У нее в гардеробе нет ни одной магловской майки или футболки, даже сорочка — и та с рюшами. Это одновременно бесит и, блин, нравится. Путается в пуговицах, торопится, кусает ее губу (зная, как ей это нравится), чтобы снова услышать совершенно прекрасный стон. Забирается в пройму ладонью, только тонкий тканевой лиф остается. Боже. Несмотря на маленький размер, такая мягкая. Нежная. Страшно сделать больно. Бетельгейзе чуть привстает, упираясь рукой в диван, и дрожит. Случайно сползает вниз по животу. Замирает — потому что чувствует бедром его член. И это сразу приводит в чувства. Она сглатывает слюну, отрываясь от губ. — Подожди. Видит, как меняется его выражение лица: совершенно животное желание сменяется непониманием и диким разочарованием, когда она отодвигается. Бетельгейзе действительно согласна. Но попозже. — Я не могу так… сразу. Он прикрывает глаза, нехотя отнимает руку от ее груди, делает глубокий вдох. Невесомо гладит напоследок костяшками пальцев. — Я понимаю, все хорошо. Надо успокоиться. Все нормально, он все равно не собирался ничего делать. Ничего, да, это нормально. И вообще, Бетельгейзе еще слишком… маленькая. Да. Все в порядке, думай о щитовках и белокрылках, просто думай о какой-нибудь херне… Если такое повторится еще хоть раз, он точно съедет крышей. Насовсем. Приоткрывает один глаз, печально наблюдая за тем, как Бетельгейзе застегивает блузку. Она все еще сидит у него на животе, но уже свесив ноги вниз, и от этого тяжеловато дышать. Или не от этого. Скорее всего не от этого. Мерлин, это просто пытка какая-то. А Бетельгейзе все сидит и все возится с пуговицами, и, Господи, выйди уже поскорее, невозможно это терпеть! — Я пойду в теплицы, — она спускается на пол, будто услышав его мысленную мольбу, и оправляет помятую юбку. — Хорошо, я скоро приду, — трет лицо руками и все еще не может избавиться от фантомного ощущения ее груди в ладони. И когда Бетельгейзе тактично оставляет его одного, хитро улыбнувшись прежде, чем закрыть за собой дверь, Юэну кажется, что она издевается.***
На улице становится все теплее, а снега меньше. Юэн откуда-то из леса приносит букет подснежников, а Бетельгейзе ставит стакан с ними на стол в теплице. Вечером вваливается Гвинет, по-хозяйски кидает сумку на лавку под непонимающие взгляды и собирает свою непослушную гриву в хвост. — Ну что?! Наказали меня опять, — она театрально разводит руками и со знанием лезет в железный шкафчик, чтобы взять себе фартук. — Тут хоть тепло, если бы опять грядки Хагрида обрабатывать, я бы точно убилась. Их с Бетельгейзе наказание только в прошедший понедельник успело закончиться, и вот Гвинет уже умудрилась поймать новое. Выходит, она не преувеличивала, говоря, что постоянно ходит на отработки. — Теплички мои теплички, — пока Юэн и Бетельгейзе переглядываются, Гвинет упирает руки в боки, осматриваясь. Бетельгейзе одновременно и рада приходу Гвинет, и… ну, не очень. Они почти не виделись в последние дни, потому что Бетельгейзе убегала к Юэну при любой возможности, и она, конечно, соскучилась, но все равно немного… — Красивые цветочки, — Гвинет несильно подпихивает ее локтем в бок, когда Юэн выходит, чтобы поговорить с профессором Макгонагалл. — Как у вас еще, до пчелок и птичек не дошло? — Гвинет! — Бетельгейзе краснеет, озираясь. Ее и так сильно смущает, до чего все дошло, так что говорить об этом вслух совсем нет желания. Боже. Достаточно вспомнить то случайное прикосновение, чтобы внизу живота приятно потянуло. — А я сломала нос Тому! — Гвинет широко улыбается, и Бетельгейзе сразу понимает, что вся ее бравада — напускное. — Что случилось? — Ну, я проходила по коридору, увидела, как он сосется с той раскрашенной журналисткой, он на меня посмотрел так… — она изображает на лице презрительно насмешливую гримасу. — Спросил, как там