Зелень

Ребенок спотыкается и с разбегу шлепается в траву. Лицом вниз. Бетельгейзе ускоряет шаг. Она не жалует маленьких детей, почти все, кого аристократичные родители «выставляли» на званых ужинах, были на редкость капризными и плаксивыми созданиями. Исключением, может, был только если малыш Драко — он уже в свои три года преисполнился родового достоинства и на всех торжествах сидел как ряженая куколка, демонстрируя удивительные для такого возраста манеры. Но сейчас ей тревожно, да и ожидаемого для падения плача не слышно. Когда Бетельгейзе подходит ближе, ребенок уже поднимается из травы, отряхиваясь, и это оказывается рыжая девочка с по-детски хмурой мордашкой. — Привет, — Бетельгейзе недоуменно окликает ее и неуверенно улыбается. Между ними остается не больше пары ярдов. — Привет! — Девочка говорит чисто, даже не картавит, как многие дети. Наоборот — проблемная буква звучит особенно звонко. Подбегает, давая себя рассмотреть. Такая маленькая, а уже в коротенькой лиловой мантии — прям настоящая волшебница. — Ты что тут делаешь? Это уж точно не ребенок Хагрида и даже не родственник. Наверное, приехала к кому-то из учеников или преподавателей. Вопрос только в том, как пустили? Для приезда посетителей обычно отводятся специальные дни, и уж точно никого не пускают просто так. — Я заблудилась, — девочка испуганно оглядывается на домик лесничего, — там больша-а-ая черная собака. И широко разводит руки. — Это Клык, — Бетельгейзе опускается на корточки, чтобы поравняться со своей маленькой собеседницей. Клык еще совсем подросток, она иногда видела его, бегающим возле теплиц. Добрейшая собака. Хотя для такой малышки он действительно мог показаться страшным. — Я могу тебе помочь? — Да! Мне надо к дяде Юэну, — девочка обрадованно улыбается, и Бетельгейзе зависает, смотря на красивые ямочки на щеках. Семейная черта, похоже. — Идем, я как раз шла к нему, — Бетельгейзе поднимается и протягивает руку. Надо же, у него есть племянница? И ведь не рассказывал ничего. В любом случае отношение к ней у Бетельгейзе сразу устанавливается исключительно положительное. Да и ведет себя девочка совсем не так, как дети аристократов. — А у меня день рождения, — она радостно сообщает, хватаясь своей теплой ладошкой за холодные пальцы. — С днем рождения. Сколько тебе теперь лет? — Бетельгейзе не имеет особого (нормального) опыта общения с детьми, но надеется, что у нее получается хотя бы сносно. Девочка смотрит на свою свободную руку, сжимает ее в кулачок, а потом старательно отгибает пальцы. Показывает четыре — все, кроме большого. Очень милая, ни капли не раздражает. Мерлин, все бы дети были такие. — А как тебя зовут? — Айлин. — У тебя очень красивое имя, — шотландское, как и ожидалось. — Спасибо, — девочка заметно смущается, но улыбается еще шире. Они еще немного болтают по пути к теплицам: про ее бабушку, которая «слишком долго говорила с высокой строгой дамой» (не иначе как с Макгонагалл), про красивую новую мантию, которая испачкалась (Бетельгейзе взмахивает волшебной палочкой, чтобы убрать зеленые следы травы и грязи, чем вызывает неподдельный детский восторг). А потом Бетельгейзе заводит ее прямо в теплицы. — Ты чего так долго, я… — Юэн, услышав шум, вылезает из-за высоченного стеллажа с садовыми инструментами и, увидев Айлин, замолкает на полуслове. — Да я тут… Девочка вереща от радости кидается к нему, а Юэн все стоит, как вкопанный, и, судя по выражению лица, он растерян. И не очень-то рад. — …эм. Бетельгейзе, наблюдая, как Юэн неловко опускается, чтобы обнять Айлин, осекается. Потому что, да, наконец доходит. Он же из семьи маглов, какая еще племянница? Маглы даже школу увидеть не могут. И взгляд у Юэна такой потерянный, что Бетельгейзе сразу становится очень стыдно и неудобно. Настолько, что хочется выйти и куда-нибудь спрятаться от собственной глупости. Но ноги не идут: ни взад ни вперед. — Это кто это тут у нас? — Он нацепляет на лицо улыбку, но та все равно получается слишком болезненной. — Айлин! Ты меня забыл, — девочка возмущенно топает ножкой. — Тоже мне, крестный. И стукает его по макушке своим маленьким кулаком. — Ай, — он, жмурясь, делает вид, что это больно. — Ты просто так выросла, что я тебя совсем не узнал. — Правда? — Правда. Айлин снова обнимает его, и тогда Юэн поднимает взгляд, чтобы посмотреть на Бетельгейзе — потерянно, затравленно и чуть ли не стыдливо. А она улыбается, потому что не видит в этом всем ничего плохого. — Мистер Форни! — взволнованный, но очень властный женский голос раздается на входе в теплицы, куда парой секунд позднее влетает пожилая женщина с аккуратным шиньоном на голове и бумажным пакетом в руках. — Мы… Ах, вот ты где. Айлин! Женщина зовет девочку строгим голосом, но та не торопится расставаться с Юэном, только оборачивается, виновато улыбаясь. — Здравствуйте, — Бетельгейзе здоровается вежливо, но прохладно, потому что бабушка Айлин ей пока нравится намного меньше, чем сама Айлин. И не получает никакого ответа кроме высокомерно поднятой левой брови. Какая неприятная бабка. Теперь она не нравится Бетельгейзе совсем. В теплицах повисает гнетущая тишина: Юэн молчит, женщина