Зелень

Юэн по очереди наводит волшебную палочку на каждую свечу, пока комната не погружается в вязкий сумрак. Ночь сегодня безлунная, из окна внутрь практически не проникает свет. Бетельгейзе проще в темноте — и это ведь отличная аллегория. Сожалений, которые наполняют голову Юэна, в ее голове нет. Слепому от рождения сложно осознать, что он потерял. Спускает с плеч тонкие лямки и тканевые треугольники лифа. Все еще стесняется. Потихоньку высвобождается из объятий, чтобы развернуться лицом к Юэну. Не видит ничего, только чувствует — его напряженную шею под похолодевшей от волнения ладонью. — Поцелуй меня, — просит, потому что Юэн медлит, а ей и так слишком неловко. Может не надо было? Зачем она вообще это… Дыхание сбивается, когда он все-таки целует. Так долго и медленно, как ей нравится больше всего. Прихватывая губу и зализывая прежний укус. Кожа покрывается мурашками, когда костяшки пальцев задевают соски. Мерлин, она ведь ждала этого еще с прошлого раза. Потому что его прикосновения всегда делали с ней что-то совершенно невообразимое. Заставляли дрожать — но не от страха, как обычно она дрожала. Пальцы стискивают соски. Бетельгейзе рвано всхлипывает Юэну в рот, кусается, трется грудью о шершавые ладони. И ни у нее не остается в голове ни одной мысли, ни у него. Он развязывает узелок под острыми лопатками (Мерлин, у нее ведь даже лифчик какой-то совершенно не магловский) — просто так. Чтобы убрать ненужную ткань, легко провести ею по коже. Юэну хочется видеть Бетельгейзе, смотреть на изгибы тела, выражение лица, запоминать, искать созвездия родинок — он чувствует себя ослепшим в этой темноте. И как слепец старается увидеть руками. Отрывается от маленького рта, а Бетельгейзе тянется следом, но замирает, тяжело дыша. Она шумно выдыхает воздух, и от этого звука его прошибает как током. Такая невинная, неопытная, но искренняя. Настоящая. Без притворства. Проводит ладонями от ключицы по груди и по ребрам. К животу. На ней все еще школьная юбка — движение заканчивается на креповом пояске. В голову зачем-то настойчиво и совершенно не к месту стучит: ты ж учитель, а она школьница. Ага. Кажется, думать об этом надо было в декабре. А сейчас уже все, поздно. Потому что без разницы, учитель или оборотень, или кто еще — они уже не могут иначе. Просто никак. Без вариантов. Потому что она так честно и открыто хочет его, а он — ее, что нет смысла обращать внимание на голос морали. И когда Юэн укладывает ее на диван, Бетельгейзе лишь согласно обхватывает его шею руками. Выгибается навстречу каждому касанию, вьется маленькой змейкой, обвивает самое сердце. Прекрасная. Задирает ее юбку к животу, а перед глазами воображение рисует силуэт и тело, которое Юэн видел тысячу раз и почти каждый из них — под ним. Впрочем… ее ли тело он видел на самом деле? Воспоминания мутнеют и затягиваются сумраком. Спускается поцелуями к шее, а руками к бедрам. Ее ноги движутся вслед за лаской. Боже, и правда как кошка, подставляется и льнет — «погладь меня». А потом вдруг вздрагивает. — Что такое? — Юэн непонимающе останавливается, соприкасаясь подбородком с ее ключицей. — Что-то мокрое и холодное. Под ногой. — Ты разлила чернила… — Ой. Она неловко смеется. — Ничего смешного, это ужасно. Он улыбается тоже. Пора купить непроливающиеся. Сколько еще он с ней испортит документов и чужих работ? Боже. В этой проклятой темноте и не убрать-то ничего. Но Юэну плевать, если честно. Он понимает, что скорее всего вся постель будет в черных пятнах, как и Бетельгейзе. Как и он. И вообще все. Но это такая мелочь, потому что, вот оно — хрупкие пальчики проводят по губам, а колено ищет его ногу. И, соприкоснувшись, ведет дальше по внутренней стороне бедра, словно дразнится. Несмело касается паха, замирая. А у него крыша едет уже от одного этого. Ловит ее бесовью коленку, сжимает. Такая хрупкая, что, кажется, можно сломать, если сжать слишком сильно. Наклоняет в сторону, раздвигая тонкие ноги. И Бетельгейзе — он чувствует — машинально хочет стиснуть их обратно. Но быстро расслабляется. Пузырек с чернилами глухо падает на пол, а потом катится куда-то в сторону. Юэн даже не слышит, находясь между ее ног, гладит большим пальцем впадинку бедра под связкой — горячая. Жилка бьется. И не верится, что это все на самом деле, что не очередной сон-видение. Пальцы стараются обхватить как можно больше мягкой кожи, чувствуют пульсацию — бежит под давлением кровь. Живая. Проводит тыльной стороной ладони по белью, и Бетельгейзе опять вздрагивает. Она не боится, нет, но… От волнения шумит в голове, а уши горят. Растирает чернила со стопы по обивке многострадального дивана. Его губы, словно желая отвлечь, смыкаются на груди, пока пальцы гладят намного ниже, по