Зелень

Юэн тормозит посреди улицы. Живой поток прохожих то и дело задевает, проходя мимо. Кто-то ворчливо кряхтит: «Чего встали?» Просьба Бетельгейзе ему не нравится. Совсем. — Зачем тебе это? — Интересно. — В этом нет ничего интересного. После очередного «да дайте же пройти наконец!» они все-таки продолжают движение. У Юэна неприятно щемит в груди. У Бетельгейзе тоже, но отступать некуда. — Сколько еще ты будешь убегать от него? Юэну хочется съязвить в ответ или хотя бы сказать «я не убегаю», но он ведь убегает. По жизни убегает. От отца, от мастерской и разрушенного — повторно — дома. От дочери. От себя. И на кой черт Бетельгейзе сдалось лезть к нему в душу сейчас? Говорить все это. Просить. Мерлин, с женщинами постоянно так: никогда не знаешь, когда им взбредет превратить хороший день в жуткий кошмар или поругаться на ровном месте. Миллисента вот постоянно выбешивала своими нравоучениями, ссорами и желанием помочь. — Извини. И извинениями, когда все-таки понимала, что лезет не в свое дело. — Хочешь что-нибудь взамен? — тон у Бетельгейзе становится заигрывающе-деловитым, и это немного сбивает с толку. Настолько, что Юэн перестает злиться. Как по волшебству. И пойди разберись, как это работает. — Например? — Не знаю. Что-нибудь равнозначное, — она тоже всегда пожимает плечами, когда пытается сделать свою речь беспечнее. Но Юэн понимает, что Бетельгейзе говорит совершенно серьезно. Что хочет, чтобы все было по-честному. Что просит — дай еще раз влезть к тебе в душу и можешь лезть в мою. Помня про ее своенравность и скрытность, такое условие может пригодиться. — … Я подумаю. — Правда? Ты сможешь воспользоваться моим предложением в любой момент. Считай это сделкой. — Боже, — Юэн воздевает голову к небу, — за что ты послал мне слизеринку? Непонятно, почему, но он на эту «сделку» согласен. Остановиться решено в Дырявом котле. Юэн составляет купленные растения на свободном столе в пабе и собирается было договориться с хозяином, но тот настороженно косится в сторону Бетельгейзе, поэтому она выходит вперед. — Что вам здесь н-нужно? — Том, к удивлению, заикается — то ли от злости, то ли от страха. — Комната. — Поищите ее в другом месте! Сказать, что Юэн не ожидал такого, ничего не сказать. Том всегда слыл хорошим приветливым дядькой, который не отказывал путникам, и чтобы такое отношение? И к кому? К безобидной старшекурснице? Он только собирается открыть рот, как Бетельгейзе вынимает кошелек из кармана и выкладывает несколько золотых монет на стойку. Продолжает говорить она совершенно спокойно: — Нет, я бы хотела остановиться здесь. И чтобы никто, — она добавляет монету одну за другой, — никто не знал, кто я. И что я здесь. В такт каждому слову. — Ни из министерства, ни откуда бы то ни было еще. Никто не должен узнать, что я была здесь. Старый хозяин смотрит на получившуюся стопку монет и уже не слишком-то протестует. — Сколько дней? — Два. Том кидает подозрительный взгляд на Юэна, который абсолютно не представляет, что сказать. И вообще его не устраивает такая стоимость! Мерлин, Бетельгейзе, конечно, права в желании оставить все в тайне, но за такие деньги? У него месячная аренда стоила, наверное, столько же. Или меньше. — Опять ты. — Здравствуйте… — Если он, — старик указывает на Юэна и снова обращается к Бетельгейзе, — опять устроит драку, я сразу выгоню вас обоих. Бетельгейзе оборачивается и на лице у нее читается немой вопрос и легкое удивление. Юэн отводит взгляд и молча нагружает себя цветочными горшками. Комната, предоставленная Томом, оказывается хорошей, просторной и светлой: с двумя кроватями и большим окном. Скупиться он не стал, это наверняка был один из лучших номеров. Немудрено. — Почему Том так вел себя с тобой? — Юэн спрашивает почти сразу, как хозяин выходит, и принимается разбираться с покупками. Других вещей у них с собой, в общем-то, практически нет, так что шкаф и тумбочки останутся пустыми. Неужели предвзятое отношение Тома вызвано теми дурацкими статьями? — Ну… моя семья ведь имеет не очень хорошую репутацию, — Бетельгейзе садится на аккуратный диванчик и отвечает очень пространно. — Поэтому он хотел прогнать тебя и даже начал заикаться? — Юэну такого объяснения недостаточно. — Брат как-то отравил его по приказу отца… У них было соглашение — Пожиратели смерти не трогали паб, а Том должен был платить за это. Однажды оплата задержалась. Поэтому он сейчас… такой. Почти лысый и беззубый. Так что Том не очень любит нашу семью. Неловко рассказывать об этом, но приходится. Бетельгейзе болтает ногами, смотрит на две кровати и думает: хватит ли ей наглости их сдвинуть? Юэна это, похоже, вообще не волнует. — А здесь неплохо, — комната ей нравится. Светло, чисто, уютно и тепло. Не то что в мрачных вечно-холодных (даже в середине весны) подземельях. — Здесь хорошо. Зимой я жил в мансардной комнате на самом верху, — Юэн машинально указывает на потолок. — Там была постоянная течь, пауки, тараканы… А тут все просто прекрасно. Бетельгейзе смешно морщит нос. — У тебя заниженные стандарты. — Или у тебя — завышенные. — Что ж, это тоже может быть. Она подходит, чтобы просунуть свои тонкие руки под его, спонтанно обнять, кутаясь в человеческое тепло. Бетельгейзе постоянно нужны объятия, и Юэн, в общем-то, не против. Ему такие выражения чувств никогда особо не нравились, но с ней многие ранее неприятные мелочи становятся приятными. А уж как они приятны самой Бетельгейзе. Но он слишком много позволяет ей и прощает. Все плохие поступки. Гадкие слова, сказанные когда-то в гневе. Мерлин, она ведь совсем этого не заслуживает, и его самого — не заслуживает. Поэтому Бетельгейзе хочется сделать для Юэна хоть что-то вполовину значимое, по-настоящему помочь ему. Она помнит обрывки воспоминаний: мрачную темную мастерскую, шестиугольные доски, умирающего отца и чувство вины перед ним. Обязательства. Ответственность. И одно единственное желание. Юэн слишком ответственный. Он грызет себя много долгих лет, съедает, истончает — не хуже, чем болезнь истончала его отца. Он умеет прощать — многих, но не себя. И Бетельгейзе стыдно, потому что она так не может. Если она ненавидит, то всем естеством, до желания уничтожить. Может сыграть роль доброжелателя, если нужно — как с Кэрроу, — но меньше ненавидеть от этого не станет. Единственное, что умаляет ее ненависть, — эта всеобъемлющая нежность его рук. Бетельгейзе прижимается щекой к Юэну, чувствуя теплую ладонь на своем затылке. Она убеждена, что злу иногда просто нужны объятия, чтобы перестать быть злом.