молчит, и даже Айлин — молчит. А потом отцепляется от своего «крестного», чтобы виновато подойти к бабушке и молча протянуть руку. — Айлин, я же сказала тебе: подожди меня. Девочка сохраняет молчание, хмурится (совсем как Юэн, когда чем-то недоволен), и все еще требовательно тянет руку. Женщина сдается, передавая ей пакет на тонких лямках. Который Айлин почти сразу впихивает в руки недоумевающему Юэну. — Это тебе! — Но это ведь у тебя день рождения, а не у меня. — Поэтому мне можно приехать, — Айлин упирает руки в боки и важно задирает подбородок. Она выглядит довольной как слон. — Я вас оставлю, — холодно предупреждает женщина, прежде чем выйти наружу. Бетельгейзе решает последовать ее примеру, чтобы дать Юэну хоть немного времени, и только ободряюще улыбается, уходя. Она становится у входа в теплицы, прислоняясь спиной к холодному стеклу. Женщина рядом начинает нервничать и раздражаться, поэтому Бетельгейзе планирует стоять тут сколько угодно, лишь бы насолить ей побольше. — Вы — бабушка Айлин? — Она решает сыграть в светскую беседу, чувствуя, что и дальше игнорировать женщина ее не сможет. — Да, — та отвечает очень сухо, не удостаивая ни единым взглядом. И это прям бесит. — Я — Бетельгейзе Бёрк. А как зовут вас? «Черта с два я от вас отстану», — решает Бетельгейзе. — Мередит Аббот, — миссис Аббот нехотя представляется, а потом фыркает. — Бёрк, да? Тоже мне… Да вас, я вижу, тянет к вшивым оборотням. Бетельгейзе с трудом удерживает себя от того, чтобы не выхватить волшебную палочку, забыв про приличие и то, кто перед ней. В миссис Аббот есть что-то общее с госпожой министром, но даже если это ее мать… Она заслуживает как минимум парочку пыточных заклинаний в сугубо воспитательных целях. Плевать, что эта бабка только что легко и непринужденно оскорбила ее, но совсем не плевать, что она вот так оскорбляет Юэна, так еще и треплется о его болезни первому попавшемуся человеку. — Что, скажете, вы не знали? — она ехидно продолжает. Абботы по своей натуре были теми еще пацифистами, хоть и чистокровными, поэтому не очень активно участвовали в интригах других чистокровных семей. Но вот вам, пожалуйста, вроде и Аббот, а вроде и пренеприятнейшее лицо, способное дать фору по своей отвратительности Гойлам или Кэрроу. — А вы всех так на каждом углу готовы посвятить в проблемы профессора Форни? — Бетельгейзе старается держать себя в руках, но голос у нее становится из холодного ледяным. — Никогда не слышала, чтобы Абботы славились грязными сплетнями. — Зато про вас в последнее время очень много слышно, — миссис Аббот цедит злобно и видно, что она вся кипит. Наверняка приехать к Юэну, так еще и привести внучку — для нее непосильная задача, поэтому презрение и раздражение так и сочатся из всех щелей. Разумеется, она всего лишь срывает злость на Бетельгейзе и вряд ли при любом другом случае стала бы сквернословить. Возможно, в другом случае она вела бы себя как милейший человек. Но предрассудки в отношении оборотней гораздо сильнее, а знать, что твоя дорогая внучка сейчас в одном помещении с ним… Бетельгейзе сама не понимает, почему остывает. Следующие полчаса (или час?) они стоят в тишине, через какое-то время Бетельгейзе принимается ухаживать за клумбой с тюльпанами, а миссис Аббот переминается с ноги на ногу, пока Юэн не выходит вместе с Айлин. Бетельгейзе обеспокоенно наблюдает, но сейчас он выглядит уже более или менее неплохо. Только выпустив из рук маленькую ладонь, снова выдает свои чувства легким вздрагиванием ресниц. Наверное, это больно. — Пока-пока! — Айлин машет ладонью сначала ему, а потом и Бетельгейзе. Миссис Аббот ничего не говорит, спешно уводя девочку в сторону Хогсмида. Бетельгейзе с Юэном некоторое время стоят, смотря, как крохотный силуэт все отдаляется и отдаляется, а потом Юэн, не дожидаясь, пока Айлин скроется за деревьями, возвращается в теплицы. Он старается делать вид, будто все в порядке, но Бетельгейзе же понимает, что это не так. Поэтому сразу идет следом. Утешать его нет смысла, а вот немного поговорить… — Юэн… — Что? — Вопрос звучит резко. Юэн пытается вернуться к работе, но лишь бесцельно перекладывает инструменты с места на место. На их лавке стоит горшок с чудесным кустом красных цветов, похожих на маленькие розочки. — Это азалия? — Да. — Та девочка… Которую ты защищал от Сивого. Это была Айлин? Юэн путает местами садовый совок и тяпку. Потом останавливается, беря в руку пустой горшок и не зная, что с ним делать. — Да. Вздыхает Бетельгейзе по возможности тихо, чтобы он не расслышал. Мерлин, это ужасно. Это было ужасно всегда, но сейчас, понимая, что он закрывал собой своего ребенка… Невольно вспоминается собственная мать. — Я не знал тогда. — О чем? — Я думал, что просто защищаю семью, которую мне приказано защищать. Если бы знал, — он усмехается, ставя горшок на место, с которого взял, — вряд ли бы остался жив. — Почему?.. — Послушай, я не хочу разговаривать об этом. Он отвечает сдержанно, и Бетельгейзе послушно умолкает, садясь на лавку рядом с азалией. Красные махровые цветы не пахнут, но выглядят очень красиво. Немного странный подарок для мужчины, наверное, но ребенок есть