ткани. Это гораздо лучше, чем во сне. Это почти что необходимость. Горячий язык выводит круг на чувствительной груди, а пальцы повторяют то же движение. И это чертовски приятно, до сбитого дыхания и желания раздвинуть ноги еще сильнее. Прикосновения отзываются быстрым импульсом — звенит по телу точно сорвавшаяся звезда. Юэн стаскивает с нее белье, и вот тут становится все же немного боязно. Но Бетельгейзе доверяет: ему — себя. Целиком и полностью. Хочется тоже что-нибудь сделать, но получается только держаться за плечи, тянуть так и не снятую майку, комкать ее. Потому что Бетельгейзе сейчас вся — одно сплошное чувство. Его пальцы дотрагиваются нежно и медленно, позволяют прочувствовать каждое скользящее движение. Она просто охренеть какая влажная. Мокрая. Такая… С ума сойти можно. Быть между ее худых ломких ног, трогать — горячую, глухо стонущую, стоит только надавить… Точно безумие. Но когда Юэн пытается войти хотя бы одним пальцем, он понимает: вряд ли сегодня что-то получится. Настолько узко, что Бетельгейзе болезненно дергается, хотя он вошел всего на фалангу пальца. Это, конечно, проблема. Постепенно — с каждым движением — благодаря обильной смазке, проходит лучше. Скользит внутри. Грудь поднимается от каждого рваного вздоха, Юэн целует впалый живот. Каждый день он думает, что вот-вот от терпения ничего не останется, и каждый день терпит дальше. И еще потерпит. Все нормально. Закрывает глаза, возвращаясь к ее лицу: снова целовать и не думать о том, что член болезненно оттягивает штаны. Нахрен. Надо просто потерпеть. Хотя хочется уже просто, черт подери, сунуть в штаны руку, прямо сейчас, или он тупо сдохнет. Пальцы влажные и липкие, пытается запустить внутрь и второй, но она сжимается вокруг еще сильнее. Ловит на язык рваные выдохи. — Попытайся расслабиться, — шепчет тихо, и Бетельгейзе кивает, забыв, что он вряд ли что-то увидит. Но это больно… Странно, непривычно и больно. И звук еще этот хлюпающий — стыдно. Прикосновения снаружи ей понравились значительно больше. Морщится и задерживает дыхание, когда Юэн добавляет еще палец. Такое распирающее болезненное ощущение, щиплет и жжется, и… Бетельгейзе вроде бы постепенно привыкает к заданному ритму, но не может понять, нравится ей это или нет. Челка липнет к лицу и хочется убрать щекочущие пряди, а потом все становится снова неважным: потому что губы целуют ее подбородок, а большой палец гладит самое чувствительное место. Так, что даже боль ощущается приятнее. — Ты… слишком узкая, — его задушенный голос прямо возле уха, слова почему-то сильно смущают, но в то же время от них так тянет внизу, что Бетельгейзе подается навстречу, насаживается. Это все еще больно, но в какой-то момент то ли привыкла, то ли… черт знает. Она тихо стонет, пока пальцы толкаются внутрь, заставляя что-то внутри зудеть. В конце концов, у Бетельгейзе всегда были сложные отношения с болью. А потом Юэн почему-то останавливается. Медленно вытаскивает пальцы, чтобы погладить выше. Целует ее в висок, чуть ли не заставляя инстинктивно тянуться следом в ожидании продолжения. И вздыхает опять шумно и хрипло. — Уже отбой был, пойдешь к себе? Бетельгейзе сначала не понимает, потом постепенно смысл доходит. Ну сколько можно? Она уже сама разделась, сама, считай, спровоцировала, и вот, опять! — Может все-таки попробуем? — хмуро отвечает вопросом на вопрос и держит за проклятую майку, не давая отстраниться. Юэн молчит. В темноте невозможно понять, о чем он думает. — Ты не… — он давится своими словами, не в силах договорить. Она не понимает. Думает, это просто: раз и все. А у него и девственниц-то никогда не было. Юэн не знает, как объяснить, но хуже всего другое. Он, вопреки здравому смыслу, правда хочет попробовать. Потому что голова соображает плохо, а когда Бетельгейзе просяще ползет ладонью по груди и животу вниз, отключается совсем. — Пожалуйста. Ладно. Он попробует. Бетельгейзе так и не дотягивается до резинки его штанов и в темноте с содроганием слушает. И правда не понимает, что тут может пойти не так, она ведь терпеливая. Это совсем не страшно. Новое прикосновение оглушает. Бетельгейзе не видит ничего, только чувствует, сглатывает слюну, настороженно возвращая ладони к его шее. Чтобы было удобнее держаться. Боже, почему ей так… нравится? Трется сама о его член, неосознанно, движимая чем-то необъяснимым. Но когда он пытается войти, сдавленно охает, сжимается вся, стискивает плечи пальцами до онемения. Пугается этой боли. И ни ласковый шепот, ни поцелуи, ни поглаживания не умаляют ее. Бетельгейзе терпит и не дышит. А у Юэна не получается. Слишком узко. Несовпадение размеров, так сказать. Ее надо растягивать и растягивать, и… «Какой я идиот», — он сокрушается, понимая, что