Зелень

Пальцы плохо слушаются от боли и волнения, и все-таки пуговицы поддаются. Белая ткань кое-где пачкается кровью, но это неизбежно и совсем безразлично сейчас. Бетельгейзе нравится, как Юэн неотрывно следит за постепенно раскрывающимся воротом блузы. — Что ты?.. — Помолчи, — высвобождает руки из рукавов, в конец замарав одежду. Снимает ненавистный галстук — зеленый с серебром. И не чувствует никакой неловкости, не боится, что Юэн вот-вот прогонит. То ли потому что и правда сошла с ума, то ли потому что стояк упирается в ногу. А у него все пальцы в красном, и что делать Юэн не понимает. Потому что градус неадекватности в его (их?) комнате достиг максимального значения еще десять минут назад и, кажется, все продолжает повышаться. Это бред, это попросту дико, но… Он тоже вспоминает то видение — и еще множество аналогичных. Бетельгейзе оголяет грудь, и Юэн дохнет от этого диссонанса. Потому что он только что сделал что-то ужасное — под ногтями все еще чувствуются забившиеся остатки кожи, — а теперь она сидит на его коленях, ерзает, раздетая по пояс и довольно улыбается. Наверное вот каково это — быть с Пожирателем смерти. Окунуться в чужое безумие с головой, разделить его и потеряться в нем, не понимая уже, где твое, а где чужое. Ладони оставляют кровавые следы на теле, касаются маленькой нежной груди, сжимая. Терпкий металлический запах уничтожает, стирает его «Я», пробуждая животное. Юэн сопротивляется этому желанию. Целует кожу рядом — где не успел испачкать. Бетельгейзе не знает пяти признаков, по которым можно распознать оборотня, но знает, что они любят вкус крови и сырое мясо в любой ипостаси. Особенно в дни до и после полной луны. Она улыбается наблюдая. Ей всегда нравится смотреть сверху на его макушку, но сейчас особенно. Потому что хочется, чтобы он попробовал. Это справедливо, и так чудовищно… правильно. И пока окровавленные пальцы играют с сосками, Бетельгейзе прикрывает глаза, подаваясь навстречу. Ее тихое «возьми в рот» звучит полустоном и почти как приказ. Команда. Разве можно не подчиниться? Юэн уже едва соображает, касается языком, и все. В нем будто бы что-то умирает, потому что солено-сладкий вкус сводит с ума, подчиняет, вынуждает хотеть еще. Somnium tenebris не идет ни в какое сравнение с Бетельгейзе. Бесполезная подделка, неспособная дать даже одной десятой того, чем была она. Эта странная девушка. Хочется укусить. Нарочно подставляет к его рту запястье, давая вдохнуть головокружительный запах и нахрен просто задохнуться им. Бетельгейзе — неосознанно или намеренно — окончательно заменяет одну зависимость на другую. — Попробуй. — Нет, — из каких-то последних сил и моральных барьеров Юэн отказывается, мотнув головой. Целует пальцы, не позволяя себе ничего больше, потому что знает — достаточно только лизнуть, и он сразу погрузит зубы в эту мягкую влажную рану. Его взгляд совсем жуткий, волчий, но Бетельгейзе давно не страшно. Не заставляет, убирая руку к его шее, держится — и Юэн благодарен за это. Пачкает собственной кровью, потому что хочет, чтобы на нем тоже остались ее следы. Она глупая, запутавшаяся и не понимает, что делает. А он с трудом может противиться своим инстинктам. Губы ловят чужие губы. Его собственная еще кровоточит, но не похоже, что Бетельгейзе это неприятно. Наоборот — снова облизывает, а потом впускает его язык в рот. Это точно какое-то безумие. Помешательство на двух человек. Комкает юбку в одной руке, не задумываясь о мятой ткани, которую потом еще как-то разгладить бы, стягивает (в какой уже раз?) белье, и Мерлин, если она и сегодня не даст, он точно сломается. Такая влажная, мягкая. Пальцы входят, вторя движению языка у нее во рту. Она стонет, прерывает поцелуй и машинально двигает тазом — хорошая девочка. Его девочка. Наверное, ей неудобно — коленками то и дело съезжая на диван. Придерживает свободной рукой. Но менять положение не хочется. Потому что видеть ее такой, не в видении, а настоящую, на самом деле, дикую и с безумным блеском во взгляде — нечто за гранью. Наблюдать, как вызывающе поднимается и опускается измазанная кровью грудь перед лицом. Следить за руками, расстегивающими его рабочую рубашку. И погибать от ощущений, когда пальцы спускаются к старым шрамам, по-садистски лаская. Юэн никогда не думал, что ему может понравиться боль, но еще с того раза, когда она делала то же самое в их общем видении, понял, что так не долго и мазохистом стать. У Бетельгейзе определенно какие-то своеобразные понятия об удовольствии. Добавляет третий палец, заставляя ее задрожать и снова уткнуться ему шею. Она все-таки чертовски узкая. Бетельгейзе кусается и по ходу движений пытается справиться с