ребенок — в любом случае Юэн любит любые растения, так что это очень мило. Становится совсем тоскливо. Выходит, он из-за Сивого потерял даже больше, чем она думала раньше. Возможно, у Юэна сейчас была бы семья, а миссис Аббот не воротила бы так нос от отца своей внучки. — Но если хочешь, — он говорит неожиданно, спустя много долгих минут тишины, однако будто тех и не было, — можешь просто… Посмотреть сама. Тебе сейчас нужно больше практиковаться. Бетельгейзе колеблется. Юэн выглядит уставшим. Она не знает, почему он вдруг передумал, но чуть погодя кивает, приглашая сесть на лавку рядом. И Юэн действительно садится, ничего не говоря, только бросает короткий насмешливый взгляд, от которого становится неловко. Цветок азалии стоит между ними. Она впервые делает это без волшебной палочки, прислонившись лбом к его лбу. И теплицы расплываются, сменяясь многочисленными картинками — куда менее яркими и четкими, чем обычно. Но Бетельгейзе и не хочет запоминать все это, ей не нужна отчетливость. Только легкий быстрый поток, вереница коротких обрывочных воспоминаний о девочке, которую Юэн охранял вместе со всей ее семьей. К моменту, когда она родилась, он уже давно поддерживал с Миллисентой исключительно рабоче-приятельские отношения. Юэн быстро привязался к Айлин, часто сидел с ней, пока Миллисента работала в министерстве под охраной других мракоборцев. Фрэнк еще подшучивал все: «Тебе пора в няньки переходить». Юэн радовался, что у Миллисенты с мужем, наконец, наладились отношения, и не знал, что ребенок, которым она решила «укрепить трещавший по швам брак», его. Это было просто свинство. Рассказала Миллисента правду только после того, как Юэн чуть не погиб. «Снова больничная палата, но теперь на койке он сам. Яркий свет и обилие белого режет глаза, поэтому приходится накрыться одеялом с головой. И не обращать внимания на то, что Милс сидит рядом, то и дело стирая свои дурацкие слезы большим батистовым платком. — Юэн, послушай, я должна еще кое-что сказать тебе». Он бы предпочел не знать, если честно. Никогда. «Лучше бы ты и дальше молчала». Бетельгейзе выныривает из воспоминаний — свет больно ударяет по глазам первые мгновения, как остаточное явление. Голова тоже гудит (к черту, без палочки она больше и пытаться не будет). Теперь Бетельгейзе понимает: Юэн вряд ли бы смог сохранить холодный и трезвый ум в схватке с оборотнем, если бы знал, что это не просто ребенок, а его ребенок. И понимает желание отстраниться, закрыться, спрятаться. Просто это был единственный для Юэна способ жить дальше. За три года он видел Айлин всего лишь четыре — если она не обсчиталась — раза, и каждый был балансированием на грани: Юэн не хотел подпускать ее ближе к сердцу и не хотел, чтобы она привязывалась к нему, но при этом боялся расстроить и не мог игнорировать полностью. Зато до этого он проводил с Айлин времени едва ли не больше, чем сама госпожа министр. Несправедливо. Но это уже в прошлом. Пусть отголоски по-прежнему причиняют боль, прошлое есть прошлое. Бетельгейзе больше всего хочет, чтобы Юэн двигался дальше. Хотя сама уйти от своего прошлого не может. — Она ведь не знает, да? — спрашивает очевидное, чтобы хоть что-то сказать. — Она никогда не узнает. У нее есть прекрасная семья: и отец, и мать, и бабушка. А я для нее — просто крестный. Даже этого уже слишком много. И он опять закрывается. — Не хочу, чтобы ты был один, — Бетельгейзе говорит это не из желания утешить, а просто, как факт. Она слишком хорошо чувствует в словах Юэна его извечное намерение отгородить себя от всего мира и жить в одиночестве. — Я и не один, — он пожимает плечами и уже гораздо лучше держит себя в руках. — У меня есть… попугайчик. Опять иронизирует. — Ты забыл кое-кого еще, — поэтому Бетельгейзе говорит с напускным недовольством. Ей хочется хоть немного разрядить обстановку. — Слушай, я оборотень. Это не изменится, в отличие от всего остального, — а у Юэна вырывается то, что она слышать совсем не хочет. Взгляда он избегает. — Рано или поздно все закончится, и мы просто… расстанемся. Закончится. Бетельгейзе не хочет думать о том, когда это произойдет. Она молчит. — Думаешь, это продолжится, когда ты окончишь школу? — Юэн тихо спрашивает чуть погодя, будто жалеет о сказанном, и смотрит на свои сцепленные замком ладони. Она не уверена, что сможет закончить хотя бы пятый курс, а он спрашивает ее про окончание школы. Бетельгейзе усмехается. — Не знаю. Но я бы хотела. Я не очень-то представляю, как смогу жить самостоятельно после выпуска. И позволяет себе помечтать. Самую малость. Представить на пару коротких мгновений, что они уедут куда-нибудь вместе. Просто чтобы он не понял, о чем она думает на самом деле. — Ах вот как, — Юэн улыбается в ответ. Они все еще сидят на лавке, но от прежнего напряжения почти ничего не остается. — То есть тебе нужен кто-то, с кем ты будешь жить? — Да, именно. А еще кто будет любить меня, оберегать и лечить… — Какая же ты эгоистка, — он говорит это очень ласково и, чтобы не задеть цветок, осторожно наклоняется к ней. Бетельгейзе чувствует себя неуместно счастливой и еле слышно отвечает ему в рот: — Разве с тобой можно иначе?