дальше никак. Вообще. Да, она терпит, молчит, но так нельзя. Это неправильно, он просто не может. И возбуждение тупо спадает. — Прости. Она начинает дышать, только когда Юэн отстраняется. — Все нормально, я бы потерпела, — голос сипит немного. Стискивает коленки, стукаясь одной из них о продольную диванную спинку. Слушает, как он возится, одеваясь. Почему-то очень обидно и стыдно, будто она какая-то… неправильная. Шевелит пальцами, разминая — у Юэна, наверное, синяки останутся. И плакать хочется. В смысле она и так молча плачет несколько последних минут, но сейчас хочется плакать еще больше. Не потому что больно (физическую боль она терпеть выучена без слез). Трет глаза тыльной стороной ладони, стараясь дышать по возможности тихо, чтобы не шмыгнуть носом. Придвигается к самой стенке, лишь бы не мешать. — Иди сюда, — а Юэн ложится рядом с краю и притягивает ее к себе. Он нежен и ласков, но снова ведь будет винить себя. Бетельгейзе так стыдно, потому что даже в этом отношении она ничего не смогла сделать, только хуже. Опять все… просто. Боже… — Прости, мне не надо было… — Перестань. Я сама предложила. Ну, разумеется. Он, как и ожидалось, извиняется, и это раздражает, и хочется что-то сказать, изменить, но в итоге Бетельгейзе только утыкается лицом в широкую грудь. Даже объяснить ничего не выходит. — Все хорошо, — он пытается успокоить. Да что тут х… — Просто надо будет немного поработать пальцами. Ироничные нотки в его тоне действуют лучше всякого успокоительного, а сами слова заставляют лицо снова гореть.

***

— Итак, почему мы сегодня пьем прямо с утра? Юэн долго и очень напряженно смотрит в одну точку, потом закрывает глаза и качает головой. — Не спрашивай. Они со Снейпом сидят в его комнате, распивая джин. Юэн — просто со льдом, Снейп — с невесть откуда взятым тоником. Бетельгейзе ушла еще ночью, а наутро Юэн понял, что ему просто необходимо выпить. Опять пришлось звать зельевара, благо у них обоих был свободный день, выделенный под проверку накопившихся домашних заданий. — Спирт к тому же. — Это не спирт, а джин. — И ты выглядишь так, будто потерпел самое большое в жизни фиаско, — Снейп опять подает голос, добавляя в свой стакан побольше тоника. Слабак. От джина же и так почти не бывает похмелья. — Северус. Просто заткнись. Пожалуйста. Молчат. Через десять минут Снейп не выдерживает: — А еще ты уже час вздыхаешь, разглядывая свой диван. — Я разве добавлял болтливое зелье в твой стакан? Снейп многозначительно смотрит на огромные чернильные пятна в одном из которых явно угадывается след узкой девичьей стопы. — Он такой… грязный. — Еще слово, и я тебя точно ударю. — Я просто пытаюсь разобраться: бежать доносить на тебя директору или еще ничего не случилось? Юэн отрывается от созерцания дивана, чтобы смерить Снейпа самым уничтожающим взглядом. — Ненавижу тебя. — О. Все так плохо? Да заткнись же ты, наконец! И так хреново. Юэн очень жалеет, что позвал его, но решает просто проигнорировать, и комната вновь погружается в тишину: только глотки да случайное звяканье льда о стекло. При Бетельгейзе он усиленно делал вид, что все нормально, вообще никаких проблем, но на самом деле это было, конечно, как выразился Снейп, то еще фиаско. Джин понемногу приводит в чувство. Ладно, всякое ведь бывает. Могло быть и хуже… Хотя Юэн и чувствует себя каким-то неловким подростком, умом он понимает, что ничего страшного или непоправимого не случилось. Но все равно подливает себе еще джина. Мягкий охлаждающий вкус: обычная водка жжет сразу, волна джина же обволакивает, обжигает сначала холодом, а потом сменяется приятным онемением. Юэну нравится, когда губы теряют чувствительность. А на языке — прохладное послевкусие можжевеловой ягоды. И это ощущение во рту. Так похожее на нежность ее рта. Джин никогда не вызывал в нем того, о чем говорили многие — плаксивости и печали. Наоборот, только легкость и расслабление. — Кстати. Ты знаешь, кто ее дядя? Снейп прекрасно понимает, в чем дело и о ком не прекращая думает Юэн, но зачем он спрашивает про дядю Бетельгейзе? Дядя… Юэн как-то и не задумывался особо, какие у нее еще есть родственники. Информацией об опекунах и родителях располагали в основном деканы, да он и не интересовался. Но если пораскинуть мозгами, то на ум приходит вполне логичное предположение. — Эм… совладелец Горбин и Бёрк? — Даже находясь в Лютном переулке, этот магазин был довольно популярным и известным среди волшебников. А уж сколько проблем он доставил мракоборцам в середине семидесятых — Юэн не имел как такового отношения к проходившим в тех годах проверкам, но слышал массу нелестных отзывов от коллег. — Верно. И он, насколько я знаю, не против заполучить ее долю наследства. — В смысле? — Стакан