ремнем на брюках. Скрипит молнией, неловко цепляясь одной рукой за его плечо. Еще месяц назад невинная и стеснительная, просила погасить свет, а теперь? Как заколдованная. Ее прохладные пальцы несмело, но касаются. Медленно проводят по члену. Осторожно. Юэну кажется, что он сейчас сдохнет: каждое слабое прикосновение — издевательство. А когда обхватывают, он почти теряет контроль, потому что это… наверное, и правда больно. Юэн слишком долго ждал и слишком сильно. — Я сама, — она то ли предупреждает, то ли просит, и он убирает руку, ничего не говоря в ответ. Потому что помнит прошлый раз. Ей, наверное, так будет проще. Бетельгейзе не стонет, только закусывает кожу на его шее, и Юэну отчего-то хочется увидеть ее лицо во время этого долгого мучительного движения. Жаркого. Как же в ней горячо и тесно. Гладит бедра и поясницу, позволяя привыкнуть. А она пытается двигаться и безостановочно дрожит. — Не торопись, — шепчет ей ласково. Заботливо, блин. Она вызывает в нем слишком много этого: желания позаботиться, защитить. Спасти. Даже когда измазывает собственной кровью и толкает на действительно ужасные поступки. На его шее остается влажный малиновый след, когда раскрасневшееся от напряжения лицо оказывается снова напротив. Взгляд зеленых глаз затуманен и сух, язык облизывает губы. Боже, до чего же она… Юэн ни за что не озвучит этого в уме, но он безнадежно тонет в чувствах, которые сам себе обещал никогда не испытывать. Или уже утонул. С головой, без возможности вынырнуть. Бетельгейзе медленно опускается ниже, насаживаясь до самого конца, и Господи, хоть бы не кончить так сразу. Ее выдох тяжелый, судорожный, касается его лица. Его пальцы все еще местами красные от крови впиваются в бледную кожу бедер. Массируют тазовые косточки, тянут, подсказывая нужный ритм. Бетельгейзе осторожно подмахивает бедрами, и от каждого поступательного движения хочется стонать. Толкается сам, не выдерживая. Она вздрагивает в первый раз, но почти сразу подстраивается. Запах кружит голову, у Юэна все плечи в крови — ее запястья продолжают кровоточить, и это проблема. Да, черт возьми, это охренеть какая большая проблема, но Бетельгейзе как кошка слизывает бесконечно выступающую из раны кровь, словно это может чем-то помочь. И совсем убивает, проникая языком в его рот, чтобы донести вкус. В самую душу. А потом нежно стонет этим своим «пожалуйста»-голосом. У него никогда не было ничего подобного. Мерлин, да и не могло быть. Этот вкус для волка — как сладкая земляничная карамель, режущая осколком язык, но все равно желанная. Тает во рту, растекается по пальцам, источает тонкий душистый аромат. Они будто животные — никем не прирученные хищники. Сбежавшие из холодного марта в жаркий июльский лес, где полным-полно прелой горячей земляники, ласкающей полузвериное обоняние. И тишина: только редкое гудение кузнечиков и птичий свист. Безусловно стоят друг друга. Держит за бедра, направляет, подталкивает. Быть внутри нее, чувствовать горячие стенки… Как долго он изнывал, заливаясь зельем. Подыхал. И теперь каждое видение наркобреда исчезает за ненадобностью, меркнет, растворяется. Кроме, пожалуй, одного, так сильно похожего на нынешнее. Бетельгейзе здесь — живая, реальная. Черные волосы влажные от пота прилипают к плечам и шее. Стонет — бесстыдно и громко, нетрезво смотрит ему в глаза. Подается навстречу каждой фрикции и иногда всхлипывает. Жмется так близко, просяще льнет грудью, желая снова почувствовать его рот на ней. Юэн никогда не знал, что безумие может быть настолько привлекательным. Вызывающим охренительное возбуждение. Необходимым. Прекрасным. Хочется повалить ее на диван, но Юэн не рискует менять положение, где-то там понимая — не надо. Только покрывает кожу горькими поцелуями. Втягивает в рот горошину соска, языком прижимая к нёбу. Аккуратно, чтобы ненароком не укусить, но ощутимо, потому что тогда она извивается и стонет еще тоньше, быстрее двигая бедрами. Он вот-вот кончит. И помогает кончить ей, лаская большим пальцем. Всхлипы становятся громче, отрывистее и чаще. Почему-то хватает нескольких быстрых круговых движений, и Бетельгейзе действительно вздрагивает, замирая. Боже, она сама-то совершенно точно мазохистка. Тугая обхватывающая пульсация доводит до края. Кончить в нее — не в кулак, блин, как обычно — до искр под плотно закрытыми веками. Тяжело дышать, пытаясь восстановить дыхание. Целовать все еще подрагивающие припухшие губы. И обнимать, прижимая к себе. Юэн честно не понимает, что с ним произошло и как так вышло, что одна сумасшедшая девочка стала уже не просто необходимостью, а целым маленьким миром. С темной дикой природой и сладкой алой земляникой.