рожа Эймса. Дальше все как в тумане. Гвинет поправляет тонкие листья подснежников в стакане. Она довольно точно распределяет листья с цветами, чтобы композиция выглядела органично. Гвинет из тех, кто никогда не дает волю слезам, и улыбается-улыбается-улыбается… Рыжее Солнышко Гвинет. Веселая хулиганка с большим сердцем. Бетельгейзе, подавшись порыву, целует ее в щеку и обнимает. — Это что вообще было, а? Бетельгейзе знает, что Гвинет не хочет, чтобы кто-то понял ее настоящие чувства. — Ты же помнишь, я постоянно нуждаюсь в тактильных взаимодействиях. И давно поняла, что ей легче справляться со своей болью, думая, что помогает другим.***
Почему-то в комнате Юэна становится все больше ее вещей. К свитеру добавляется энциклопедия, которую Снейп совершенно не хотел возвращать, дескать, у него та будет в большей сохранности. Некоторые учебники, потому что Бетельгейзе предпочитает делать домашнее задание вечером здесь же. Сборник стихов. Пергаменты с рефератами. Бетельгейзе жалуется, что после того, как ее вещи раскидали по улице, некоторые масштабные курсовые проекты (вроде огромного доклада по зельеварению, насчитывающего по меньшей мере шесть свитков) так сильно пострадали, что теперь надо многое переделывать. Она с улыбкой вдыхает аромат подснежников, которые принесла из теплиц — тоже к нему в комнату, да — прежде чем поставить их на стол, и Юэну остается только смириться. Он привык за последние годы к уединению и наличию ревностно охраняемого личного пространства, но у Бетельгейзе этого пространства нет вообще. Поэтому Юэн вынужденно делится своим. В любом случае, ему нравится смотреть на хрупкую фигурку у противоположного конца стола. Бетельгейзе очень странно вписывается в мрачный и плесневый антураж его комнаты. Сама как одинокий подснежник, появившийся посреди грязной черной проталины из-под прошлогодних листьев. Маленькая, нежная и по-особенному прекрасная. Юэн смотрит в чужую проверочную работу и замечает под пером только что машинально выведенное «прекрасная». Блин. Это ведь еще обратно сдавать. Но она и правда прекрасна, иначе не скажешь. Блокнот за несколько дней пополнился тремя новыми набросками и, кажется, скоро там будет больше портретов Бетельгейзе, чем заметок по ботанике. Каждый вечер до отбоя, когда ее тонкое тело оказывается в его руках, Юэн думает: сколько он еще вытерпит? Неожиданно в комнате раздается громкий хлопок, от которого Бетельгейзе подскакивает на месте, а Юэн вообще к хренам заливает многострадальный реферат чернилами, чертыхаясь. В комнате появляется домовой эльф. В его морщинистой ручке тонкий сверток, протянутый в сторону слизеринки. Бетельгейзе осторожно принимает послание, уже зная, от кого оно. Эльф так же молча, как появился, испаряется восвояси с новым щелчком. — Что там? — Юэн безуспешно пытается волшебной палочкой вывести чернильную лужу с пергамента. — Профессор Дамблдор назначил встречу сегодня вечером, прислал пароль. Похоже, он наконец вернулся в школу. На сей раз свиток лаконично гласит: «18:00 Медовый пирог». Бетельгейзе с тревогой опускается на диван. Во-первых, ей совершенно не нравится, что домовик видел ее в комнате у Юэна. Ничего предосудительного они не делали, но это, наверное, все равно может пойти вразрез со школьной моралью да и просто вызвать подозрения. Достаточно уже того, что она ходит за ним везде хвостом. Во-вторых, за месяц Бетельгейзе совершенно забыла, что собиралась говорить Дамблдору и как, а он даже не дает ей возможности подготовиться. Это же выходит уже через полчаса нужно быть в директорском кабинете. В-третьих… — Во сколько? — В шесть. — Тогда иди, до его башни долго добираться. Юэн хмурится, о чем-то задумавшись, поднимается с места, протирает от чернил стол. Темное пятно расползается, неравномерно впитываясь в старую древесину. Бетельгейзе