***

Юэн быстро возвращается к нормальному состоянию (если перед полнолунием вообще можно быть нормальным). Остаток дня он еще пребывает в задумчивости и меланхолии, то и дело уходя в свои мысли, но Бетельгейзе больше его не дергает и не спрашивает ни о чем. Ему это не нужно. Юэн вообще не очень-то любит чужую жалость, и она хорошо разделяет его чувства. Так что просто готовится к еще не закончившимся экзаменам. Хотя его непринятие себя ее очень волнует. Через пару дней в школу возвращается Розье — довольно быстро для человека, чья мать оказалась при смерти. Он нервный, злой и сразу начинает активно задирать Бетельгейзе. Перед экзаменами Юэн проводит дополнительные практические занятия для последних курсов, поэтому Розье умудряется пристать с нападками даже там. В пятой теплице идет война с визгоперками. Ученики пересаживают капризные пурпурные ростки в раздельные горшки. Те визжат, пищат и вырываются. Парочка беглецов ползет как раз мимо Бетельгейзе, когда Розье подходит. — Гребаная шалава, — он грубо отпихивает ее локтем в живот, хватая сбежавшие ростки. Те сдавленно пищат и, кажется, вот-вот задохнутся. Бетельгейзе слегка морщится от боли, но виду особого не подает. — Что, ждешь полнолуния? Я вот жду. Жаль, не увижу твои кишки, разбросанные по окрестностям. Юэн внешне остается спокойным, но взгляд у него как у убийцы. — Тебе что, мало переломанных конечностей и покалеченной матери? Кажется, кишки по окрестностям скоро будешь собирать ты сам, — Бетельгейзе, заметив это, подсознательно хочет остановить слизеринского идиота и насмехается над ним. — Думаешь, твой блеф меня пугает? — Отойди от меня, смертник. Бетельгейзе вовремя отходит сама, потому что на Розье падает висевший под стеклянным куполом горшок с Мимбулус мимблетонией. Треск, грохот, девчачьи визги и вот уже по теплице разливается дьявольское зловоние. Они с Юэном повесили цветок туда еще на зимних каникулах, чтобы студенты не трогали лишний раз. А в итоге… — Какая досада, — Юэн вздыхает с глубоким сожалением. — Такой цветок редкий угробили. У Бетельгейзе во взгляде легкая укоризна, а на губах еле заметная улыбка. Хорошо, если никто не догадается, кто на самом деле его угробил. Розье, упавший от удара на пол, молча пытается стереть с лица смердящий зеленый сок, забрызгавший его с ног до головы, и потирает ушибленное плечо. — Ну и видок у тебя, — кто-то из слизеринцев смеясь помогает ему подняться. «Запашок тоже ничего», — с удовлетворением думает Бетельгейзе. Хотя цветок ей, безусловно, жалко. Разломленная Мимбулус мимблетония лежит на полу в керамических черепках. Надо посмотреть, можно ли отделить хотя бы пару отростков. Бетельгейзе принимается собирать зеленые пульсирующие куски, не обращая внимания на разъяренного Розье, который идет мыться. — Заткнись. Я убью эту суку! Бетельгейзе смотрит на Юэна, с помощью Экскуро невозмутимо чистящего пол, потом на Розье и снова на Юэна. Ну да, убьешь, конечно. На сей раз Розье мало кто поддерживает, или вернее не так — никто не подхватывает его оскорбления, только разве что неуверенным смехом. Кэрроу, которая собиралась на каникулах отправиться на обещанное лечение, и вовсе демонстративно игнорирует все перепалки. Она винит Розье в случившемся со своим лицом ничуть не меньше, чем Бетельгейзе, но он и пальцем не пошевелил, чтобы хоть как-то помочь «подруге», так что выбор стороны очевиден. А Юэн, хоть и умело изображает из себя Само-Спокойствие, злится — и Бетельгейзе сейчас как никогда приятно видеть эту злость. Еще в феврале ее передергивало от страха и дискомфорта, но сейчас все так, как и должно быть. Что-то в ней урчит — раболепно и восторженно. Он — всегда такой добрый и сдержанный — легко может ломать людям конечности и вбить осколки черепа в мозг. Это ее восхищает. Было бы хорошо, если бы еще и его самого это перестало пугать. Позднее вечером они, как обычно, у Юэна в комнате. До полнолуния пара дней, а перед ним все еще стопка чертовых табелей. Хорошо хоть с контрольными и тестами покончено. Юэн устало кладет голову на стол, сонно смотря на стоящую у окна Бетельгейзе. Та любуется азалией и терпеливо отгоняет от нее любопытного попугая: каждые две минуты выставляет ладонь (уже не глядя), чтобы не дать засранцу клюнуть цветы. — Хочу кого-нибудь покалечить, — больше всего хочется покалечить Снейпа, но если так подумать, он совершенно не виноват в свалившейся на голову работе. — Вечером Розье по-прежнему встречается с Нэнси Грэм в коридоре одноглазой ведьмы… — Бетельгейзе многозначительно поглядывает на Юэна. — Ты же понимаешь, что Дамблдор меня тогда не просто уволит, а