***

Потом он возмущенно лечит ее руки и бухтит похлеще Снейпа, накладывая повязки с мазью. Ни целебная магия, ни зелья не могут сразу заставить глубокие раны зарубцеваться. Максимум, что получается сделать — остановить кровь и восстановить тонкий слой эпителия. Бетельгейзе снова чувствует себя маленькой девочкой, довольно растянувшись на диване и протягивая сначала одно запястье, затем другое. Слушая негодующие «никогда так больше не делай», она едва сдерживает смех. — Ты слишком серьезно к этому относишься. — Серьезно? Посмотри на себя в зеркало, нет, не вставай, черт, ты бледнее инфернала. — Да я и так здоровым румянцем не отличаюсь. К тому же это легко исправить. Юэн опять смотрит очень строго в ответ на ее игривую шутку. Он не может не относиться серьезно, да и сама Бетельгейзе на деле относится к произошедшему со всей серьезностью. Потому что это было что-то очень важное. Гораздо важнее «первого раза», секса и всякой романтичной чуши, о которой пишут в дамских романах. Даже если Юэн не относится к этому так же, как она — на ней теперь следы его когтей. Это осознание успокаивает, согревает и то и дело вызывает улыбку. Поднимает руку, чтобы погладить его по колючей щеке. Юэн вздыхает, мол, ну что с тобой делать? И чуть отклоняет голову, чтобы виновато поцеловать ее ладонь. Наверняка думает, что должен был остановить ее. Хотя бы после нанесенных увечий — чтобы сразу обработать их и полечить, разумеется. Но Бетельгейзе сильно понравилось то, что было дальше. И это болезненное ощущение его внутри, разносящее по телу неправильное, но все-таки удовольствие. Жгучее, зудящее, тягучее. Несмотря на то, что Юэн последние недели все чаще ласкал ее пальцами, подготавливая, это все равно было больно. Жжение сохраняется до сих пор, и… Мерлин, она точно понимает, что это неправильно, но ей нравится. Хотя повторить так сразу Бетельгейзе бы не рискнула. А еще у них вся одежда в крови. Ее блузка, его рубашка, брюки, юбка и даже ее белье. Черт знает, как идти в таком виде в общежитие. Юэн скрупулезно пытается отчистить хотя бы блузку с помощью магии, пока Бетельгейзе получше кутается в плед и не хочет никуда уходить. Остаться бы здесь, насовсем. Эх, вот если бы можно было договориться с Дамблдором… Но директор, увы, совсем не такой человек, которого можно подкупить своим положением в обществе. Бетельгейзе знает, ему регулярно присаживаются на уши родители именитых деток вроде Розье, и что? И ничего, какого-то особенного отношения никто не получает. Дамблдор скорее выгонит Юэна с концами. И хорошо, если просто выгонит. — Можно я останусь? Бетельгейзе хочется остаться уж хотя бы на эту ночь, но Юэн, как и ожидалось, отрицательно качает головой. — Ты и так часто задерживаешься после отбоя. А сейчас тебе стоит как можно реже нарушать школьные правила, — он намекает на недавний взрыв в подземельях и придирчиво осматривает блузу, вытянув ту перед собой. Большая часть кровавых пятен исчезла, но кое-где — то тут, то там — виднеется их россыпь. — Будто в остальное время я с тобой не нарушаю школьные правила, — Бетельгейзе хочется недовольно добавить «может мне и тут начать их придерживаться?», но она не настолько в себе уверена. Юэн прекращает изучение и чистку блузки, переводя взгляд на свою маленькую мучительницу. У него учащенное дыхание — остается не больше часа до восхода луны. Но улыбка все равно добрая и ласковая. Когда он наклоняется, чтобы поцеловать, Бетельгейзе понимает, что готова простить ему все что угодно: от дурацкого нежелания дать ей остаться до желания ее съесть. И последнее, кстати, так хорошо видно теперь. Оборотни опаснее всего для тех, кто им близок. Опять вспоминает тот укус во сне и задумывается: что еще подобного Юэн видел в своих видениях? Она заметила что-то мельком в потоке его кошмаров — кровь и рваные раны. И сейчас вместо того, чтобы поежиться от страха, чувствует приятную дрожь. Потому что это ей тоже нравится, хоть и не должно. А еще успокаивает — и это вот вообще абсурдно, но Бетельгейзе действительно спокойнее знать, что маниакальная жажда в Юэне не меньше, чем в Сивом. Словно это какая-то гарантия, что он ее не отдаст. — Ты так… сильно пахнешь, — Юэн произносит совсем