кивает и тоже обратно встает, нервно комкая свиток пальцами. — Ты знаешь, о чем Дамблдор хочет поговорить с тобой? Как ни странно, с момента приезда Юэна они ни разу не обсуждали ни события в Министерстве, ни суд, ничего. Юэну не хотелось давить на нее, а Бетельгейзе… Бетельгейзе просто напрочь забыла. Суд казался таким далеким и давно прошедшим, что она практически ни разу не возвращалась к нему мыслями, увлеченная только своими чувствами. — Думаю, да. Это из-за того покушения, — она тянет неуверенно и морщит лоб. — Он приглашал меня на беседу еще в начале января, но там сначала Сивый сбежал, а потом… — А потом ты превратила лицо Кэрроу в рождественский пирог, да, я помню. — Мне теперь всегда будут это припоминать? Уже начинаю считать это личным достижением, — она поджимает губы и отводит взгляд. Видно невооруженным глазом — боится, что сейчас и директор примется отчитывать. — Не переживай, профессор Дамблдор никогда не вызывает к себе студентов для воспитательных бесед. Это забота деканов. Бетельгейзе накидывает мантию и робко улыбается. Юэн как обычно сама проницательность, когда дело не касается его самого. Она действительно до сих пор боится, что профессор Дамблдор тоже начнет обсуждать «инцидент» с Кэрроу. Слова поддержки вселяют некоторую уверенность, хотя волнение полностью не проходит. Через полчаса она уже поднимается к директору, минуя горгулью. Интересно, почему Медовый пирог? Опять его любимое лакомство? Сердце пропускает несколько ударов, когда Бетельгейзе оказывается внутри. — Профессор Дамблдор, — она обращается таким севшим голосом, что решает поскорее прокашляться. — Здравствуйте. — Добрый вечер, мисс Бёрк. Садитесь, пожалуйста, — директор добродушно указывает ладонью на наколдованное кресло напротив стола. На сей раз чертовски мягкое — из тех, в которых легко «утонуть». Примерно такое же использовал профессор Снейп во время занятий легилименцией, и из-за ассоциаций с вторжением в память Бетельгейзе немного страшно туда садиться. Но приходится. — Вас долго не было в школе, — она говорит светским тоном, стараясь расслабиться под изучающим взглядом ясных глаз. — Увы, работа директора подразумевает не только пребывание в директорском кресле, — Дамблдор меланхолично вздыхает. Он выглядит странно-болезным, и на ум приходит только предположение, что профессор Дамблдор чем-то болен. Или же его путешествие было очень и очень изнурительным. — А где вы были? — Бетельгейзе невольно решается полюбопытствовать. — В Албании. Надо сказать, албанские леса в своей опасности не уступают нашему Запретному лесу. Феникс неподалеку, будто в подтверждение, издает несколько неопределенных звуков. Бетельгейзе они кажутся недовольными. — Сэр… — она не дает директору начать разговор, потому что хочет все-таки обсудить сначала самое злободневное. — А нельзя ли как-то перевести студента с одного факультета на другой? — Таких прецедентов еще не было, — Дамблдор откидывается в своем кресле. Он благосклонно позволяет Бетельгейзе говорить, чтобы потом было проще обсудить то, что действительно важно. — Просто, боюсь, со мной так скоро что-нибудь сделают. — Вы же истинная слизеринка. Обманите их, — под белоснежными усами появляется многозначительная улыбка, а в уголках глаз залегает паутинка веселых морщинок. Что значит обмануть? Если бы это было так легко, она бы давным-давно спокойно жила в своем общежитии, не боясь, что ее со дня на день саму выкинут куда-нибудь в подземное озеро. — Это стереотип. Факультет не показатель умения лгать. Один из величайших лжецов, которого знает этот мир, учился в Гриффиндоре. Это открытая дерзость, хотя Бетельгейзе говорит с почтением и вежливой улыбкой. Ее всегда совершенно искренне восхищала способность директора водить людей за нос, и абсолютно точно ни один слизеринец и в