с джином зависает так и не донесенный до рта. Юэн сразу весь напрягается, уже понимая, к чему клонит Снейп. — Попробуй для разнообразия задействовать мозг в мыслительном процессе. — Ты думаешь, он заинтересован в покушении на нее? Это, блин, хреново. Если он ее опекун, то вполне сможет подобраться или устроить нападение. Возможно, он даже сотрудничает с Яксли. Или с другими Пожирателями смерти. А может быть и вовсе сам подстроил то покушение в Министерстве? Голова сразу наполняется кучей подозрений и опасений. — В покушении, — Снейп слегка кривится, кусая дольку лимона, — или имеет еще какие-то виды. Он специально выждал драматичную паузу, чтобы тихо сказанные слова произвели наибольшее впечатление. — Что?! — Что? Что еще за сука виды? Судя по буднично-скептичному выражению лица Снейпа, те самые, о которых подумал Юэн. Это ж какой-то мрак. Хотя… родственные браки для аристократов в порядке вещей. Все эти Малфои, Блэки, Бёрки и прочие чистокровки постоянно женятся между собой, сотню раз приходясь друг другу кузенами, кузинами, дядями, тетями. А если вспомнить Мраксов, так там и вовсе братья с сестрами. Так что, наверное, обычное дело… Какое в жопу обычное дело?! Речь же не о какой-то другой аристократке, а о Бетельгейзе. То есть, нет, его, конечно не должны беспокоить перспективы ее будущего, в конце концов, сейчас они вместе, а через несколько месяцев это может измениться. Да в любой момент. Они точно не долго будут вместе, он же оборотень… Но как это вообще может не беспокоить?! Тем более после сказанного Снейпом о возможности покушения. Как минимум это явно не тот мужик, с которым ей стоило бы быть в обозримом будущем. Определенно не тот. Прям вот вообще. Не, так дело не пойдет. — Зачем ты мне это говоришь? — Подумал, тебе будет интересно. Его ведь пригласили на предстоящий матч, а он наверняка пригласит Бёрк провести время с ним. Восхитительно. Так этот мудак еще и в школу скоро приедет. Лучше быть не может. Снейп опять издевается, явно наслаждаясь реакцией собутыльника. А Юэн залпом выпивает все содержимое стакана, стискивая челюсти. Интересно, блин. Еще бы ему не «интересно». Да он почти на грани человекоубийства. — …Подай мне вон ту квадратную бутылку. — Тебе не кажется, что заливать себя алкоголем — не лучший выход? — Мне надо подумать. О том, как не скатиться до рукоприкладства на предстоящих выходных.

***

Бетельгейзе тоскует по матери и смотрит на календарь. Ждет каникулы, чтобы снова съездить в больницу Святого Мунго, но в то же время понимает: чем больше проходит времени, тем меньше матери остается. После обещанной Дамблдором совы из Министерства магии через несколько дней прилетает еще одна. К удивлению это новое письмо от дяди Исидора. Бетельгейзе раскрывает хрустящий конверт прямо за столом во время завтрака, мельком переглянувшись с Юэном. Тот со своего места удивленно поднимает бровь, на что она лишь пожимает плечами и принимается за чтение. Бетельгейзе и представить не может, зачем дяде потребовалось ей писать. Второе письмо за два месяца — это что-то новенькое. В тексте сквозит привычная официозность и снобизм, и… «… поскольку я приглашен на хогвартский матч по квиддичу в качестве специального гостя, Вы составите мне компанию». Она с отвращением кривится и борется с желанием поджечь письмо прямо сейчас. Прилети сова в ужин, она бы непременно воспользовалась настольной свечой. Черт-черт-черт! Обещала же, что пойдет на матч с Гвинет, а теперь придется сидеть невесть сколько вместе с дядей. Хуже не придумаешь. Бетельгейзе всей душой ненавидит официальные мероприятия и особенно — проводить на них время с дядей Исидором. С момента смерти отца пришлось посетить шесть званых ужинов в его сопровождении и это, пожалуй, были худшие шесть ужинов в жизни. Даже выходы с отцом не вызывали столько отвращения — в чужих домах тот обычно вел себя сдержанно и весьма искусно изображал теплые чувства к жене и детям. Но дядя… Слишком надменный, напыщенный и гадкий. Все эти двусмысленные прикосновения, поцелуи в щеку и разговоры о ней, как о живом товаре. Вот только никаких прав относительно нее Исидор не имел. Для отца она тоже была «товаром», но тот торговался красиво. Все знали, кто такой Бёрк старший. Младшего Бёрка тоже знали — как ублюдка, родившегося у якобы «чистокровной» шлюхи. Так что Бетельгейзе всегда была выше него по очереди на наследство. Ей принадлежала бóльшая часть состояния и родовое поместье. Но при этом Исидор постоянно совал свой нос в их с матерью финансовые дела. И — исключительно из-за странной привязанности покойного дедушки — владел долей лавки, которая когда-то была основным источником доходов Бёрков. — Фу, — Бетельгейзе комкает письмо, будто оно нанесло ей