тихо. В голосе сплошное мучение, ненависть — к себе — и очень хочется избавить его от бессмысленного чувства вины. Но как? — Я должна обидеться? — Бетельгейзе пытается глупо отшутиться, хоть и прекрасно понимает, что он имеет в виду. Юэн просто кладет голову ей на грудь, чтобы спрятать взгляд, и дрожит. Ему больно. С каждой минутой все больнее — это видно в дерганном потягивании плеча, в сведенных судорогой пальцах. Все еще кое-где коричнево-красных от высохшей крови. — Иногда я хочу тебя… съесть, — признание болезненное, виноватое и честное, но это совсем не то, что стоит говорить девушке в такой момент. Она обнимает его, зарывается пальцами в волосы и думает: какой же ты дурачок, Юэн Форни. Добрый и хороший, но дурачок. — Ну, тебе, наверное, я бы позволила, — Бетельгейзе отвечает с легкостью, веселым тоном. Она не готова к «серьезному разговору», не сейчас, и считает, что лучше всего попытаться разрядить все накаляющуюся и накаляющуюся обстановку. — Я не шучу, — Юэн приподнимается, упираясь руками в диван по обе стороны от ее лица, нависает и смотрит наоборот очень серьезно. — Знаю. Если захочешь, могу пожертвовать палец, — но Бетельгейзе продолжает дурачиться и даже выставляет безымянный палец вперед. Прямо к его лицу. И тогда Юэн все-таки лающе смеется. — Ты ужасна. — Неблагодарный, — а она с деланной обидой сует ему палец в чуть приоткрытый рот. И млеет от ощущения влажного языка. Полчаса назад Бетельгейзе думала, что не рискнула бы повторить то, чем они занимались чуть раньше, но сейчас стискивает бедра и очень, очень жалеет, что луна скоро взойдет. От легкого ласкающего прикосновения кончика языка к подушечке пальца по телу бегут тысячи мурашек и волна бесстыжего возбуждения. Это определенно ее слабое место, и Юэн, смотря в яркую зелень глаз своим волчьим взглядом, прекрасно все понимает. Поэтому останавливается — чтобы не заходить дальше. — Лучше ты останешься на ночь в следующий раз. Когда я буду в человеческом теле. Юэн никогда не отпускает пошлых шуток или намеков, обычно вместо этого у него получается сплошная ирония. Но Бетельгейзе все равно краснеет.

***

Он не просто так хотел, чтобы она ушла к себе. На сей раз Юэн не стал пить сонное зелье. Он вообще не пил ничего, кроме волчьего противоядия. За несколько минут до обращения открыл окно, выбросил туда сверток — волшебную палочку, закрученную в плед, — потом выбрался сам. Припрятав сверток ветками, Юэн напоследок оглядел стену и окно. Забраться назад будет нетрудно. А потом полная луна сломала его — надломила позвоночник, вывернула наизнанку, как любила делать это в каждое свое появление. Жестоко и властно она повелевала так любым своим подданным. Волк почти сразу чувствует, что он не один. Нос псовых способен различить две сотни миллионов различных запахов. Нос волка-оборотня и вовсе может унюхать добычу или врага на расстоянии двух миль. Окружающий мир преображается: зеленый и красный размашистыми мазками. Волк знает, что на его территории есть чужак. Быстро перебирает серыми лапами, оглядываясь. Он почувствовал что-то в школе еще в прошлый раз, но рядом была она. Волк не разобрался — ее запах заполонял собой все вокруг и… Бетельгейзе была такой милой. Его сердце чуть не разорвалось, когда она забилась в угол, тихо всхлипывая. И чуть не разорвалось еще раз — когда сладкие пальчики сами полезли в пасть. Холодный мартовский воздух несет в себе такое множество запахов, что с непривычки кружит голову. Волк принюхивается, ища тот самый, который настораживает, заставляет дыбиться шерсть. Ярд, еще ярд… Запретный лес принимает волчий силуэт в свои объятия. Он бежит дальше, перепрыгивает через поваленные деревья и высокие толстые корни, пока не находит метку: молодой самец, совсем еще щенок. Ублюдок, что ты тут забыл? Это не тот, кого он ждал. Не тот, в чью глотку хотел вцепиться. Волк бежит дальше, исследуя лес, ищет. Следы, шерсть, метки. Кажется, что вот-вот, еще чуть-чуть и настигнет, а в итоге плутает по лесу всю ночь, кружит, как Уроборос, кусая за хвост лишь самого себя. Чужак хитрее и опытнее, легко водит за нос своего преследователя. Юэн утром возвращается в школу испытывая глубокое разочарование и беспокойство.