подметки ему не годился. Дамблдор неожиданно хохочет, развеселившись. — Разве я кого-то когда-то обманывал? — Напрямую — не знаю. Но по сути… Уверена, вы постоянно всех дурачите. Взять хотя бы ситуацию с профессором Снейпом. Большинство убеждено, что это он дурачит вас. — Вы не боитесь говорить, что думаете. Это похвально. А она и правда не боится. Сердце наполняется уверенностью и решительностью. Да, Бетельгейзе все еще нервничает, волнуется, но от прежних страхов осталось так мало. Кроме разве что одного — и о нем с директором тоже хочется поговорить. — Простите, если это было грубо с моей стороны. — Вы по-прежнему посещаете теплицы, хотя, как я слышал, обзавелись парочкой добрых друзей. И вот тут очень сложно сохранить бесстрастное выражение лица. Мерлин, это слишком похоже на предупреждение, но нельзя поддаваться панике. — Это не совсем так. Новому человеку крайне сложно завести близкие связи в много лет как сложившемся коллективе, — Бетельгейзе начинает спокойно и ровно. Нужные слова подобрать сейчас почему-то очень легко, в уме сразу рождается идея, как повернуть разговор в нужное, выгодное ей русло. — Более того, если бы я хотя бы училась на факультете Лесли или Дрейка, я бы могла проводить с кем-то из них больше времени. Но в Слизерине я по-прежнему одна. Ребята только иногда навещают меня в теплицах. Это скорее приятельские отношения, чем дружеские. Недосказанность, капелька безобидной лжи и легкое переворачивание фактов — вуаля, идеальное оправдание и аргумент в пользу перевода. — А как же отважный поступок мисс Лесли, вступившейся за вас? Но переиграть Дамблдора, конечно, нет ни шанса. — Вы сами сказали — это отважный поступок. Лесли очень справедливый и храбрый человек, который не терпит, когда обижают слабых. Это было в ее характере. Дамблдор молчит и улыбается. Бетельгейзе Бёрк забавляет его. Интересная девушка, отчаянно желающая разорвать все связи с миром, к которому принадлежит, но при этом не замечающая за собой, как похожа на тех, кого ненавидит. Однажды он уже был знаком с таким человеком. — Вы бы отлично смотрелись в Когтевране. — Знаю. Именно этот факультет мне предлагала шляпа. — Хотите лимонную шипучку? — С удовольствием, — Бетельгейзе вновь улыбается, принимая конфетку. «Но лучше всего вы смотритесь в Слизерине». — Прежде, чем я отвечу на ваши вопросы, я бы хотела спросить еще кое-что. Это касается того, что произошло в министерстве. — Я слушаю. — Моя мама… с нее сняли охрану, хотя она по-прежнему относится к группе важных свидетелей. После покушения на меня, она тоже вполне может оказаться под ударом. Куда я могу обратиться, чтобы ее защиту возобновили?.. И вот тут эмоции захлестывают, речь хоть и остается четкой и правильной, с каждым словом становится все более торопливой и взволнованной. — Мисс Бёрк. — У меня есть средства, чтобы… — Мисс Бёрк, — директор повторяет настойчивее, и Бетельгейзе замолкает, поднимая растерянный взгляд. Альбусу Дамблдору опять приходится разбираться со всем самому. Люди никогда не стремятся принимать ответственность за чужие слезы. — У ваших недругов нет необходимости нападать на вашу мать. Думаю, вы и сами давно догадались, почему. Бетельгейзе с трудом удается подавить болезненный стон, и она лишь кивает. Задерживает дыхание на несколько мгновений, сминая ткань юбки. Директор терпеливо ждет. — Как думаете, сколько ей осталось? — тихо и безнадежно. — Возможно, год. Или больше. Кто знает? В нашем мире постоянно происходят самые невероятные вещи. Не теряйте надежду. В этом вся проблема и есть — она надеется, когда надо просто принять и смириться. Сколько Бетельгейзе ни пыталась после того разговора с Морганом, она все равно — раз за разом, раз за разом — возвращалась к надежде на лучшее, не желая верить в очевидное. — А теперь мне нужно, чтобы вы рассказали