действительно посадит? — Я пошутила, — она оправдывается с неохотой, шаркает ножкой и сцепляет руки за спиной. Потому что нифига не пошутила. — А Том вот Эймсу нос сломал из-за Гвинет. — Это ты сейчас к чему? — Нет-нет, ни к чему. Юэн тихо смеется. Она порой такая забавная. Впрочем, покалечить Розье ему тоже безумно хочется. Этот урод как вернулся в школу, так и началось опять. Бетельгейзе не жалуется на травлю, но Розье уже и на уроках ведь позволяет себе оскорблять ее и… и бить. Видя это, Юэн всякий раз на грани того, чтобы познакомить лицо Розье с поверхностью рабочего стола (жаль, что горшок разбился о его плечо, а не о голову). А приходится ограничиваться тяжелым взглядом и снятием очков с факультета. Ох, он вообще за все время работы не снимал столько очков, как за эти два месяца. Слизеринцы ведут себя совсем остервенело, а то, как они относятся к профессору Стебль выводит Юэна из себя не намного меньше, чем издевки над Бетельгейзе. Но нужно сдерживаться. Все идет своим чередом, распри утихают, жизнь возвращается в привычное русло. Или же это просто затишье перед бурей? Юэн старается не думать о недавнем приезде Айлин. Иногда ему кажется, что это был светлый сон, который приснился под утро, да так и остался в памяти в ярчайших деталях. Он совершенно ничего не хочет обсуждать, и благодарен Бетельгейзе, что она, утолив любопытство, больше не пристает с вопросами. Честно говоря, такой метод объяснения чувств и «рассказа» ему кажется даже удобным. Вместо всех этих утомительных и тяжелых разговоров с запинками и сбитым дыханием — просто воспоминание. Серебряная нить, брошенная в Омут памяти. В легилименции с каждым разом открывается все больше и больше плюсов. Юэн и не представлял, что это может быть… так. Обычно легилименция ассоциировалась у него с насильственным вторжением в разум, болезненными воспоминаниями, данными, которые нельзя выдавать врагу, попытками очистить сознание. Но уж точно ни с чем подобным. Бетельгейзе теперь лезет ему в голову во всех смыслах, а он почему-то и не особенно против. Он будто вернулся в то время, когда у него были друзья, а жизнь, несмотря на постоянную опасность, бежала вперед. Юэн больше не может выносить одиночество.

***

Остаток триместра пролетает в одно мгновение птицей фениксом. Раз — и вот уже дни экзаменов. Два — и слизеринцы пакуют чемоданы. Бетельгейзе валяется у себя на кровати в слизеринской спальне, пока соседки собирают последние вещи. Кто-то, пока ее не было, попытался вывести с изголовья оставленное ранее ругательство, но после провала решил хотя бы замазать чернилами. Миленько. — Приятных каникул, — Диана бросает, приоткрыв изумрудный полог. — И тебе. Староста, кажется, не понимает теперь, как относиться к Бетельгейзе: после погрома в гостиной они некоторое время не разговаривали, но когда напали на мать Эмиля, Диана была одной из первых слизеринок, кто начал общаться с ней вполне открыто. Почему? Черт знает. Может, искала выгоды, может, реально сопереживала — Бетельгейзе, если честно, все равно. Ее устраивает иногда перебрасываться ленивыми или деловыми фразами о школе во время уроков: все же они учатся на одном курсе и теперь иногда сидят вместе. На Диане красивая юбка благородного красного цвета — невольно вспоминаются слова Юэна про красное. Изящный силуэт с запахом по центру — как чашечка тюльпана. Интересно, ей бы и правда подошло? Да нет, наверное. Слишком это как-то… Ярко. И конкретно эта юбка на ней бы точно смотрелась несуразно: Диана-то высокая, ноги длинные, а Бетельгейзе в такой одежде походила бы на тумбочку. — Ну, пока. — Пока, — машет старосте рукой, а сама думает — что бы сегодня надеть? Когда слизеринки окончательно покидают общежитие, Бетельгейзе встает с постели, чтобы в свое удовольствие размяться. Мерлин, она так долго ждала этих каникул, которые из-за родителей учащихся, напуганных происходящими нападениями, еще и продлили на пару дней. Слизеринцев кроме нее не осталось ни одного. Теперь у Бетельгейзе будет две недели свободной и совершенно безмятежной жизни. Если забыть про грядущие СОВ, разумеется. Домашки лежит гора, а учитывая, что результаты промежуточных экзаменов не ахти, работать надо много, чтобы сдать СОВ на соответствующем уровне. На самом деле, с точки зрения Юэна или Гвинет, оценки-то были хорошие, но сама Бетельгейзе прекрасно видит, как упала ее успеваемость. И больше не расстраивается из-за этого. Какая разница, какие у тебя оценки, если не можешь быть уверена даже в том, что продолжишь учиться дальше? Вот именно, что — никакой. Но Бетельгейзе все же решает часик позаниматься, чтобы потом с чистой