***

Мерлин, она опять почти всю ночь не спала. Руки приятно жгло, и Бетельгейзе воспринимала эту боль как награду. Она не жалела ни одной секунды. О том, что сделала потом, в том числе. Когда Бетельгейзе идет на завтрак, она рассчитывает прихватить что-нибудь с кухни для Юэна и поскорее отправиться к нему, но слизеринский стол опять встречает гробовой тишиной. На сей раз уже не просто гнетущей, а жуткой, потому что на некоторых лицах читается напряжение, а некоторые поглядывают в сторону Бетельгейзе с недоверием. — Ну и что на этот раз? — она спрашивает достаточно громко, хоть и не рассчитывает на ответ. Розье почему-то нет на месте. Он довольно быстро оклемался после их небольшой не_дуэли и обычно сидел неподалеку с самым надменным видом и уничтожающим взглядом. Староста тянется, чтобы подтолкнуть свежую газету Ежедневного пророка к Бетельгейзе. Она единственная со всего факультета, кто смотрит на нее с сожалением. На первой же полосе красуется крупный заголовок: ОБОРОТЕНЬ В ЛОНДОНЕ На сей раз статья не от Скитер, но ужас вызывает еще больший. «Оборотень — предположительно недавно сбежавший из-под стражи Фенрир Сивый — задрал семью волшебников Сэлмон». Бетельгейзе задыхается, зажимая рот ладонью. Вот и началось. Фамилия убитых ей незнакома, но Бетельгейзе почти уверена, что выбор был не случайным. Чуть ниже она находит подтверждение своих мыслей — Сэлмоны должны были свидетельствовать на предстоящем майском суде. «Еще одной жертвой стала г-жа Розье. Она жива, но находится в крайне тяжелом состоянии». Что?.. Бетельгейзе кажется, что это какая-то ошибка, но нет, она перечитывает отрывок несколько раз. Так вот почему слизеринцы сидят будто в воду опущенные. На аристократов никто никогда не нападал, только если сами аристократы. И… статья Скитер теперь выглядит отнюдь не как сборник грязных сплетен. Либо кто-то решил подставить Бетельгейзе, пользуясь случаем, либо сам Сивый, недовольный жалким опусом, принялся мстить. Второй вариант кажется более вероятным — Сивый не терпит оскорблений, а та статья оскорбление от начала и до конца. И, скорее всего, таким образом он что-то хочет сказать самой Бетельгейзе. Господи, ну почему ее жизнь — это сплошные эмоциональные горки?! Бетельгейзе — белая как полоски на шарфах косо поглядывающих в ее сторону когтевранцев — откладывает от себя газету. Ситуация принимает крайне скверный оборот. — Эмиль уехал домой сразу, как сообщили. Не представляю, что теперь будет. Его матушка и без ликантропии была тем еще зверем, — Диана вздыхает и, кажется, искренне соболезнует своему недругу. Да что там Диана, даже Бетельгейзе жаль его до слез. Она никому не желала такой участи. Никому и никогда. — Так это еще и утекло сразу к журналистам. Говорят, ее нашли прямо возле редакции Ежедневного пророка… Красивый жест, очень в духе Сивого. До полнолуния он, возможно, первым делом отправился к Скитер, но, поскольку о той в статье ничего не сказано, она наверняка поспешила откупиться информацией и выдала, кто был «достоверным источником». А ведь миссис Розье просто хотела помочь сыну в его дурацких школьных разборках. Все зашло слишком далеко, и Бетельгейзе не представляет, как теперь выкрутиться и что-то исправить. После завтрака она идет к Юэну, но не находит того ни в постели, ни где-то еще. Это вызывает еще большее чувство тревоги. На завтраке его, как и директора, не было… В теплицах — тоже нет. Бетельгейзе не знает, куда себя деть и где его найти, но ей кажется, что она теряет рассудок.