величайшее оскорбление, под удивленный взгляд старосты. Та только что закончила чтение утренней почты. — Мать с отцом приедут на матч, — Диана тоже не очень-то рада пришедшему известию. — Если наша сборная проиграет, не представляю, что тут будет. Ну, а у тебя кто? Рядом с ними осталось совсем мало учеников, поэтому Диана свободно разговаривает с Бетельгейзе. — Дядя, — Бетельгейзе мрачнее дементора. Она злостно тыкает вилкой омлет, превращая пушистую массу в мешанину. — А. Странный мужчина, я как-то пару раз видела его в магазине. Совсем не похож на Бёрков, — Диана усмехается, явно намекая на происхождение Исидора. Бетельгейзе это совершенно не задевает, даже напротив. Уже в теплицах она жалуется сначала Юэну, а потом собирается поговорить и с пришедшей на отработку Гвинет. С Гвинет в этом отношении проще и рассказать можно намного больше, чем Юэну. Потому что Бетельгейзе кажется, что он может довольно… эмоционально отнестись к приезду дяди, если будет знать все подробности. Их отношения после того вечера изменились: Юэн наконец стал меньше сдерживаться, поэтому было страшно случайно все это испортить. Девушки выходят на улицу. У Гвинет сегодня задание — очистить участок территории от старых листьев. Бетельгейзе в жизни не держала в руках вилы, но ей хочется по возможности помочь, побыть полезной. Так что они вместе возятся с коричневой полусгнившей листвой старых дубов. И кому понадобилось делать это после схождения снега? Почему нельзя было убрать все осенью? Не иначе как наказание ради наказания. Бетельгейзе довольно быстро выматывается, тогда как Гвинет непринужденно скидывает листву в подготовленную для этого яму. Решая перевести дух, Бетельгейзе наконец одним махом выдает свалившуюся ей на голову утром проблему. Гвинет по привычке присвистывает, но получается очень вяло. — В общем, я не смогу пойти с тобой на матч, — Бетельгейзе чувствует себя виноватой, тем более, что Гвинет выглядит расстроенной с самого прихода. — Да я понимаю. Ну и засада. — Я бы очень хотела пойти с тобой… — Я буду с друзьями, все нормально. Гвинет вздыхает и просто садится на землю. Прямо на кучу старой мокрой листвы. Впрочем, в отличие от Бетельгейзе, одета она специально для уличных работ — в грязные мешковатые брюки и дутую куртку. Так что сильнее уже не запачкается. — Случилось что-то еще? — Бетельгейзе становится рядом, сцепляя руки замком за спиной. — Ну, у Тома нос криво сросся. Он даже дышать им не мог. Мадам Помфри пришлось заново ломать, а уже через пару дней матч, и… Зря я так. Он ведь очень печется о своей внешности. — Но он же сам виноват. — Том просто хотел извлечь как можно больше выгоды из предстоящего матча. — Думаешь, он хочет, чтобы эта журналистка сделала ему хорошую рекламу? — Ага. Он всегда так делает. Иногда мне кажется, будь Макгонагалл лет на двадцать моложе, Том подкатил бы и к ней. — Мерлин, — Бетельгейзе смеется, потому что представить такую картину у нее не выходит. — А что? К профессору Вектор подкатывал. Правда после этого она отказала ему в занятиях нумерологии. Бетельгейзе, конечно, давно поняла, что Том не гнушается никакими методами достижения целей, но чтобы настолько? Черт, этот парень нечто. — Знаешь, — хочется присесть рядом с Гвинет, но Бетельгейзе только прижимается плечом к дубу, — мне кажется… еще он хотел тебя позлить. Все же это не «тайна» Тома, а только предположение, поэтому можно аккуратно намекнуть. — Да что меня злить. Я давно привыкла, — Гвинет вздыхает. — Просто в этот раз… эта его надменная рожа… Сложно понять, что она чувствует. Если чувства Тома просты и очевидны, то с Гвинет совсем ничего непонятно. То ли она тоже ревнует, то ли просто обижается и относится к нему исключительно как к брату. — Ты не подумай, я не ревную. Мне просто… неприятно и обидно. Он всегда пытается контролировать меня, — Гвинет тоже прислоняется к старому дубу, только спиной. Выходит, все-таки ревнует. — А сам при этом развлекается как хочет. У нас, кстати, скоро карнавал будет, не помню, говорила ли. На Остару. — Я что-то слышала про это, но… Что там будет? — Гуляния на улице и все такое. Я тут подумала, у меня же даже ни мантии никакой праздничной нет, ни платья… Гвинет выглядит совсем удрученной, и с каждым словом ее выражение лица становится все более и более подавленным. Бетельгейзе не успевает ничего предложить, потому что Гвинет предлагает сама: — Может, сходим вместе в Хогсмид? Там есть магазинчик одежды. На выходных, или в марте уже, там как раз будет свободный для посещений день. — Туда, кажется, нужно разрешение? — Ну да, а у тебя его нет?.. — Гвинет огорченно вздыхает, опуская взгляд. Бетельгейзе хмурится и качает головой. Конечно, нет. Она и не задумывалась ни про какой