Зелень

Бетельгейзе нравится лежать на нем сверху. Не рядом, не в обнимку, а именно так — целиком умещаясь сверху. Юэн не возражает. Шея и спина затекают, но он способен лежать пару часов не двигаясь. Это как с кошкой, которая изволила прийти и улечься. Нередко Юэн при этом спит. Да и она тоже. Однажды в комнату — даже не стучась — врывается Снейп, он очень торопится и застывает на полпути, слегка оторопев, а Юэн едва успевает повыше натянуть одеяло, чтобы накрыть спящую Бетельгейзе с головой. — Позволь полюбопытствовать!.. — Тихо, разбудишь, — Юэн прикладывает палец к губам, цыкая. Бетельгейзе недовольно ворочается, подтверждая его слова. — Позволь полюбопытствовать, чем вы тут занимаетесь? — Снейп повторяет все то же самое злым, но уже все-таки шепотом. — Мог бы и постучаться, — Юэн мысленно прощается с работой, но старается сохранять невозмутимый вид. — Мне нужна твоя помощь. Немедленно, — Снейп же цедит холодно и, по-хорошему, надо бы встать и сразу пойти, чтобы не нарываться. — Ты что, не видишь? Меня… котиком придавило, — в голосе Юэна сплошная укоризна, а его большой палец под одеялом машинально гладит нежное плечо. Так, чтобы это не было заметно со стороны. У Снейпа на лице написано: «ты совсем дебил?» Ну, да. Совсем. — Великовато для котика, — ехидно замечает он. — Ну, Сев, ну давай не сейчас. Как друга тебя прошу. Бетельгейзе под одеялом, кажется, перестает дышать. — Бож-же, хр-р-рани Кор-р-ролеву, — доносится откуда-то с оконного откоса. — Я даю тебе полчаса, после этого ты должен быть у меня в кабинете. И лучше бы тебе не задерживаться. Снейп заканчивает ледяным начальственным тоном, после чего мрачно выходит. — Он ушел? — тихо спрашивает Бетельгейзе, вылезая из-под одеяла, и смотрит на дверь перепуганными глазами. — Да. — Почему ты не запер дверь? — Да я вроде запирал… Наверное, он использовал отпирающее заклинание? Если по-честному, Юэн не уверен, запер ли он дверь, потому что кое-кто так горячо жался к нему и стонал, что было не до двери. Поэтому решает свалить все на Снейпа. — Какая невоспитанность, — Бетельгейзе все-таки верит. А затем садится, свешивает ноги вниз, но остается у него на животе. — Моя печень!.. — у Юэна вырывается сдавленный выдох. Бетельгейзе поднимает брови, смерив его притворно-негодующим взглядом. — Хочешь сказать, я тяжелая? — Просто сейчас ты сидишь, а чем меньше площадь соприкосновения, тем больше давление… это… это принципы физики! Вроде выкрутился. Она на деле очень легкая — прямо-таки нездорово легкая, — так что у него даже мысли не возникало… Но девушки такие девушки, могут обидеться чуть ли не на ровном месте. Бетельгейзе упирается своим острым локтем ему в грудь, наклоняясь. — Да, ты все правильно поняла… Мерлин, это больно, — Юэн говорит со смехом и тянется к ней, обхватывая лицо ладонями. Ему нравится, когда Бетельгейзе так себя ведет. И боль — как ни странно тоже. Она все еще питает слабость к его шрамам, и, Мерлин, каждый раз, когда ее пальцы касаются того, который на боку, Юэну кажется, что она хочет — точно так же, как это сделал он — заменить следы от Сивого своими собственными. Или выдрать кусочек себе на память. Ее запястья, кстати, больше не кровоточат. — Ты превращаешь меня в мазохиста. — Это плохо? — Не знаю. Плохо то, что мне это начинает нравиться. Целуется она в последнее время тоже иначе. Куда более умело, повторяет то, чему он учил. Чаще позволяет себе — как сейчас — переходить к его шее, почти всегда оставляя красные следы. Тогда Юэн радуется, что любит свитера, и страдает, потому что в школе становится все теплее, а ему, как учителю, ну явно непозволительно ходить с засосами по всей шее. И убирать жалко. Бетельгейзе так неотвратимо меняется, что иногда хочется остановить время. Но только иногда: с другой стороны она становится увереннее в себе, хоть и жестче. Она совсем не та застенчивая девочка, которая приходила к нему в теплицы в конце ноября. А впрочем, была ли Бетельгейзе ею на самом деле, или просто придерживалась такого беззащитного образа с малознакомым человеком? Юэну это не важно. Она только сейчас наконец успокоилась после всех вышедших статей, и уже вполне искренне может смеяться и улыбаться. Фатальность не исчезла, все еще при ней, но Юэн надеется, что постепенно это пройдет, когда все закончится. Когда Сивый сделает свой заключительный ход. В кабинете зельевара Снейп нагружает Юэна такой огромной горой табелей успеваемости пуффендуйцев, что аж глаза на лоб лезут. Каждого, мать его, пуффендуйского учащегося от первого курса до последнего. И все это счастье надо заполнить до конца триместра, подняв результаты всех уроков по каждой дисциплине, потому что профессор Стебль каким-то непостижимым образом напрочь о них забыла. — Ты издеваешься? — Ты же не оставишь мадам в беде? Она тебе почти как мать. — Ради всего святого, когда они уже упростят систему успеваемости? Сделали бы уже общую, — за высотой стопки ни черта не видно. — За что мне все это? — За все твои… прегрешения, — Снейп выделяет последнее слово по-особенному. Он ничего не забыл и закрывать глаза, походу, не собирается. — Северус, могу ли я стереть маленький, ничего не значащий кусочек твоей памяти? — Я тебя сейчас самого сотру. С лица земли. — Понял, не трогаю. — Вы