***

Юэн сразу решил, что рассказывать Бетельгейзе об оборотне ничего не будет. А вот Дамблдора поставить в известность счел своим долгом. Он еще не знал ничего о случившемся ночью в Лондоне, поэтому немного удивился, когда директор без лишних слов впустил к себе. Обычно, чтобы вот так простому преподавателю (да даже и не преподавателю, а вовсе помощнику) поговорить с Дамблдором, нужно было пройти огонь, воду, медные трубы и станцевать с бубном на осколках стекла. Директор постоянно оказывался занят, и расписано у него все было по часам на пару недель вперед. — Профессор Дамблдор, на территории школы оборотень, — Юэн начинает сразу с порога. — Хм, это не новость, — Дамблдор иронично усмехается, стоя у окна и задумчиво глядя на школьные окрестности. Его руки за спиной и из-за этого Юэну на какое-то мгновение видится в старике военная выправка. — Я не о себе, сэр. Я почувствовал… чужой запах. И видел следы. — Вы покидали школу ночью? — Директор оборачивается и взгляд у него становится настороженно-неодобрительным. Юэну строжайше запрещалось покидать не то что школу, а даже свою комнату во время полнолуния. Этот запрет оговаривался еще при первом вступлении в должность профессора травологии. — Извините, сэр. Я хотел убедиться, что никого нет, — Юэн понимает, что опять нарушил правила, и готов к наказанию, однако предупредить директора важнее, — но убедился в обратном. — Сможете его вычислить? — Дамблдор отвечает после небольшой паузы, и Юэну кажется, что он ослышался. — Не уверен, сэр. Думаю, он пришел из леса. Да и я не очень понимаю, как это сделать. — Но вы же почувствовали его запах, когда были волком. Любопытно, получится ли у вас узнать его при личной встрече, если вы оба будете людьми? — Я… не знаю, вряд ли. Никогда не сталкивался с оборотнями. В смысле, когда уже сам стал, — он сразу неловко поправляет себя. — Но могу сказать, что это мужчина: примерно мой ровесник, немного младше. Как волк — не очень крупный. Шерсть темная. Черная. Таких оборотней очень мало. — И вы все это узнали из запаха и следов? — Шерсть я нашел, у нее был его запах. Юэну сложно объяснить все это. Он вообще впервые был на улице во время обращения, и гамма запахов с непривычки чуть с ума не свела. Человеческое обоняние и близко не могло сравниться со звериным. О единственном запахе, который Юэн достаточно остро ощущал даже будучи человеком, Дамблдору знать не следовало. — Недурно. Но я думал, вы хотели поговорить о случившемся в Лондоне. — А что случилось в Лондоне?.. — Возьмите газету на столе, — директор устало бросает через плечо и возвращается к окну. Большая красная птица спархивает с жердочки — Юэн инстинктивно реагирует на это движение — приземляясь на вытянутую руку хозяина. У Юэна статья вызывает не так уж много эмоций. Он давно ждал этого, еще с январского полнолуния. И даже случившееся с миссис Розье не удивляет, хоть и становится ясно, что проблем от этого у Бетельгейзе теперь только прибавится. — Нет. Мне нечего сказать об этом. Только… — Да? — Вы помните недавнюю статью Скитер? — Я бы не стал называть это статьей. — Многие теперь поверят, что написанное там о мисс Бёрк — правда. Юэн нервно сглатывает. Ему страшно, что Дамблдор поймет все, услышит в его голосе слишком личное беспокойство, но у него самого мозгов не хватает, чтобы придумать, чем ей помочь, так что на директора вся надежда. Тот гладит воркующего феникса и некоторое время не отвечает, Юэну даже кажется, что директор не расслышал или просто успел забыть: настолько умиротворенным он выглядит. — Мисс Бёрк никогда не давала интервью, насколько я помню, а многие журналисты из Ежедневного пророка устроили бы потасовку, лишь бы его заполучить. И один из таких журналистов находится сейчас в школе. — Понял. — И еще: через пару дней возвращается мисс Кэрроу. Тут Юэн тоже на удивление все сразу понял, хватило пары намеков — пусть он не очень хорошо мог продумать собственную стратегию, чужие команды и планы понимал с полуслова. Снейп давно говорил, что Бетельгейзе стоит начать налаживать отношения с соучениками, поэтому Юэн выходит от директора с головой полной мыслей и решимостью хоть что-то поменять. А вернувшись в свою комнату слегка обалдевает. Потому что там так чисто, что первые пару минут кажется, будто дверью ошибся. Бетельгейзе, то и дело шмыгая носом, печально натирает рабочий стол. — Ты что наделала? — Юэн спрашивает осторожно, недовольно осматриваясь. Ему… ему совершенно не нравится такая самодеятельность! Это же его жилье, в конце-то концов. Да и, судя по состоянию стен, без магии домовиков тут не обошлось, а магию домовиков и самих домовиков Юэн использовать вообще не любил. Он же не какой-то там буржуй, чтобы эксплуатировать эльфов. — Мне нужно было чем-то себя занять, — она смотрит волком и отворачивается. — Где моя плесень? — Юэн вскидывает руку, пораженно указывая на чистые, черт подери, стены. Они все еще облупленные, потресканные и со следами когтей, но ни паутин тебе, ни плесени, и грязи стало намного меньше. — Какая к черту плесень! — Бетельгейзе не на шутку сердится и ударяет тряпкой об стол. — Я