Хогсмид, когда ехала в Хогвартс, да и кто ей что мог подписать? Уж точно не мама. Разве что дядя… А это мысль. Ну, хоть какая-то польза от его приезда. — Будет, — Бетельгейзе ободряюще улыбается, преисполнившись уверенностью. Это чертово разрешение она добудет любым путем, лишь бы хоть как-то порадовать Гвинет, потому что видеть ее такой — просто невыносимо. И Гвинет, получив утвердительный ответ, действительно меняется в лице, возвращаясь к более привычному приподнятому настроению. Потом они еще какое-то время убираются, после чего Бетельгейзе спешит на дополнительное занятие к профессору Снейпу, чуть не забыв о времени. Тот выглядит неожиданно сонным и смурным, а в мрачном кабинете остро пахнет лекарственными травами. Бетельгейзе только собирается сесть в мягкое кресло, как декан ее останавливает резким жестом. — Не садитесь. Мисс Бёрк, вы уже достаточно времени занимаетесь теорией и необходимыми медитациями. Думаю, пришло время для практики, — он болезненно трет переносицу и чуть покачивается, прислоняясь к рабочему столу. — Ох, профессор, я… С чего мне начать в таком случае? А, поняла, — она отходит, приглашая Снейпа присесть. Он зависает на несколько секунд, переводя напряженный взгляд с кресла на наглую ученицу. — Прошу прощения, я недостаточно понятно выразился… — Ой. Что-то еще? Как мне лучше встать? Или я должна сесть на ваше место, сэр?.. — Бетельгейзе взволнованно лепечет, не понимая, что делает не так, и окончательно теряется. — Мисс Бёрк, говоря о практике, я имел в виду, что вы должны найти кого-то, на ком будете практиковаться. И это буду не я. — В смысле? — Бетельгейзе впадает в легкий ступор. — В прямом. Вы что, думали я пущу вас в свою голову? — Снейп скептично кривит губы, приподняв одну бровь. — Эм… да… сэр… — она говорит все тише и тише. Совсем неуверенно. — Иначе я не очень понимаю. Разве я смогу сама, без чужого контроля?.. С первого раза?.. — Это уже от вас зависит. Тренируйтесь. Я научил вас основам, остальное дело за вами. Можете по-прежнему обращаться ко мне с вопросами. Обращаться с вопросами? Что ж, хоть что-то. По крайней мере, Снейп старается вести себя снисходительно, но Бетельгейзе уже понимает, что со своей «практикой» должна разбираться сама. — Но, профессор, на ком мне тренироваться? — Она предпринимает последнюю робкую попытку разжалобить. — Ха! — но Снейп почему-то смеется. Зловеще так, по-снейповски: коротко и злорадно. — По-моему, у вас есть к кому обратиться за помощью. А потом он прикладывает к виску и лбу мокрую тряпку, со вздохом садясь за свое рабочее место. Только сейчас Бетельгейзе замечает, что стол завален горой свитков. Больше возражать она не решается: кажется, профессор Снейп недвусмысленно намекнул на Юэна. Разумеется Юэн был первым (и последним) кто пришел в голову, но… — Ненавижу джин, — Снейп тихо ворчит себе под нос, зарываясь в пергаменты и, кажется, собираясь там прикорнуть. … Но Бетельгейзе совсем не хочется лезть к нему в голову.

***

Разговор со Снейпом никак не покидает мысли. Юэн сидит на земле под огромным разросшимся кустом можжевельника, прошло уже несколько дней с их последней «дегустации» джина, а Снейп до сих пор болеет. Какая странная непереносимость — наверняка что-то магическое. Возможно, несовпадение с какими-то зельями, он же весь насквозь пропитан своими снадобьями: и целебными, и ядовитыми. Придурок, мог бы и предупредить, прежде чем соглашаться. Колючие мохнатые лапы накрывают голову и плечи. Юэн устал за день: начался так называемый «трудовой сезон», пошли многочисленные посадки, с которыми профессор Стебль в одиночку ни за что не справилась бы, да и не хотелось, чтобы она что-то перепутала, а потом корила себя. Особенно много приходилось сажать для кухни — все эти помидоры, сельдерей, баклажаны, перцы… Даже клубника. Физический труд неплохо отвлекал, но оставаясь наедине с собственными мыслями, Юэн опять проваливался в беспричинную тревогу. Ковыряет можжевеловой иголкой под ногтями, чтобы убрать забившуюся во время работы грязь. Такое простое действие, а пробуждает не самые приятные воспоминания. Сажать иголки под ногти — прерогатива не только маглов. И вот, опять. Снова все мысли возвращаются к Бетельгейзе. К ее семье. Бёрк-старший чуть не забил до смерти собственного сына хлыстом, что говорить о других? И какой у него тогда брат? Черт. Будь этот душегуб жив, он бы, наверное, поборолся с Сивым за первенство в списке Юэна на желание убить. Потому что Бетельгейзе не говорит, но все дерьмо, происходившее с ней, дело рук одного единственного человека. Давно сдохшего, но все еще отравляющего ее жизнь — даже с того света. У Юэна есть паталогическое желание защищать. Теперь он то и дело следит за Бетельгейзе — совсем не