позорите школу, мой факультет в частности, — Снейп ворчливо продолжает. — Ты говоришь так, будто в твоей жизни нет радостей, кроме зеленых камушков в школьных часах, — приходится поставить горку с табелями обратно на стол, потому что говорить так вообще неудобно. Свитки, однако, держаться в ровной горке отказываются и под двойное преподавательское чертыхание раскатываются по столу и полу. Снейп выглядит обиженным и аж поджимает губы — большая редкость для мистера Непроницаемость. Блин, походу не стоило это говорить. — Извини, я не хотел… — Да, черт возьми, мой факультет — все, что у меня есть, и я не собираюсь терять очки и первенство в Кубке школы из-за того, что кое-кто не может сдерживать свое либидо, — Снейп раздраженно выдает всю тираду на одном дыхании. — Ну кто с нее очки снимать будет кроме тебя? А ты строгостью в отношении своего факультета не отличаешься. О том, что есть еще профессор Макгонагалл, которая, если узнает, явно костьми ляжет, чтобы справедливость восторжествовала, Юэн старается не думать. Из-за профессора Стебль он не очень беспокоится, а вот директор… Ну, тут уже что будет, то будет. — Я так-то не имею ничего против того, чтобы Бёрк проводила свое свободное время в теплицах или твоей комнате, вместо того, чтобы собирать ее потом по кускам в подземелье. Я против того, как вы… проводите свой досуг. — Она уже совершеннолетняя. — Да пусть хоть как Ирма Пинс, ты ее учитель, и мы в детской школе. В лучшей магической школе Европы! Снейп окончательно теряет терпение, всплескивая руками как слетевшая с ветки ворона, и повышает голос. — А вот и нет, по документам я — всего лишь помощник преподавателя травологии, — Юэн не сдается, хотя на всякий случай старается держаться от него на расстоянии. И с противоположной стороны стола. — Ты серьезно думаешь, что это что-то меняет? — Снейп припечатывает своим тяжелым взглядом. Нет, конечно. Это совершенно точно ничего не меняет и вины его не умаляет, но… Юэн меняется сам.

***

Наступает апрель, близятся пасхальные каникулы, школа утопает в экзаменах — Бетельгейзе носится по библиотеке, безуспешно пытаясь подготовиться в последние дни, и паникует. Экзамены, судя по материалам, обещают быть крайне сложными, а СОВ, маячащие на горизонте, вообще приводят ее в первобытный ужас. Вот. Опять. Она опять слишком расслабилась и слишком поздно вспомнила про учебу. Все оставшиеся дни марта Бетельгейзе почти не вылезала из комнаты Юэна. И из постели его, в общем-то, тоже нечасто. А теперь пыталась впихнуть в свою память такой объем информации, который просто физически не мог туда впихнуться. — Может погуляем? — Гвинет потягивается, откидывая от себя учебник по трансфигурации. — Ага. Хотя бы во внутреннем дворе, — Том согласно подхватывает. Они снова занимаются учебой вместе: их межфакультетный тандем смотрится на удивление органично и никому не мешает. Но есть одно жирное «но»: эти двое старательно делают вид, что между ними все как обычно. Бетельгейзе усмехается, торопливо конспектируя закон превращения живых объектов в неживые. Возвращаясь от Жозефины после интервью, она первым делом решила найти Гвинет с Томом. Искать пришлось долго, а когда поиски увенчались успехом, Бетельгейзе поспешила уйти, так и оставшись незамеченной. Потому что они умилительно стояли в тени вековых деревьев Запретного леса и целовались: совершенно невинно, соприкасаясь одними губами. Было странно наблюдать такую трепетность со стороны развязного Тома, но Бетельгейзе всем сердцем порадовалась, что дело сдвинулось с мертвой точки. — У меня скоро СОВ, отстаньте. Идите без меня. — Уверена? — Том спрашивает снисходительно, потому что он тут основной мозг группы, разъясняющий простыми словами то, что не понимают девчонки. После карнавала Том вообще стал очень снисходительным и даже… дружелюбным? Сложно так разобрать, учитывая, как хорошо он обычно играет на публику. Но Бетельгейзе кажется, что Том действительно чувствует себя лучше. Будто та пустота в его голове и чувствах наконец робко заполняется чем-то живым. Это хорошо. В отличие от закона по трансфигурации неживых объектов в живые и обратно! — О, ты тут ошиблась, дай-ка сюда, — Том берет ее пергамент с заметками, придирчиво пробегая взглядом. — Забыла про закон трансфигурации Гампа? Еду очень даже можно трансфигурировать в неживое, а потом возвращать в исходное состояние без потери качества… — Почему вы оба на курс старше меня, а? — Бетельгейзе раздосадовано хватается за голову, смотря в книгу и не понимая то, что там написано. Рядом лежат астрономические карты, которые еще заполнять и заполнять, а она зависла — и на чем? — на трансфигурации! — Ну, тише-тише, я могу отдать тебе свои прошлогодние билеты. Я сохранил все свитки, там много полезных заметок. — Давай… Боюсь, я не сдам. Вы все учились тут с первого курса, а я ничего не знаю. Я такая глупая… — Никогда бы не подумала, что ты можешь так поддаваться панике и переживать за оценки, — Гвинет удивленно наблюдает, пока Том выуживает из недр своей кажущейся бездонной сумки нужные свитки. А потом они уходят гулять, пока Бетельгейзе усиленно пытается хоть что-то запомнить. Ну как тут не переживать? Это же какой удар по гордости будет. Спустя несколько часов составления карт небесных светил (это, конечно, далось легко — заучивать названия звезд, созвездий и их расположение Бёрков, как и Блэков, учили с малых лет, — но времени заняло безумно много), она, наконец, решает сделать перерыв. Юэн с лицом познавшего все тайны мира продолжает в своей комнате монотонно заполнять табеля, которые получил от профессора Снейпа пару дней назад. Судя по всему, его в этом бренном мире уже ничего не волнует, потому что на плаксивое «Юэн, я ничего не сдам!» он, голосом не иначе как самого Будды, отвечает только: — Ты слишком много переживаешь. И продолжает механически выводить цифры и буквы на пергаменте. Бетельгейзе такое отношение совсем не нравится. — Ты должен пожалеть меня, а не… обесценивать мои переживания. — Тогда ты еще сильнее поверишь в реальность проблемы, которой, — он все-таки отрывается от работы, чтобы обернуться и посмотреть на нее критическим взглядом, — я считаю, нет. Бетельгейзе хочет обидеться, но не может, потому что он, черт возьми, все говорит правильно. — Возможно, ты и прав. Просто все это так тяжело запомнить… — она сетует, садясь, и замечает прямо перед собой вазу на столе. — Потому что ты пытаешься запомнить все. Кстати, — проследив за взглядом, Юэн вынимает из воды цветок тюльпана, протягивая ей. Капли воды со стебля падают на пергаменты, кое-где превращая чернила в кляксы. Но ему все равно. Бетельгейзе радостно улыбается, принимая цветок. Цвет глубокий, красный, лепестки чуть глянцевые. Потом чувствует на себе долгий взгляд, от которого по коже бегут мурашки. В серых глазах и мягкой улыбке есть что-то невысказанное, скрытое, а цветок — как те слова, которые он не хочет говорить прямо. На ум приходит то, что Юэн рассказывал про Селам — Бетельгейзе все еще помнит разговоры про настурцию в министерстве магии, а потом думает про ромашки и подснежники. Вдыхает тонкий свежий аромат тюльпана и разглядывает темную сердцевину раскрывшейся чашечки. Мед и горечь. Вкусно. — Если бы ты мне раньше сказал про язык цветов, я бы в подарок попросила магловскую книжку со значениями. — И не получила бы ее, — Юэн использует пресс-бювар, одолженный у Снейпа, чтобы промокнуть воду с табелей. На лицо у него лезет одна из тех самых чудесных улыбок, от которой Бетельгейзе млеет. — Но почему? — Мне нравится дарить тебе цветы, значения которых ты не знаешь. — Это нечестно! Вдруг там что-то плохое? — Например? — Он удивленно смаргивает. — Например, — Бетельгейзе пытается придумать что-нибудь, закусывая губу, — ты считаешь меня глупой. — Боже, — Юэн смеется. — Иди сюда. На самом деле Бетельгейзе и так знает, что он хотел сказать. И от этого осознания ей становится нечем дышать. Или от его губ? И ей так сильно хочется ответить, но все слова глупы и скучны. Юэн красиво выражает свои чувства цветами, а ей остается только тянуть его обратно на диван, с которого едва успела встать. Да сетовать: — Как же все-таки тут неудобно.

***

Вскоре в Ежедневном пророке появляется обещанная статья от Жозефины Мактир. Юэн на завтраке с сомнением смотрит на газету, лежащую рядом с тарелкой, и не может решиться, чтобы открыть. Из тихих разговоров за столом доносятся обрывки фраз: «чем дальше, тем все запутаннее», «ужас какой», «ох, помню, писали же об этом года три назад». Макгонагалл безмолвно качает головой. Преподаватели не меньше учеников обсуждают все свежие новости. Он переглядывается с Бетельгейзе — та вздыхает и принимается за завтрак, тоже игнорируя газету. Потом Юэн по делам — получить оценки пуффендуйских пятикурсников — заходит в учительскую, где все еще продолжаются тихие обсуждения. Даже Снейп сидит, увлеченно читая за чашкой полуденного чая. — Уже прочел? — Он выглядывает из-за разворота Ежедневного пророка, то ли почувствовав, то ли краем глаза заметив появление Юэна. На завтраке они сидели на разных концах стола, так что случая поговорить не было. — Нет. Она просила не читать. — И правильно, не надо тебе это читать, — Снейп хрустит газетой, а Юэн, ссутулившись, садится на стул рядом. — Я бы, наверное, хотел… Наверное. Юэн очень сильно не уверен, но Бетельгейзе так странно выглядела и вела себя в те несколько дней, что ему кажется необходимым прочесть это гребаное интервью, чтобы хотя бы немного понять, что это было. Да и, в конце концов, он позволил ей увидеть свои самые хреновые воспоминания, а она не хочет, чтобы он знал то, что теперь знают все вокруг. Что ж, он так ничего и не пообещал ведь — этим Юэн пытается всячески успокаивать свою совесть. — Она здесь в основном рассказывает не про себя, а про брата и мать. И про Бёрка-старшего. — А про Сивого? Снейп молчит, словно не уверен, стоит ли говорить правду. Или считает дни до полнолуния в уме. — И про Сивого. Но немного. — Ты ведь, когда учил ее легилименции, видел что-то? — Осознание приходит неожиданно и вызывает еще больше раздражения. Мерлин, даже Снейп больше знает! — Видел, — его лицо остается непроницаемым. — Ничего хорошего там нет. Он как никогда не оставляет никаких язвительных комментариев, но уходит из учительской в состоянии задумчивости. Юэн все-таки решается прочитать. «Не имеет значения, что говорят люди обо мне — я не прошу ни жалости, ни понимания, — но пятнать честь своего покойного брата я не позволю никому. Как и восхвалять