неделю выводила эту твою плесень, если ты не заметил за своими размышлениями о бренности волчьей жизни! А он и правда не заметил. Как-то было не до уборки, хотя вон того, в правом углу у окна, паучка Юэн считал своим. Даже собирался назвать в честь… Да вот хотя бы!.. Черт. И он ворчал бы дальше, но у Бетельгейзе дрожат губы и вообще заплаканные красные глаза. — Спасибо, — решает, что поблагодарить в данном случае — наилучший вариант. Она кивает и стойко держится. Юэну тяжело видеть чужие слезы, особенно ее, но, наверное, Бетельгейзе станет легче, если она просто… проплачется? — Иди сюда, — говорит уже тише, сграбастав ее — маленькую такую, слабую — в охапку. Позволяет повиснуть на шее и держит. Господи, он бы держал ее так вечно. Слушает захлебывающееся дыхание, прижимает к себе. Бетельгейзе так и не дает волю слезам (или, по крайней мере, плачет абсолютно беззвучно, а это она умеет прекрасно), но крепко, на сколько хватает сил, обнимает своими забинтованными руками, положив подбородок на плечо. А ведь еще вчера все было хорошо. Ну, относительно, по крайней мере. После разговора с директором Юэн верит — скоро потихоньку все наладится. И неважно, что оборотень уже заходил на территорию школы. И что Сивый на кого-то напал. Пока она в его руках, все будет хорошо. Пусть он слабее, пусть неопытен, но он научится. Обязательно. И скорее погибнет, чем выпустит ее из рук. — Надо поговорить. — О чем? Бетельгейзе нежится в объятиях и предпочла бы сейчас спать в обнимку, чем обсуждать… это. Господи, она совершенно без сил и не знает, как теперь показаться в слизеринском общежитии. — Я был у Дамблдора. Юэн пятится к дивану и садится — прямо так, все еще держа ее. Сидят они в итоге практически как вчера, но на сей раз у обоих головы забиты совсем другими вещами. Она устраивается на его коленях иначе, спуская ноги, и зябко жмется боком к теплой груди. — Он предложил тебе дать интервью той журналистке, которая сейчас в школе пишет репортаж про весенние матчи по квиддичу. На лице у Бетельгейзе отпечатывается внезапное осознание. Блин, и как она сама-то не додумалась? К тому же Том довольно тесно общается с мисс Мактир, так что можно попробовать устроить встречу через него. Да и вообще, что тут устраивать? Бетельгейзе достаточно намекнуть, что она хочет дать интервью, и журналистка будет тут как тут в любое время дня и ночи. Бетельгейзе ведь часто донимали журналисты. Сначала после смерти отца и брата, но тогда она потеряла голос. Потом после нападения на маму. Вот тут было сложнее всего, потому что к ним под всевозможными предлогами то и дело наведывались корреспонденты, а дядя приводил их с удовольствием, надеясь отхватить свой кусочек славы. Мысли Исидора Бёрка мало кого интересовали, зато Бетельгейзе своим решением выступать в суде вызвала некоторый резонанс в магическом обществе, что привлекло к ней повышенный интерес журналюг. — Хорошая идея… но поможет ли это? Я… просто не представляю уже, — Бетельгейзе вздыхает почти со стоном. — Не будет ли это выглядеть как попытка обелить себя? — А ты не обеляй. Просто расскажи, как есть, думаю, эта Жозефина сама разберется. Важнее не то, что про тебя напишут, а то, что это будет твое собственное интервью. И то верно. Читатели любят такой эксклюзив: сам факт того, что она даст интервью, так еще и сейчас, может отвлечь общественность от уже написанного прежде. Это касается и учеников Хогвартса. Бетельгейзе понимающе кивает. — Это не все. Кэрроу возвращается в школу. — Бо-о-оже, — Бетельгейзе аж голову запрокидывает от досады, — этого еще не хватало. Юэн придерживает ее между лопаток, позволяя откинуться полностью — шея с такого ракурса открывается особенно соблазнительно. И борется с желанием поцеловать, потому что сначала надо договорить. — Если не прекратить это сейчас, травля станет просто травлей. Тебе нужно самой пойти навстречу Кэрроу. — И что ты предлагаешь? — Когда Бетельгейзе смотрит с таким скепсисом, она снова очень сильно походит на Снейпа, и это одновременно смешит и пугает. Не родственники же вроде. — Я? Не знаю. Это ты учишься в Слизерине, а не я. Что обычно аристократы делают, чтобы с кем-то подружиться? — Юэн пожимает плечами. — Хм. Платят? — …Я думал, ты скажешь что-нибудь о манерах. Бетельгейзе чешет щеку, углубляясь в раздумья. — И почему я раньше не подумала? — Сегодня просто какой-то день очевидных решений, до которых она никак не могла дойти собственным умом. — Спасибо. Спархивает с его колен, ища глазами сумку: там лежат перо с чернильницей. — Ты куда? — Юэн от этого чувствует себя немного расстроенным. — У меня появился план. — Ты подожди, она же еще не приехала, — или не немного. Нет, он совершенно точно недоволен тем, что она собирается уйти! — Мне надо отправить письмо. Но Бетельгейзе хватает сумку и, улыбнувшись напоследок, убегает. А Юэн со вздохом разваливается на своем диване. Ничего другого не остается, кроме как обиженно рассматривать потолок, лишенный плесени, и пытаться не думать о тонкой — чуть ли не прозрачной — светлой коже. Направляет волшебную палочку на большое пятно от ржавчины у карниза. — Экскуро.