так, как раньше. Не просто рассматривает, чтобы заполнить очередную страницу ежедневника портретом или полюбоваться. Но следит, как мракоборец. Кто на нее смотрит, как, кто разговаривает, кто нет. Это немного бесит, но иначе никак не получается. Профессиональная деформация, так сказать. Почти два года Юэн был личным охранником Миллисенты, два года жил, сосредоточенно подмечая каждую деталь ее окружения: малейший кивок, который мог значить тайную команду, цвет занавесок и свечи в окнах. И это в него так въелось, что, казалось, уже не избавиться. В общем-то, он не должен был становиться телохранителем аж министра магии. Сначала Юэну просто впихнули главу недавно сформированного отдела защиты прав маглорожденных волшебников (или его впихнули ей?). Они оба были смертниками: новоиспеченный кадет академии мракоборцев, едва прошедший ускоренный курс, молодая чиновница, рьяно желающая защитить грязнокровок от Волан-де-Морта. Такие погибали чуть ли не каждый месяц, иногда — каждый день. Но они как-то выжили: чиновница стала госпожой министром, а мракоборец остался рядом. Просто потому что Миллисента сама так хотела. Так или иначе, Юэн слишком привык работать в охране. Это уже стало призванием. Поэтому теперь он невольно переносит старые привычки в новую жизнь, наконец снова получив кого-то под свою опеку. Чуткий слух улавливает тихие-тихие шаги — шорохом залежавшегося снега и шелестом прошлогодних веток. Юэн улыбается. Он тоже хорошо разбирается в чужих шагах: у Бетельгейзе они почти беззвучные. Она ходит как кошка — мягко перебирает лапками, стремясь остаться незамеченной, и неважно, если в этом нет необходимости. Просто на автомате. А при желании передвигается и вовсе так, что даже Юэну иногда приходится дернуться от неожиданности. Наверное, одна из привычек въевшихся в свою очередь в нее — тоже из прошлой жизни. — Не сиди на земле. Когда он открывает глаза, она уже стоит рядом, наклонившись к нему так, что лица находятся на одном уровне. Нахмуренная, с закушенной губой — милая до ужаса. — Хорошо, — говорит Юэн. «Буду лежать», — думает он, утягивая Бетельгейзе за собой под куст можжевельника. — Я же форму испачкаю! — Она справедливо возмущается, оказываясь сверху. — Я почищу. — А если профессор Стебль увидит нас? — Мадам прилегла отдохнуть и проспит до ужина. Юэн не оставляет Бетельгейзе ни шанса выпутаться или подняться, обнимая покрепче. Боже, он не видел ее несколько часов, а уже соскучился так, словно не видел целый месяц. Это определенно плохо, чертовски плохо, но Юэн опять закрывает глаза — на проблему в том числе. Ее тело буквально создано для ласк. Ее постоянно хочется целовать, гладить, проводить пальцем по плавным линиям. И Бетельгейзе всегда реагирует на каждое такое прикосновение — то легкой дрожью, то чертовски соблазнительным облизыванием пересохших губ. Быть с ней так его, в общем-то, тоже устраивает. Пока Юэн может только бесконечно касаться — лишь бы снова не сделать больно, — позволяя себе все больше. А Бетельгейзе всякий раз с охотой поддается. — Я хотела поговорить. Но сейчас, когда ладони спускаются с поясницы на бедра, она неожиданно заговаривает. — Да? Юэн улавливает в ее голосе напряженные нотки и невольно напрягается сам. — У меня есть к тебе просьба… — Бетельгейзе чуть приподнимается, чтобы видеть его лицо. — Я весь внимание. Неужели что-то связанное с гребаным дядей? — Профессор Снейп сказал, что я уже могу практиковаться в легилименции. — И? — Юэн недоуменно смотрит в ответ, не понимая, почему она все еще мнется. — Это же хорошо. — Да. Только он сказал, что я должна найти на ком практиковаться… — Ах вот оно что, — он прыскает от смеха. И все волнение из-за такой мелочи. — В свою голову он, конечно, лезть не дал — предложил вскрыть чужую. Узнаю Северуса. — Ты же понимаешь, — Бетельгейзе немного дуется, — что мне некого просить о помощи кроме тебя? — Конечно. Юэн не видит в этом ничего страшного или неловкого, наоборот — это же нечто само собой разумеющееся. Или, скорее, было таковым до того момента, пока Бетельгейзе не надулась еще сильнее. А потом вообще покраснела. И вот тут Юэн понял, что попал. Потому что вспомнил про, мать его, зелье Алтейи Тиф. И… и… и еще про кучу всего! Он, конечно, обучался окклюменции и мог заблокировать разум или хотя бы какие-то воспоминания, которые Бетельгейзе — ну ни в коем случае! — нельзя было видеть, но она ведь ни разу не практиковалась раньше. Чтобы она смогла проникнуть в чужой разум без вреда для себя, этот самый разум должен быть максимально открыт, иначе бы Снейп и сам провел практику. «Ах ты гребаный пидор», — в ужасе думает Юэн, а поскольку на лице его отражается вся гамма накативших эмоций, Бетельгейзе сразу делает слезливый