человека, которого имею несчастье называть своим отцом». Бетельгейзе — может сама, может с подачи журналистки — выбрала довольно неплохую тактику. Она практически ничего не говорила о том, что пережила, лишь вскользь упоминала телесные наказания, когда рассказывала о матери, пытающейся ее защитить. А вот непосредственно о матери и брате… «Моя мать регулярно подвергалась насилию, пытаясь защитить нас с братом. Она не могла выступить против отца, потому что жила в постоянном страхе, что он заберет нас. У мамы был выбор — либо спастись самой, но оставить нас, либо остаться с нами, но регулярно терпеть побои и бесчеловечное отношение». Чем дальше читает Юэн, тем больше ему хочется встать под душ и отмыться от липкого отвращения — потому что для него это не просто какая-то тяжелая и неприятная история, а нечто куда более личное. Будто все происходило с его собственной семьей. Бетельгейзе достаточно подробно рассказала о многочисленных избиениях, сломанных вручную костях, манипулировании через страх и подчинении воли. Но хуже всего другое: Юэн прекрасно понимает, что этот рассказ — лишь самая верхушка айсберга. Культурный и сглаженный цензурой. «Мой брат действительно делал ужасные вещи, но это был наш способ выживать в отцовском доме». Она рассказала и о пленниках, которых ее брат несколько раз отпускал, и о том, что рассказывала Юэну. Интересно, что если в плену он у Бёрков тогда и был? Юэн почти не помнит те дни — главным образом благодаря Обливиэйт. Лишь урывки, кошмары, которые и не хочет вспоминать. Смутно помнит ребенка в соседней камере, спрашивавшего у него про море. Помнит, как горела иссеченная спина. А вдруг это ее брат его и выпустил? И… Бетельгейзе рассказала о смерти Алькора. Причине этой смерти. «После смерти отца Сивый пришел за мной в первое же полнолуние». Теперь Юэн понимает, почему даже Снейп рекомендовал ему воздержаться от чтения. Перед глазами отчетливо возникает ее ужас во время февральского полнолуния. Попытки забиться в угол, плач, бессвязное бормотание. Юэн и так знает, кого она видела в нем и что заставила себя заново пережить, но сейчас, читая ужасно спокойные слова о том, как оборотень раздирал ее брата, чувствует себя так, словно участвовал в этом лично. В самом конце Бетельгейзе оставила, по-видимому, короткое послание Сивому. Юэн еще долго сидит на стуле, всматриваясь в черные отпечатанные буквы с засечками. «И я никогда не достанусь ему живой».

***

Бетельгейзе, в принципе, довольна получившейся статьей. Жозефина в завершении добавила парочку слезливых слов о личном впечатлении от рассказанного, а основной текст передала едва ли не дословно. Вырезала Жозефина, конечно, тоже много, но Бетельгейзе понятно почему и зачем — где-то был перебор с подробностями, где-то она на эмоциях по накатанной рассказала такие вещи, которые выглядели бы едва ли лучше, чем статья Скиттер. Жозефина и правда после их часового разговора некоторое время сидела как оглушенная. Рассказ произвел на нее сильное впечатление, тем более, что Бетельгейзе поделилась куда большим, чем планировала изначально. Наверное, такова была женская солидарность — Жозефина и сама была дочерью какого-то знатного французского рода, так что наверняка хорошо понимала многие нюансы чистокровных браков, поэтому уделила Амелии Бёрк — матери Бетельгейзе — очень много внимания в своей статье, и даже откуда-то подняла старую информацию о том, что Фоули умерли от отравления ядом жгучей антенницы вскоре после брака их дочери с Бёрком. В те годы никто не придал этому значения, но сейчас такое подозрительное стечение обстоятельств стало отличным подспорьем. Бетельгейзе никогда не знала своих бабушку и дедушку, она и сама-то успела забыть о том, что с ними случилось. Отношение в школе особо не поменялось, разве что ушла открытая неприязнь — студентам Хогвартса уже попросту надоели постоянные слухи вокруг Бетельгейзе, так что после новой статьи на нее перестали так остро обращать внимания. Она стала… обычной безликой ученицей. Взрослые же отреагировали с точностью наоборот. Каждый преподаватель, встречавшийся в тот день в школе или на уроках, счел своим долгом выразить ей какие-нибудь слова соболезнования или подбодрить. Те, кто прошел войну и куда лучше был знаком с творившимся в ее годы беспределом, реагировали совсем не как подростки. А Юэн… Юэн все-таки прочел. Бетельгейзе не обижалась — это было справедливо. Ей просто не хотелось, чтобы он погружался в лишние переживания, но чем меньше оставалось времени до полнолуния, тем он в любом случае становился более неуравновешенным и дерганным. В целом, Юэн принял это довольно… спокойно. Как минимум, он был доволен, что ситуация в школе наконец стабилизировалась. Бетельгейзе перестали открыто травить, и некоторые слизеринцы — ну надо же — начали сами стремиться наладить с ней отношения. Вроде той же Аманды Булстроуд. Тут, конечно, больше повлияла «помощь» Кэрроу, но многие испытывали страх после случившегося с матерью Розье и всячески старались подмазаться. — Интересные были месяцы, в общем, — Бетельгейзе прогуливается с Томом до поля для квиддича, чтобы встретить Гвинет после тренировки. Она благодарна ему за мелкую, но все-таки помощь, и еще больше хочет отблагодарить Жозефину, которая после