***

Было капельку совестно перед дядей — недавно Бетельгейзе уже запрашивала довольно крупную сумму денег через него, чтобы оплатить новый камин для гостиной и мебель взамен сломанной. Если бы письма могли смотреть с осуждением, то холодные сдержанные ответы именно это и делали бы. Сейчас же она не только требовала деньги, но еще и запрягла его (по-прежнему обиженного после матча) предоставить контакты высококвалифицированного колдомедика, специализирующегося на шрамах, оставленных темной магией. У их семьи такой точно был — когда владеешь кнутом, наносящим незаживающие раны, приходится подстраховываться. Со шрамами от оборотня он, конечно, не справился бы, но Сектумсемпра явно не такая тяжелая магия и при меньших повреждениях вовсе не оставляет следов. Пусть это будет очень дорого — Бетельгейзе готова на широкий акт щедрости. Кэрроу были древним родом, но куда менее богатым, чем Бёрки. В годы войны они потратили большую часть своего состояния на поддержку Тёмного лорда, однако дело не выгорело, и семья осталась, что называется, с носом (в отличие от самого Тёмного лорда). Да и у них слишком много ртов, так что вряд ли Доротея вернется в школу с нормальным внешним видом. Со слов Дианы, ее вообще собирались оставить на домашнем обучении, но то вылетало в копеечку, а выучить дочь самостоятельно Кэрроу, славившиеся своим невысоким интеллектом, не могли. Когда во вторник рано утром — еще до завтрака — Кэрроу возвращается и Бетельгейзе впервые видит ее спустя столько времени, становится по-настоящему стыдно. От задиристой девчонки, одевающейся с исключительным вкусом, не осталось ни следа. Она выглядит запущенной, а щеки и нос венчает множество серо-розовых полос. Разговаривает с подружками мало и тихо. Обида успела сгладиться, да и, откровенно говоря, Кэрроу сейчас меньшее зло, поэтому Бетельгейзе подходит почти сразу, прямо при всех слизеринцах, сидящих в отремонтированной гостиной. Кэрроу сжимается, смотрит со смесью страха и ненависти и открывает рот первой: — Пришла позлорадствовать? Ты победила. Теперь и мама Эмиля… ты просто сука! Бетельгейзе не чувствует никакого вкуса победы, только горькое гадостное сожаление. — Извини. Короткое слово оглушает. Обеих. — Я не… — Бетельгейзе пытается сказать «не хотела» и не может. Хотела. И злорадствовала совершенно искренне, пусть порой корила себя. — Я не могу вернуться в прошлое и не делать этого. Но могу изменить то, что сделала. Нынешняя аристократия лучше всего понимает язык денег и связей. А впрочем… Это всегда было так. Власть в руках тех, кто либо силен, либо богат, потому что богатство — тоже сила. Все ждут, включая Кэрроу, что Бетельгейзе собирается предложить. Это очередное маленькое шоу — аж тошнит. — Я оплачу твое лечение у хорошего колдомедика. Потому что знаю, каково это — носить на себе шрамы своего врага. Бетельгейзе устало усмехается, ее собственные запястья все еще забинтованы — Юэн меняет повязки каждый день, заботливо обрабатывая едва начавшие подживать рубцы. Каждый раз он болезненно морщится, будто эти раны — на нем. И это жестоко по отношению к нему. Но, Господи, насколько стало легче ей самой. Дышать. Жить. Она, конечно, все еще чувствует себя оплеванной после статьи Скитер, и каждое предложение, выжженное в памяти, ранит, заставляя ночами думать о несправедливости и оскверненной памяти о брате. Но хотя бы в этом отношении теперь все… в порядке. Правильно. В спальне она собирается, готовясь к походу в Хогсмид — Гвинет уже наверняка ждет в Большом зале. Несмотря на то, что сегодня будний день, вся школа отдыхает в честь карнавала на Остару. Профессора редко позволяют студентам заниматься подобной самодеятельностью, но старосты школы в этом году постарались особенно, да и в свете последних событий даже деканат считал, что всем стоит немного снять напряжение и расслабиться. Поэтому день был объявлен как свободный для посещения Хогсмида, а вечером и ночью планировались масштабные гуляния и шествования — с фонарями, кострами и масками. Первым делом Бетельгейзе собиралась погулять с Гвинет, и… Она ничегошеньки не сказала Юэну. Потому что чутье подсказывало, что ни в какой Хогсмид она тогда не пойдет. А в Хогсмид хотелось. Бетельгейзе ни разу не была еще в этой магической деревеньке. Так, видела мельком, сходя на станции из полупустого экспресса. И, да, ей нужно было отвлечься от всех этих неприятных мыслей. Пусть после разговора с Кэрроу Бетельгейзе и отхватила порцию молчаливого одобрения от слизеринцев, проблемы никуда не делись. Она достает разрешение, разворачивает, чтобы убедиться, что все заполнено правильно. И, к своему ужасу и негодованию, видит, что подпись дяди исчезла.