взгляд, будто боится, что он сейчас откажется. Но разве он может отказаться? Она так долго уговаривала Снейпа. Потом так долго готовилась. И… Нет, Юэн бы не простил себя, если бы отказал. Но… но… но… Ох, матерь Божья. — Так ты поможешь? Юэн медленно и обреченно кивает, незаметно прикусывая щеку. Они приподнимаются — теперь уже вместе сидят на земле под можжевельником. Все равно Бетельгейзе изгваздала всю мантию. — Прямо здесь? — Она неуверенно оглядывается, кладя ладони себе на колени. Юэн невольно обращает внимание, что Бетельгейзе сидит по-турецки, и его это почему-то в считанные мгновения заводит. Так, успокоиться. Не думать. Расслабиться. Белокрылки, щитовки, улитки… — Да, давай здесь. Пока он не вспомнил что-то еще. Хотя что может быть хуже того случая с зельем? Бетельгейзе сглатывает нервный ком и делает несколько глубоких вдохов-выдохов, вытаскивая волшебную палочку из кармана. Очищает собственный разум, как учил Снейп. — Подожди, я… «я должен тебе рассказать раньше, чем ты увидишь» — Юэн изо всех сил хочет сказать это, но так и сидит с приоткрытым ртом. — Нет, ничего. Можешь начинать. — Если тебе тяжело, я не буду, — она виновато опускает и голову, и волшебную палочку, и плечи. Потому что в отличие от Юэна переживает совсем не о каких-то там пошлых штучках, которые может увидеть. Ей страшно увидеть то, что он пережил. Ведь легилименция вытягивает самые сокровенные воспоминания. — Все в порядке. Чувствовать тепло ладони на плече и слышать улыбку в голосе — то, что всегда дает уверенность похлеще какого-нибудь Феликс Фелициса. Бетельгейзе делает последний глубокий вдох прежде, чем нырнуть. — Легилименс. Юэн не успевает извиниться, но она буквально видит это намерение. А потом чужая память захлестывает ее с головой. Сидит в пабе, говорит с какой-то женщиной. Пьет сливочное пиво — Бетельгейзе практически чувствует вкус. Пышная грудь с огромным декольте, приковывающая внимание, вытащенный оттуда флакон зелья, бессвязные разговоры и ужас в голове: буквы на бумажке складываются в слова, которые Бетельгейзе едва успевает понять, проваливаясь дальше. Или раньше. И почему-то видит себя со стороны, обнаженную, разгоряченную, верхом на его коленях — и это самое странное, что она когда-либо видела. Потом Бетельгейзе поймет, но сейчас ее тянет глубже. Через множество воспоминаний — от смущающих и стыдливых, до жутких. Бетельгейзе накрывает собой колыбельку с ребенком, и его крик такой громкий, а боль в боку оглушает. Кровь наполняет рот, израненные руки настолько крепко вцепляются в прутья колыбельной, что чуть не ломают их. И воздуха не хватает. А потом она падает еще ниже. Увязает, тонет, пытается разобраться, в каком направлении двигаться, но его память затягивает в себя как в водоворот. Удар. Удар. Удар. Всепоглощающая ярость и ненависть, кулак неистово врезается в уже провалившуюся внутрь переносицу, не чувствуя физической боли. Рядом валяются осколки маски. Этот ублюдок убил кого-то очень-очень важного. Юэн за это забил его до смерти. Или не Юэн? Она словно делала это сама, своей непривычно большой рукой. Смерть. Кровь. Еще смерть. У них так много похожих воспоминаний — только по разные стороны баррикад. Остановись. И они ведь вместе тонут: он — потому что боится причинить боль ее неподготовленному разуму. Она — потому что никак не может выбраться. В светлой больничной палате на койке лежит человек. На его голове нет волос, тонкая прозрачная трубка крепится то ли к носу, то ли ко рту — Бетельгейзе не может разобрать, потому что зрение совсем нечеткое. Будто смотрит на все из-под какой-то пленки. — Если ты продолжишь так худеть, твой гроб станет слишком тебе велик, — давится то ли усмешкой, то ли слезами, саднящими горло. Человек чуть улыбается, на большее сил у него не хватает. Его руки холодные, тонкие и сухие — она хорошо чувствует это своими ладонями. Что-то постепенно умирает в ней вместе с папой. Бетельгейзе выныривает сама, хватается за Юэна — как всегда, как иначе-то? — смотрит ничего не видящими глазами и пытается не выпустить ни всхлипа изо рта. Когда получается проморгаться, Бетельгейзе первые мгновения боится смотреть на него — потому что влезла туда, куда нельзя было. И… это просто ужасно. Она не должна была, не имела права и не может себя ничем оправдать. Но Юэн внешне относительно спокоен. Он восстанавливает дыхание, стряхивая с ладони горсть ободранных зеленых иголок. — Прости, прости меня, пожалуйста. Затем кивает в ответ на ее извинения. Ровно. — Ты в порядке? — и когда вынимает из кармана платок, Бетельгейзе кажется, что чувства стыда и вины ее сейчас вовсе раздавят. Потому что Юэн заботливо вытирает ее окровавленный нос вместо того, чтобы ругаться или хотя бы молча уйти.