совестью сходить за Юэном и не вспоминать о домашке до завтрашнего дня. Раны на запястьях успели зарубцеваться, но все еще выглядят воспаленными. Вместо четырех полумесяцев на каждом теперь красуется четыре короткие широкие полосы. Они гораздо заметнее, поэтому Бетельгейзе старается носить одежду с длинным рукавом, чтобы избежать лишних вопросов. Для нее эти шрамы выглядят как украшение. Тем временем Юэн у себя в комнате напряженно наблюдает за беснующимся на подоконнике попугаем. Тот орет благим матом: «Снейп — зар-р-раза». И как только выучить успел? А дело было так. Пидор пернатый не давал никакого покоя, и, просыпаясь от его сатанистских воплей, Юэн бесился, потому что эта ужасная девушка хоть так, хоть эдак нашла способ не давать ему спать по утрам. Во время последнего пробуждения — в четыре часа, черт подери! — птичку поначалу хотелось запульнуть в окно. Но жалко же. — Ты дашь мне поспать? Слуга дьявола тихонько чирикнул в ответ и притворился безобидным воробушком. Юэн предпринял еще одну попытку уснуть, но гимн Великобритании требовал всех британских подданных вставать. В конец распсиховавшись, Юэн решил отнести попугая в теплицы. — Бож-же хр-р-рани Кор-р-ролеву! — вопил попугай при этом как потерпевший. «Королеву» свою звал, видимо. — Что за шум? — Ниже по лестнице из кабинета высунул черную сальную башку сонный Снейп. — Попугайчика хочешь? — Конечно, у меня как раз кончились птичьи лапки для зелий. — Да ну тебя! Он же… живой, — Юэн аж спрятал бедолагу за пазуху подальше от жадных черных глаз. — Все животные ингредиенты когда-то были живыми. — Вот поэтому я не стал зельеваром. — Какой ты чувствительный. Юэн поспешил ретироваться к себе в комнату, на ходу успокаивая перепуганную птицу: — Снейп, конечно, та еще зараза, но не обращай на него внимания, ничего он тебе не сделает. Попугаю оскорбление понравилось, поэтому он возмущенно повторял его на протяжении всего дня и возбужденно скакал по подоконнику, будто и правда понимал, что собирался с ним сделать коварный мастер зелий. — Снейп — зар-р-раза! Черт, если Снейп услышит, с потрохами сожрет. Обоих причем. — Лучше бы тебе так не выражаться. — Зар-р-раза! — Ох, Мерлин. — Зар-р-раза, — добавляет попугай чуть спокойнее. Юэн так и не придумал ему имя, но назвать вслух пидором пернатым не решается — вдруг и это запомнит? Бетельгейзе заходит, предварительно даже не постучавшись — ну совсем уже как к себе домой, — а Юэн встречает ее с улыбкой. — Мне кажется, или я слышала, что Снейп… — Хоть ты не повторяй, может, он забудет. Хочется нажаловаться на засранца за бессонное утро и укорить его покупательницу, но Юэн помнит странное поведение Бетельгейзе в конце марта. К тому же в остальном попугай не бесит. Наоборот, хоть какая-то компания и наблюдать интересно. Погладить-почесать тоже можно: особенно попугай балдеет от чесания шейки. Юэн даже в клетку его почти не сажает, только на ночь (иногда, правда, мечтая, что это исчадие улетит). В общем, жить с попугаем стало… веселее. Да и Бетельгейзе так искренне радуется и постоянно возится с ним, что у Юэна язык не поворачивается возразить. С совой особо не поворкуешь — слишком острые когти и клюв, да непокорный характер. А вот попугая Бетельгейзе буквально обожает. Чувства у них, надо сказать, взаимные: стоило ей войти, как он вспорхнул с подоконника, приветственно спикировав на плечо. Попугай что-то томно воркует возле ее ушка, и Юэн в очередной раз убеждается, что эта птица совершенно точно не так проста, как кажется. — Все уже уехали, — Бетельгейзе спускает попугая на стол, а Юэн засматривается на ее ноги. Завтра полнолуние, поэтому его ощутимо потряхивает с ночи, но сейчас, смотря на эти прекрасные светлые ноги, Юэн почти забывает о боли. Она обычно носит юбки ниже колена, однако сегодня темно-серая ткань открывает гораздо больше кожи — ладонь над коленной чашечкой. И он замечает сразу же, ведь как не заметить, если взгляд так и спускается сам по себе всякий раз, когда пытаешься его поднять. Женское коварство во всей красе. — Мы не пойдем сегодня в теплицу? — Бетельгейзе спрашивает робко. — Нет. Какая, к черту, теплица, если ты только пришла, а я уже хочу тебя раздеть? Перед полной луной сексуальное возбуждение почему-то всегда усиливается, так что крыша у Юэна съезжает с катастрофической скоростью. Бетельгейзе машет ладонью перед его глазами, заставляя все-таки поднять страдальческий взгляд. Он и думать-то ни о чем уже не может. И не знает, какой бес дергает за язык, тычет своей острой пикой под ребра, вынуждает сказать: — Я хочу тебя. Безнадежно и практически на уровне