о том, что собираетесь поведать в суде. Я обещал вашей матери защитить вас. Профессор Снейп сообщил мне о двух Непреложных обетах, которые вы принесли… — Вы решили, что я собираюсь нарушить Непреложный обет в зале суда? — Ее неожиданно осеняет. Ну конечно. Теперь понятно, почему Дамблдор обеспокоен этим, и со стороны все выглядит складно: если бы кто-то боялся, что она выдаст его тайну, наплевав на собственную жизнь, то во что бы то ни стало поспешил бы оборвать эту самую жизнь лично. — А вы собираетесь? — Нет. И уверяю, в них нет ничего, что могло бы быть интересно Министерству магии. Бетельгейзе действительно до сих пор не знает, какой смысл был в первом обете, что до второго, то смерть того мальчика, — Саймона, кажется, — была случайностью. — В таком случае, как думаете: из-за чего на вас напали? — Я знаю координаты новой ставки Пыточной бригады, — она отвечает просто и с легким удовлетворением замечает, как хмурятся кустистые белые брови. Взгляд Дамблдора становится острым, а сам старец подается навстречу, кладя сцепленные замком кисти на стол. — Мисс Бёрк, это очень опасные знания. — Да, я понимаю. Но у меня не стерли воспоминания об этом и даже не заставили поклясться не выдавать тайну. Сомневаюсь, что они поверили, будто мама ничего не успела мне рассказать. Возможно, кому-то из Пожирателей смерти будет выгодно, если ее местоположение раскроют. — Вот как? У вас есть соображения и на этот счет? — Кроме того, что кто-то очень хочет подставить Корбена Яксли — никаких. Ведь это его убежище. Бетельгейзе почему-то становится легче, когда она рассказывает все Дамблдору, будто переносит на него груз ответственности, вручает свой секрет как эстафетную палочку. Но ощущение свободы, разумеется, обманчиво. — Новое слушание назначено на двадцать восьмое мая, — директор сообщает это как бы между прочим и вертит в руках необычный прибор: металлический шар в стеклянном кубе. Напоминает прорицательскую атрибутику, но не будет же сам Дамблдор заниматься предсказаниями? Слишком неточная наука для такого рационалиста. — Это вы что, из шара узнали? Профессор обращает взор к ней и усмехается, поставив прибор обратно на стол. — Это мне сообщили из Отдела магического правопорядка. Вам скоро тоже придет официальное уведомление с почтовой совой. Больше у директора нет никаких вопросов к Бетельгейзе, поэтому она уходит. Еще вполне можно было бы сходить на ужин, но аппетита нет. Она считает, что хорошо продержалась, и вполне довольна собой, но на сердце остается тяжелый осадок, потому что никак не удается выкинуть из головы слова Дамблдора о матери. На что тут надеяться? И какой в этом смысл? Она ничего не говорит Юэну, хотя он и без слов замечает, как меняется ее настроение после разговора с директором. Ей достаточно его молчаливой заботы, притащенных в качестве ужина яблок (и даже зачем-то почищенных), шутливого «до выпечки не дотянулся». И забываться рядом в попытке смирить свое сердце. С Юэном внутренние силы всегда откуда-то находятся, так что все будет хорошо. Непременно. Она перетерпит и это. А сейчас будет стараться жить полноценной жизнью дальше. Никому — в первую очередь маме — не нужны ее слезы, истерики и подавленность. Бетельгейзе часто берет пример с Гвинет — трет нос, как она, использует ее фразы или жесты. Бетельгейзе и сама всегда была склонна прятать эмоции от окружающих — держи лицо в любой ситуации, — но тут между ними есть огромная разница. Гвинет верит в лучшее и не просто делает вид, что все хорошо, а искренне пытается в этом убедить саму себя. Вот и Бетельгейзе теперь хочется так же. А получается, как обычно, только натягивать маску. Через несколько дней боль понемногу слабеет. Сидят в тишине. В комнате тепло — Бетельгейзе накинула слизеринские утепляющие чары всюду, куда могла дотянуться, поэтому