карнавала на время вернулась в Лондон. — И не говори, — Том легко поддерживает разговор, выслушав рассказ Бетельгейзе о слизеринцах. — А как у вас дела с Гвинет? — Да нормально… — но стоит заговорить о Гвинет, как он сразу отвечает очень неопределенно. — Ты ей хоть память не стер опять? — Бетельгейзе решает сострить. — Пока нет… — а в ответ получает совсем не то, что ждала. — В смысле?! — Ну… это уже не в первый раз происходит на самом деле, — Том вздыхает, задумчиво глядя вдаль. — Ох, Том. — Она сама в прошлый раз попросила, чтобы я стер ее воспоминания. Хотела, чтобы мы оставались просто «кузеном и кузиной». Теперь Бетельгейзе становится еще жальче Тома. — А, да, я тут решил, что мне тоже нужна от тебя услуга. Но не очень надолго. — И какая же? — Твой траволог ведь бывший мракоборец, они разбираются в целительной магии. Я бы хотел взять у него пару уроков, устроишь? — По целительной магии? — Бетельгейзе слегка удивляется. Она бы скорее поверила, что Том хочет учиться боевой магии, но исцелять? Нонсенс. — Ну, я спрошу у него. — Если бы я знал хотя бы какие-то примитивные заклинания, Саймон мог выжить, и никаких бы проблем… Так что это, пожалуй, мое слабое место. А вообще странно, ты никогда не задумывалась, почему в школе не изучают целительную магию? Я даже в учебниках ничего не находил. Это и правда немного странно. Казалось бы, такой важный пласт магических наук, особенно в военное и послевоенное время, а в школе о них никто ни слухом, ни духом. Бетельгейзе слышала от Юэна одно заклинание, но его точно не было ни в одном учебнике, который ей попадался. Поэтому, придя к нему в теплицы после прогулки, она первым делом спрашивает: — Юэн, а почему в школьный курс не входит целительная магия? — А? — Он таскает горшки с пророщенными тюльпанами из теплиц на улицу. — Она сложная. — Но не сложнее же трансфигурации, — Бетельгейзе решает помочь, присоединяясь. — Зато опаснее, — Юэн болезненно морщится, будто что-то вспомнил. — Почему ты спрашиваешь? Он смотрит так подозрительно, что Бетельгейзе приходится немного стушеваться. Она не понимает, что опасного может быть в целительной магии, но не хочет, чтобы Юэн себе что-то надумал. Он в последнее время и так стал слишком подозрительным. — Том хочет взять у тебя пару уроков, — Бетельгейзе рассматривает зеленый росток — высокие сложенные листья с будущим цветком внутри, — лезущий из луковицы. Они немного запоздали с посадками, но по идее подрощенные луковицы должны еще взяться и вполне могут зацвести в этом году. — Ладно, пусть подходит после занятий. Долго уговаривать не приходится. Бетельгейзе продолжает возиться с цветами, в том числе и с посадкой. Ее отработки, назначенные Снейпом, еще не закончились, и, хоть Юэн не настаивает на тяжелой работе, она с радостью берется ему помогать. Смотрит на юные тюльпаны и вспоминает тот, который недавно получила в подарок. Опять всякие глупости в голову лезут, но Бетельгейзе все еще думает о том, что хочет ответить. По-настоящему. — Зачем ты провоцируешь его? Она вздрагивает, чуть не выронив очередной горшок из рук, и переводит взволнованный взгляд на стоящего к ней спиной Юэна. Грядка с рыхлой черной почвой готова к следующей луковице, но руки ставят горшок на землю. Бетельгейзе поднимается с корточек. — О ком ты? Видит по плечам, как он вздыхает. — О Сивом, о тех твоих словах, — Юэн граблями осторожно разрыхляет почву, чтобы не повредить ростки. Бетельгейзе и подумать не могла, что он заговорит об этом сейчас. Прошло уже столько времени, почти неделя, наверное. Она и сама не знала, почему попросила написать эти дурацкие слова, но не считала, что провоцирует. Все-таки приход Сивого был чем-то неизбежным. Всегда был. Маячил на горизонте на протяжении четырех лет. Горел красным флажком на календаре без дат и месяцев. И Бетельгейзе знает, что движется в никуда, потому что в конце, так или иначе, ее не ждет ничего хорошего. — Это были просто красивые слова, Жозефина порекомендовала так написать. Она опять врет Юэну — на незаметном, но очень глубоком вдохе. Он, наконец, оборачивается, и… как обычно не верит. Смотрит с сожалением, от которого хочется вырезать себе язык за бесполезную ложь. — Я правда не против, — тогда Бетельгейзе говорит что-то не менее странное и чувствует, как холодеют пальцы под толстой защитной тканью. Юэн непонимающе и настороженно хмурится, но подходит почти вплотную. Ей становится очень стыдно, и в то же время сердце наполняется легкостью. Снимает перчатки с рук, бросая на землю, собирается с мыслями. Усмехается. Что же, признание в любви она тоже придумала оригинальное. — Если ты съешь меня. Лучше ты, — Бетельгейзе знает, что ему будет больно от этих слов. Но это самый лучший способ, которым она может выразить свои чувства. Это ведь так красиво — отдать себя тому, кого любишь, целиком и полностью. Без остатка — в самом прямом смысле. Отличная метафора любви. — Не говори так. Никто тебя не… Она прикладывает пальцы к его губам, не давая договорить. — Мой брат говорил то же самое незадолго до смерти. Не хочу ничего подобного слышать от тебя. — Но я не твой брат, — Юэн сердится. — Но, по-видимому, не менее самонадеянный, — а она только легко улыбается. — Поверь мне. Бетельгейзе не хочет, но почему-то верит.