извинений. — Постоянно. Смотрит снизу вверх, пока она молчит. Иногда Юэн переживает, что она банально… устанет. — Что мне делать? Бетельгейзе хлопает ресницами и — сейчас она чуть повернет и наклонит свою непонимающую головку набок — склоняет голову. Будто желая посмотреть на вопрос под другим углом. А потом отвечает: — Брать то, что хочешь? Вот так, без малейшего стеснения, ровно и уверенно. Юэну очень хочется принять это за очередную желанную команду. — Но не здесь, — она внезапно уворачивается, не давая себя поймать, и смеется. — У меня целое общежитие свободно. Ведет его за собой в змеиную обитель. Юэн не противится. У Бетельгейзе есть идея — очень, очень плохая идея. От которой, тем не менее, внутри все горит и плавится. И, похоже, не только внутри — она краем глаза замечает, как воздух дрожит у противоположной от входа в общежитие стены. Опять какие-то хогвартские причуды. Замирает на мгновение, присматривается к мелькающим мелким теням, и, чувствуя ладони у себя на талии, называет пароль. Потому что Юэн целует ее в шею уже прямо в коридоре. Довести его до спален стоит усилий, но у Бетельгейзе все-таки получается. Внутри Юэн бегло осматривается, пока она все еще ведет его куда-то за руку. — Это же мужская спальня, — он выдает настороженно и шагает уже медленнее. — В женскую тебя не пустит магия школы, — Бетельгейзе наконец подводит его к нужной кровати и садится, откинув плотный полог. Непонимающе-настороженное лицо Юэна нравится ей до невозможного сильно. Юэн смотрит, как она качает своей почти голой ногой, закинутой на другую ногу, сидит на чужой постели. Как хитро улыбается, выжидательно подняв брови. Тянет его к себе. Когда они оказываются на кровати вместе, Юэн принюхивается, чувствуя слабый, но совершенно отвратительный запах. — Мне не нравится, как здесь пахнет. — Тебе и не должно. В этом вся прелесть, — у нее глаза горят возбужденным азартом: черти и жадные фейри. Запах чужой, но в то же время знакомый. Такой, от которого шерсть дыбится, а верхняя губа поднимается, обнажая ряды хищных зубов. Юэн злится и хочет уйти, дышит тяжело и рвано, но эта маленькая чертовка восторженно гладит его шею, оставляет поцелуй на подбородке, жмется, держит, не пускает. — Чья это постель? — Угадай, — и лукаво улыбается. — Ты же знаешь, что он меня… злит. Не то слово, бля, как злит. До желания разломать тут все на куски. Гребаный Розье. Что за игры? Зачем все это? — Мне нравится, когда ты злой, — но Бетельгейзе чуть ли не мурлычет, забираясь ему под футболку — будто бы под саму шкуру, — а Юэн опять теряет грань между реальным и вымыслом. Почему она каждый раз выворачивает наружу то темное, что он всеми силами пытается прятать внутри? То, чего боится. Бетельгейзе стягивает с него футболку, и Юэн понимает, что останется. Потому что даже на кровати мудака-Розье он все еще хочет ее. Слишком сильно, чтобы остановиться. Раздевает — и есть в этом всем что-то гипнотическое. Касается шеи — задерживаясь чуть дольше, чем нужно. Она так соблазнительно выгибается к нему, будто просит — возьми. Ладонью проходит от ключицы к теплому светлому животу. У нее кожа цвета слоновой кости, и Юэн нежно прикусывает область над пупком. Бетельгейзе выдыхает в ответ на каждый поцелуй, вздрагивает, когда рот прихватывает кожу, втягивая. Когда зубы касаются мягкого. Когда язык играючи спускается ниже. Стонет. И с удовольствием принимает болезненный укус, когда Юэн возвращается к ее груди и шее. — Прости, — он будто пугается того, что делает, на мгновение придя в себя, но все еще дрожит от плохо контролируемой злости, которую вызывает чужой запах. Перед каждым полнолунием Юэн становится таким. — Нет, ничего. Укуси еще. Поэтому Бетельгейзе обнимает его, притягивая к себе. Хочет, чтобы с ней он перестал себя бояться. Перестал винить, перестал ненавидеть. В силе нет ничего плохого. В боли нет ничего страшного. Ему ведь нужно это, а она это может дать. И хочет. Что такого, если им обоим нравится? Юэн кусает то самое место, какое кусал во сне: над левой грудью, болезненно оттягивая кожу. В конце концов, больше всего Бетельгейзе возбуждается, когда больно. — Мне нравится… так, — она задыхается, просит. Совершенно искренний жар и животное влечение. Не поверить не получается. Или не хочется? И в этот раз Юэн порывист и резок. Входит тоже резко (это вызывает жгучую боль, но именно этого Бетельгейзе давно хотела). Прижимает запястья к подушке, вдыхая запах ее спутавшихся черных волос. Она немного сводит ноги вместе под ним, вытягиваясь — и так ведь узкая, блин, — и отклоняет голову в сторону, подставляя свою невозможно аппетитную шею. Юэн часто