на окне уже собрался конденсат из-за разницы температур. Юэн сидит в майке, не привыкший к «такой жаре» в своем жилище, и проверяет очередные доклады. Бетельгейзе довольно читает стихи за его спиной. В последние дни они чаще проводят время здесь, чем в теплицах. Профессор Стебль пока что старается заниматься растениями самостоятельно — Юэн и так вместо нее преподает, а жалование получает очень маленькое. Остается не так много свободного времени, потому что близятся промежуточные экзамены, но Бетельгейзе нравится готовиться к учебе или медитировать для занятий легилименцией тут. В приятной тишине и спокойствии. Хотя… Насчет спокойствия можно поспорить. Бетельгейзе смотрит на спину, обтянутую серой тканью майки, на проглядывающие в проймах лопатки. На шрамы. И сразу не остается никакого спокойствия. Ни капли. Вспоминает утро после полнолуния и чувствует, как к лицу приливает кровь. Буквы стихотворных строчек теряют смысл. После того раза они ограничиваются исключительно поцелуями — Юэн не настаивает на большем и, в общем-то, заслуживает памятник за терпение и сдержанность. Интересно, он так до ее выпуска протянуть планирует? Иногда Бетельгейзе кажется, что сдерживаться он старается, чтобы не возбуждаться. Потому что каждый раз, когда прикосновения переходят допустимые границы приличия, Юэн очень тяжело вздыхает и потом подолгу молчит, успокаиваясь. Наверное, ему как парню… тяжело. Бетельгейзе же особых проблем не испытывает. Если она хочет чего-то от Юэна, то обычно получает это. И поэтому, конечно, ей совестно. Придвигается ближе, подцепляет майку кончиками пальцев. Юэн не сразу замечает, занятый работой — он сидит, закусив кончик пера, и сосредоточенно читает, изредка оставляя плохо видные заметки на пергаменте (чернила на наконечнике успевают высохнуть). Организация рабочей деятельности сильно испортилась с момента, когда Бетельгейзе стала проводить в его комнате все вечера. Она задирает его майку, и только тогда Юэн отвлекается от доклада. — Что ты делаешь? — У него расслабленный и недоумевающий голос. Пока. Юэн часто теперь задает этот вопрос. — Хочу посмотреть. При свете удается гораздо лучше рассмотреть многочисленные шрамы. Их оказывается даже пятнадцать. Один — над поясницей — мог бы и убить, если бы удар был сильнее. Бетельгейзе хорошо знает, какие удары наиболее опасны. Она наклоняется и самозабвенно целует длинные рубцы. Касается губами самого длинного в основании шеи. Это совершенно точно что-то нездоровое, но они так сильно ее привлекают. Вызывают восхищение и еще что-то странное. У брата было много таких же шрамов. Как же они все-таки во многом похожи. — От чего они? — она спрашивает, хоть и знает ответ. — От кнута или плети, я не помню, — Юэн пожимает плечами. Бетельгейзе завороженно наблюдает, как его лопатки двигаются при этом. — Я как-то попал в плен. К счастью, ненадолго, но у одного из Пожирателей смерти были весьма… суровые методы получения информации. Рассказывает легко, саркастично, как какую-то забавную историю из жизни, и, даже не видя лица, Бетельгейзе знает, что он улыбается. — У меня тоже есть один такой шрам. Меня отец порол только розгами, но брата сек своим кнутом, — она чуть отодвигается. — Однажды в ярости он так увлекся, что брат потерял сознание. Я вмешалась, а отец не успел остановиться и попал по мне. «— Какое уродство. И кто тебя теперь замуж возьмет? Отец брезгливо протирает кнут от крови. Сияющая золотая плеть блестит под бурыми пятнами. Раны от него заживают долго, а шрамы не свести ничем — они словно клеймо, метка, что ты был провинившимся рабом. Одна из семейных реликвий дома Бёрков, которую через несколько лет заберут себе другие Пожиратели смерти. Боль прорезает до самой кости, но на спине у Алькора полторы дюжины таких же ран. Только это помогает держаться на