***

От промежуточных экзаменов голова совсем кругом идет. Причем не только у учащихся, но и у преподавателей. Юэн зашивается со всеми этими табелями и одновременным проведением контрольных, а Бетельгейзе впадает в еще большую панику, сидя у него за столом по полночи. Иногда они меняются — она пару часов спит или просто лежит в полудреме, он заполняет гребаные документы. Бетельгейзе всегда старается уходить в общежитие не позже трех, и Юэн до сих пор не понимает, как ей удается каждый раз миновать Филча и Снейпа. Да, дойти-то, конечно, недалеко, но… Секрет прост: Миссис Норрис, завидев Бетельгейзе, подбегает только погладиться и помурчать, но больше не сдает ее своему хозяину. Каждый раз от возможности запустить пальцы в мягкий полосатый мех на душе у Бетельгейзе становится чуточку теплее. Как раз после очередной «кототерапии» она приходит к Юэну. В комнате уже совсем не так темно и запущенно, как было раньше: он и сам потихоньку выводит теперь с помощью магии кое-какие пятна, заделывает трещины на стене и следы когтей на полу. Это не может не радовать. В конце концов, зубы почесать и о многострадальный диван можно. Чернильные пятна полностью с него, кстати, так и не вывелись. — Я хотела оставить это здесь. Она нагло расставляет что-то на полочке. — Тут уже и так половина твоих вещей. У Юэна есть две темы, которые заставляют его брюзжать: утренний сон и нарушение личного пространства. В первом случае он бывает невыносим (в какое-то утро вообще закрыл дверь и не пустил ее внутрь!), во втором — ворчит скорее в шутку, чем всерьез. Вот и сейчас: он делает недовольное лицо, но Бетельгейзе знает, что это напускное. — Ну и что? Я провожу здесь времени больше, чем в слизеринской спальне. — Но это моя комната… Она смотрит на него очень красноречивым взглядом, мол: ну и кто тут в «твоей комнате» маломальского порядка добился? — Просто кто-то из преподавателей может заметить твои вещи, — Юэн сдается, стушевавшись и вздохнув как-то очень уж драматично. — Веский аргумент. Ладно, я спрячу, — она убирает свои жестяные банки с чаями и травами в буфет за нижние дверцы без стекла. Они действительно слишком сильно выбиваются из общего вида комнаты и сразу видно, что… Женские. Баночки аккуратные, расписные, со всякими винтажными мотивами: славные девочки в чепчиках, букеты цветов и ленточки. Бетельгейзе валится с ног от усталости после огромного теста по трансфигурации и, честно говоря, сомневается, что сдала его отлично, поэтому хочет поскорее разгрузить голову и перестать думать о чертовом Законе Трансфигурации Гампа. А заодно о другом Гампе — том самом, который предал мракоборцев и теперь наверняка во всем помогает своему сбежавшему вожаку. Отвратительная фамилия. Как и ее собственная. — Мне не нравится фамилия Бёрк, — Бетельгейзе выдает задумчиво. — Форни намного лучше. Юэн, напрягшись, отрывается от документов, но молчит. — Да и похожа на девичью фамилию моей матери. Думаю, мне подойдет. — Но я ведь не собираюсь… У него аж язык заплетается от таких шуток. — Это пока, — но Бетельгейзе отвечает нагло и невозмутимо, рассчитывая как минимум смутить его. Конечно, она шутит, не более. Бетельгейзе не планирует не то что замуж выйти, а вообще — выжить. Но ей весело подтрунивать над Юэном, да и от его слов про то, что ей идет «белое», высказанных без задней мысли, она до сих пор чувствует себя немного странно. Он отвечает сдержанным вздохом и возвращается к работе. Она еще какое-то время наводит порядок на полках, но мысли то и дело возвращаются к неприятному. Нет, ей определенно поскорее надо отвлечься. Закончив, Бетельгейзе по-хозяйски ложится на диван, закидывает ноги на диванную спинку, придерживает юбку рукой. А потом отпускает ее, позволяя ткани оголить бедра. И следит за реакцией, которая следует незамедлительно: Юэн, заметив краем глаза, сразу прикипает, нахмурившись. Лучше всего отвлечься можно только на него. Он уже подходит, смотря на нее сверху вниз, и Бетельгейзе хитро улыбается. Ее почти не смущает лежать вот так перед ним, а он заводится даже с мелочей. Сразу. Как больной. — Мне же отчет писать надо. Гладит ее по ноге, но Бетельгейзе лишь крепче прижимает бедра друг к другу. Ладонь, как всегда, настолько горячая, что буквально обжигает и вызывает неровный строй мурашек по коже. — Пиши, — Бетельгейзе хочется немного поиграть, поэтому колени отклоняются в сторону противоположную от него. Отчет так отчет, вот сиди и пиши, раз отчет. Но когда костяшки пальцев гладят ее по белью, играть желание сразу пропадает. В отличие от другого. — Точно хочешь, чтобы я пошел писать дальше? — Юэн улыбается, стоя наклонившись. И почему так выходит, что когда она пытается состроить из себя недотрогу, ему достаточно лишь подойти, дотронуться и все? Он добавляет ласковым шепотом у ее уха: — Расстегни