видел Бетельгейзе в видениях, вызванных somnium tenebris. И далеко не всегда это был просто секс. Иногда это были кошмары, в которых он почти не контролировал себя. Клыки — человеческие ли, волчьи ли, — вгрызались в плоть, терзали ее, рвали. Больше всего в жизни Юэн боится, что этот кошмар когда-нибудь станет реальностью. Он оборотень, и это каждые четыре недели гребаная лотерея. Но Бетельгейзе шепчет: «не бойся». И Юэн понимает, что она уже слишком много знает о нем и его страхах. Жестокая, чокнутая — на всю голову, как и говорят, — вот уж действительно. Но он опять кусает, прихватывая выступающую ключицу зубами, и тогда она так громко стонет… У Бетельгейзе всегда быстро и сильно краснеет лицо. В этот раз не столько от смущения, сколько от напряжения. Щеки печет, и кажется, вот-вот легкие разорвутся, а в голове пусто, только Господигосподигосподи. Больно, особенно, из-за сведенных вместе ног и впивающихся в кожу зубов, но так… Она не подберет подходящих культурных слов даже потом. Сплошное безумие, внутренний коллапс. Жар отдает даже в ступни, сменяясь то ли судорогой, то ли онемением. Юэн выпускает ее запястья, давая возможность обхватить себя руками. Он держит ее зубами — по-прежнему за ключицу. Будто волк во время гона, не в силах отпустить. Толчки быстрые, резкие, частые, а она не сдерживается и все стонет, ощутимо впиваясь в его лопатки подросшими ногтями. Крепко жмурится. Переходит почти на крик. Это стоны совершенно дикого и сильного оргазма. Громкие, жаркие, настоящие. До выступающих слез, стекающих из уголков глаз к вискам. Юэн отпускает ее, стирает мокрые дорожки большими пальцами, всматривается в растерянное пунцовое лицо. Она дышит все еще громко и часто, захватывает воздух губами, которые дрожат под его пальцами. А ему мало. Он почему-то не может кончить. Ее вообще всегда мало. Бетельгейзе во всех отношениях такая маленькая, тонкая, тугая. Гладит его рукой, едва придя в себя, обхватывает член своими пальчиками, совсем не так стыдливо, как раньше. Но этого недостаточно. Поэтому Юэн переворачивает ее на живот. Целует старый шрам и проводит большим пальцем вдоль острого выступающего позвоночника. Медленно и долго. Бетельгейзе дрожит. На какое-то мгновение ей почти становится страшно, потому что те омерзительные воспоминания по-прежнему живы. Но руки Юэна, нежно оглаживающие бедра и бока, вытесняют каждое из них. Он держит ее под ребрами, прижимая к себе, — бережно и жарко, — и это ощущается совсем по-другому. Бетельгейзе невольно потирает бедра друг о друга, упираясь коленками в кровать, удобнее устраивается на заботливо подтянутой ей под живот подушке. Юэн отстраняется, чтобы оставить игривый след от укуса на ее левой ягодице. Он стискивает ее пах в ладони, вызывая волну дрожи по худенькому телу и еще один сдавленный стон. Знает, что она тоже хочет еще — потому что нетерпеливо подается тазом вслед за каждым скользким движением между мягких половых губ. И так же нетерпеливо принимает его снова. Его пальцы, крепко впивающиеся в раскрасневшуюся кожу бедер, наверняка оставят синяки — но пока что это не важно, об этом он будет думать и корить себя потом. Сейчас Бетельгейзе закусывает костяшки пальцев, заглушая стоны, и ничего другого просто не существует. И ему так нравится смотреть на нее с этого ракурса, если честно, но в то же время хочется быть ближе, снова ласкать маленькую грудь. Юэн упирается одной рукой в постель рядом с нежным боком. А запах ее перебивает собой все остальные, заполняет собой пространство, оставляет от Юэна только бездумного зверя, ведомого инстинктами. Бетельгейзе любит Юэна любым. И злым, и ласковым, и человеком, и волком. Обожает его пальцы, сжимающие соски, млеет от поцелуев в лопатку и абсолютно точно погибает от каждого глубокого толчка. Слишком глубокого — до боли и потери дыхания, но от того еще более приятного. Пока он тискает ее грудь, рвано дыша возле уха, Бетельгейзе в полубреду трогает себя пальцами — сначала совсем неуверенно, а потом подстраиваясь под все ускоряющийся ритм. Это даже не пошло и почти что не стыдно. Это просто инстинкт — первородный и подчиняющий. Приходится выгнуться, уткнуться лицом в постель, заламывать пальцы свободной руки, едва не рвущей от напряжения простынь, потому что от этих совершенно сумасшедших грубых движений, кажется, она и сама вот-вот взорвется. Да, пожалуйста, тольконеостанавливайся И… Все замирает. Бетельгейзе впервые слышит его стон: низкий, грудной, болезненный. Такой, за который хочется просто умереть, лишь бы услышать еще раз. От одного это стона можно сразу… Боже. Она и не знала, что так бывает.