ногах. Ради него. Бетельгейзе слаба, ей всего двенадцать, но не имеет права оступиться. Стоит как вздыбившаяся кошка, защищающая своего котенка от огромной — в шесть раз больше ее самой — собаки. Не отходит, не падает. Потому что кажется, если она упадет, отец точно добьет брата». Она знает, что эти следы — пальцы нежно проводят по травмированной коже, — оставил тот же кнут. Но не рассказывает. А Юэн просто не задумывается, — мало ли таких кнутов у Пожирателей смерти? — потому что ему важнее другое. Вертит перо в пальцах, размышляя над услышанным. На войне с ним происходило много разного дерьма, но он был ко всему готов и стал мракоборцем, прекрасно осознавая, что может погибнуть или остаться калекой на всю жизнь. Бетельгейзе же была ребенком, совершенно не заслуживающим того, что с ней происходило. Порка розгами? Кнут?.. Что еще делал с ней отец? И сколько там на самом деле шрамов? Спрятанных глубоко под кожей и ребрами. Он всегда знал, что Бетельгейзе видела много грязи, пыток, смертей, и прошла через многое — но знал в общих чертах. Юэн старался не слишком задумываться о деталях. Почему война так жестока к детям? Иногда Бетельгейзе вызывает совсем странные чувства. Когда он думает, что его ребенок мог пройти через что-то похожее, становится слишком жутко. И тогда — как-то прям по-отечески — хочется оградить ее от всей сраной жестокости этого мира. Спрятать, увезти куда-нибудь подальше. — Хочешь посмотреть? А потом она взволнованно выдает что-то такое, и все отеческое резко куда-то отваливается. Юэн в замешательстве оборачивается, настороженно смотря ей в глаза. Пытается понять по лицу, что вот это вот сейчас значит. Бетельгейзе высоко поднимает брови, хлопает ресницами и ждет. Господь милосердный, почему женщины такие непонятные? Она предлагает ему посмотреть на свой шрам без какого-либо умысла или с умыслом? К чему это, черт возьми? Должен ли он согласиться? Обидится ли она, если отказать? Хотя, собственно, зачем ему смотреть на шрам? Но она может обидеться. Но если он согласится, то придется задрать ее рубашку. И вообще, она только что почти сняла с него майку. А и да, кажется, она поцеловала его в спину? Он не очень понял это прикосновение, но если так, то она предлагает с умыслом? Ме-е-ерлин. Пока у Юэна от сомнений и сложного выбора закипает котелок, Бетельгейзе — ну совсем как Снейп — закатывает глаза. А потом начинает расстегивать рубашку. Сверху. С самого начала. Впрочем, она почти сразу отворачивается спиной, Юэн успевает только поймать смятенное и стыдливое выражение лица. Он помнит как в телефонной будке пялился ей за шиворот, не в силах отвести взгляд, и тем более не может отвести его сейчас, когда ткань — наконец-то — обнажает плечи и постепенно сползает по спине. Такой белой, точно фарфоровой. Шрам находится на пояснице, и от его вида Юэну становится не по себе. Грубая трещина на изящной фарфоровой статуэтке. Ладонью осторожно проводит по гладкой коже и чувствует тепло. А казалось на ощупь будет и холодная как фарфор. Прекрасна, но совсем разбита. Ни склеить, ни магией не исцелить. Притягивает к себе, к животу, чтобы обнять. Обхватывает руками под ребрами — бережно, будто боясь причинить боль. Это меньшее, что Юэн может сделать. В одно несчастное мгновение он неожиданно понимает, что никак не вытравит это из нее, не изменит, не повернет время вспять. Боль. Черноту. Некоторые звезды поглощают сами себя, превращаясь в сплошную черную дыру. Тихо. Чувствуется, кажется, каждый ее позвонок. Прохладные подушечки пальцев ласково гладят его предплечье, соскальзывая в старый шрам. Они, в общем-то, оба — шрамы эти, бесконечные и глубокие. Вполне стоят друг друга. Ищут спасения — друг в друге. Тянутся друг к другу. — Погаси свет, — она просит, и Юэн знает, зачем, но не знает, нужно ли им это сейчас.