рубашку. И Бетельгейзе расстегивает. Как в бреду. Оставляет застегнутой лишь самую первую пуговицу (случайно) и несколько последних (потому что уже не до них). Когда он прикусывает ее губу, она глухо стонет, и этот стон лишает всякого самообладания. Юэн каждый раз боится прокусить до крови — останется ведь еще один шрам, — но все равно продолжает делать это. Потому что Бетельгейзе нравится. А ему хочется, чтобы ей нравилось. Это чувство гораздо сильнее его. Мед и горечь. Почти падает, когда она тянет за галстук, или все-таки падает: в самую безумную любовь, которую когда-либо мог себе представить. Красные лепестки с тюльпана, стоящего на столе, срываются вниз. На диване и правда не очень удобно. Приходится подтянуть ее, и Бетельгейзе послушно ложится так, как надо — под него. Не до конца расстегнутая рубашка открывает небольшую грудь, и это настолько красиво, что Юэн даже останавливается, засмотревшись. Он внезапно понимает, что хочет нарисовать ее — вот именно такую, разгоряченную, полураздетую, — а она краснеет еще сильнее, будто понимает. Раздвигает ноги, касаясь коленками его бедер. Облизывает нижнюю губу. Такая маленькая, что постоянно страшно слишком сильно сдавить и сделать больно. Она любое «больно» от Юэна принимает с удовольствием. Бетельгейзе так сильно за пару недель успела привыкнуть к этой близости, что плохо мыслила себя без нее. Без его рук, без его тела, без его тяжелого дыхания. Даже если не получалось кончить. Ей на самом деле нравилось абсолютно все, что он с ней делал и как. Особенно, если в порыве не рассчитывал силу. Но это случалось редко: Юэн всегда старался быть осторожным. Нежным — как сейчас. Последние дни ее преследовало желание проникнуть в его разум в такой момент. Почти маниакальное. Поэтому Бетельгейзе вытаскивает из-за пояска юбки больно колющую в бок волшебную палочку. — Я хочу кое-что попробовать, — просит шепотом на шумном горячем выдохе, смотрит осоловевшими глазами, обхватывает ногами его бока. Юэн придерживает ее за поясницу, прижимает к себе и не сразу замечает направленное ему в шею дубовое древко. — Хорошо, — он совсем не соображает, потому что… черт, она до сих пор довольно тугая и, наверное, будет такой всегда. Держит, упираясь свободной рукой в диван, смотрит ей в глаза — зелень сейчас совсем как бутылочное стекло. Темная и блестящая. — Легилименс, — сладкий змеиный шелест мягко проникает в сознание. Совсем не так, как в первый раз, нет: нежно, обволакивающе, словно патока. Юэна не захлестывают воспоминания, нет ничего, только ее глаза, приоткрытый рот и охренительно классное ощущение от каждого движения — его к ней и ее к нему. Но он чувствует прикосновение к своему разуму, такое же трепетное, как прикосновение ладоней к шее и загривку. Слышит нарастающие стоны: то ли перед собой, то ли внутри себя. А она совершенно теряется в этой гамме чувств, эмоций и ощущений — и своих, и его. Перестает различать, где кончается она и начинается он. И кажется, что сейчас просто рассеется, растворится, погибнет. Каждое движение отдается с двойной силой, настолько, что… Боже… Бетельгейзе плачет и стонет слишком громко.

***

Во вторник Бетельгейзе опять «на отработке», вот только вместо работы получается исключительно дурачиться. У Юэна, как ни странно, очень хорошее настроение, хотя до полнолуния остается меньше недели. — Ну что, я по-прежнему горячий? — он даже шутит над своей повышающейся температурой. Плохо шутит. Потому что Бетельгейзе сразу вспоминает тот ужасно неловкий момент в его комнате, когда пришла с термосом глинтвейна в декабрьское полнолуние. А Юэн тоже помнит! Она так надеялась, что нет… Щеки начинает жечь от стыда. — Профессор, невежливо так смущать девушку, — Бетельгейзе, нахмурившись, пытается его осадить, переходя на нарочито формальный тон. — Мою девушку, — но на Юэна сейчас вообще ничего не действует. — Это все еще не дает тебе никакого права… ох… Он подхватывает ее на руки, закидывая на плечо и спешно куда-то несет под смех и якобы-возмущенные просьбы «немедленно поставить на землю!». И тут в теплицы вваливаются Гвинет с Томом. Вместе с ними вваливается и немая пауза. — Пр-р-рофессо… оу. — Кажется, мы немного не вовремя, — констатирует Том, пока Гвинет делает вид, что ничего не видит. Юэн, не ожидавший такого поворота, осторожно ставит Бетельгейзе на пол, и отвечает: — Много. То есть да, не вовремя. — Мы зайдем позже? — Том спрашивает несколько неуверенно, переглядываясь с Бетельгейзе, будто ждет, что та сейчас все организует. Но она все еще стоит в легком ступоре. Как бы не то чтобы для Гвинет и Тома их отношения с Юэном что-то новое, но что, если бы это зашел кто-то другой? Кошмар. Особенно если кто-то из учителей. Жуть какая! — Да ладно, ты же пришел насчет целительной магии? — В отличие от нее Юэн вполне буднично относится к происходящему и уже не выглядит взволнованным. — Да, сэр, — Том аж весь подбирается, наполняется решимостью и становится предельно серьезным. — Хорошо. Что ты знаешь об этом? Бетельгейзе немного удивляет, как он легко и непринужденно принимается за обсуждение. — Ничего, сэр. Совсем. Меня это и удивляет: почему в школьной программе нет никаких целительных заклинаний? — Том спрашивает то же самое, что недавно спрашивала она. — Сейчас объясню. Но для начала ты должен кое-что сделать. — Да?.. — Сломай себе руку, — Юэн выдает это равнодушно, но челюсти отвисают у всех троих студентов. — Чего?! — справедливо вскидывается Том. — А ты думал? Это целительная магия. Она нарушает естественный порядок жизни и смерти, за нее надо платить. Даже во время обучения, — Юэн прислоняется к высокому столу с горшками, полными саженцев, и скрещивает руки на груди. — Исцеляя кого-то, ты отдаешь собственные силы и энергию. Если повреждение мелкое, это будет почти неощутимо. Если что-то посерьезнее, ты почувствуешь сильное недомогание. — А если ранение смертельное?.. — Том сухо сглатывает. — Ты сам знаешь ответ на свой вопрос. — Профессор, что-то я не готов. Юэн разводит руками. Бетельгейзе глубоко задумывается над услышанным. Что ж, все встает на свои места. Ученикам наверняка небезопасно использовать такую магию, поэтому ей и не обучают. Даже мадам Помфри куда больше лечит всевозможными зельями, чем магией. Тем более магия не всегда срабатывает безукоризненно. Вон, взять хотя бы нос самого Тома. Когда его исцелили, хрящи и кости, сломанные в нескольких местах, срослись неправильно, поэтому пришлось ломать все заново и лечить куда более тонко и длительно. И все-таки Юэн показывает одно заклинание — самое, с его слов, простое. Как раз то, которым уменьшил у Бетельгейзе кровотечение из-за Непреложного обета. Она внимательно наблюдает, запоминая круговое движение волшебной палочки. Так, на всякий случай, полезно ведь. Занимаются они не очень долго: Тому все-таки приходится поранить себе руку (надо же что-то лечить), а Юэн объясняет, что исцелять себя еще хуже, чем кого-то другого — сил нужно больше, кровь останавливается медленно, получается замкнутый круг. Потом Бетельгейзе отправляется проводить ребят, пока Юэн остается заниматься посадкой молоденьких саженцев калины — вместо пострадавшей от аскохитоза. — Черт возьми, когда он сказал сломать руку, я подумала — это шутка. А оно вон как, — Гвинет все еще пребывает под глубоким впечатлением от получившегося урока. — Стоило чего-то такого ожидать, — Том выглядит разочарованным. Главным образом тем, что не догадался сам. — Интересно, какие есть более серьезные заклинания, — говорит Бетельгейзе. — Мне вот — совершенно неинтересно, — Том парирует. — Не стремлюсь расставаться с жизнью ради кого-то. Гвинет как-то очень недовольно морщится и смотрит на него, сощурив глаза, будто так и хочет выдать какую-нибудь глупость вроде «а если это буду я?», но сдерживается. Ох, этот парень не из тех, кто готов жертвовать собой. Бетельгейзе думает — а смогла бы пожертвовать она? Вспоминает колыбель с маленьким кричащим ребенком. Хоть это не ее воспоминание, в памяти оно хранится так же явственно, как и собственные. Юэн легко жертвовал собой, не задумываясь. Она хорошо помнит тот животный страх, который испытала, но Юэн был самоотвержен и ни секунды не колебался. Смогла бы она так? Пытается представить… К черту! Слишком страшно и больно. Нет нужды думать об этом, это не пригодится. Нет. Конечно, нет. У Тома сегодня тренировка, поэтому они с Гвинет уходят, а Бетельгейзе решает вернуться в теплицы. Она идет по полю, чувствуя, как щиколотки ласкает мягкая свежая трава. На улице уже тепло, так что Бетельгейзе совсем не мерзнет в школьной мантии. Апрельский воздух наполнен множеством ароматов и предвкушением расцветающей весны. Так хорошо… Надо будет на каникулах вытащить Юэна погулять. Внушительное стеклянное здание, объединяющее восемь теплиц, еще далеко — глянцевые стены ловят солнечные лучи и немного слепят яркими солнечными зайчиками, поэтому Бетельгейзе не сразу замечает стоящего возле хижины Хагрида… ребенка. Может, у нее галлюцинации? Откуда здесь взяться ребенку? Дикость какая-то. Очередное привидение? Хотя таких маленьких в школе вроде бы нет. А вдруг это ребенок Хагрида? Да нет, не может такого быть: про детей лесничего ничего никогда не было слышно. Он всегда жил в Хогвартсе, всю жизнь, не иначе, и никогда отсюда не уезжал. Любопытство подталкивает посмотреть поближе, пусть потом возвращаться к теплицам придется дольше. Прогуляться еще немного Бетельгейзе совсем не против. Когда ребенок замечает ее, он начинает бежать навстречу и что-то ей в этом беге кажется… странным? Напуганным будто. Бетельгейзе не уверена, что поступает правильно, но идет к нему.