***

В Фортингалл они трансгрессируют поздно вечером, когда небо уже темнеет. Бетельгейзе хочет увидеть и дом, но она не настаивает. Важнее мастерская. Юэн до последнего колебался. Правильнее было согласиться: все равно же придется… Рано или поздно. А один он в мастерскую ни за что не сунулся бы. Они бредут по зарослям тисов, и Бетельгейзе шокированно рассматривает толстые древние стволы: она, конечно, видела тисы поместья Малфоев, но они и близко не стояли с этой рощей. Тисы в ее понимании — небольшие колючие кустарники. Поэтому всегда было интересно, как же из них сколотить гроб. А тут в итоге такое… Юэн быстро идет вперед, крепко сжимая прохладную ладошку. Видно, что ему некомфортно здесь: старается не осматриваться, игнорирует многочисленные деревья, усеянные колючками. Неподалеку показывается низкая покосившаяся от времени мастерская. Шаг становится медленнее. Не хочет заходить, не может, просто не… Останавливается в паре ярдов от входа. Мерлин, он смиренно ждал, пока государство или какой-нибудь ушлый предприниматель, наконец, заберет этот участок, сотрет все с лица земли, вырубит чертовы тисы… Или что случится какое-нибудь наводнение. Или пожар. Да что угодно. Продать эту сраную рощу Юэн просто не имел права. Но и видеть ее не мог. Сын, не оправдавший надежд отца. Оборотень. Отброс. Волшебник. Если бы отец был жив, он, наверное, был бы очень разочарован. — Может, ты сама? — Идем. Бетельгейзе не выпускает его руку. Он совершенно не понимает, зачем ей сдалась эта старая плесневелая мастерская. Зачем ей сдалось вести его туда? Юэн опять начинает злиться. Он чувствует себя ослом, которого насильно куда-то тянут, и ослом просто — по сути. Дверь с протяжным скрипом повисает на одной петле, когда заклинание отворяет ее. Внутри темно, поэтому Бетельгейзе зажигает свет на конце волшебной палочки. И они шагают в эту тьму вместе. Запахи пыли, камфоры, скипидара и кедра ударяют в нос, вызывая першение и желание прокашляться. Снаружи. Подальше отсюда. Бетельгейзе осторожно ступает по гнилому полу и бледным призраком осматривает каждый угол. Старые сгнившие от течи доски, тисовые бруски и заготовки, низкий стол с разбросанными инструментами. И гробы — огромное множество старых гробов, так и не нашедших своих посмертных владельцев. Будто отец просто вышел покурить, оставив все в беспорядке. Он не любил беспорядок на рабочем месте, поэтому каждый день, закончив работу, убирал все на свои места — Юэн эту привычку тоже перенял. Отец потерял сознание прямо во время работы. Он уже умирал, но все равно продолжал ездить сюда, по привычке стругая доски и шлифуя древесину. Юэн не понимал, зачем. Отцу нужен был покой, теплая постель и горячие куриные бульоны, а не двенадцать часов бессмысленной работы. Но именно поэтому нельзя было избавиться от этого места. Оно слишком много значило. Слишком много было потрачено бесценной жизни здесь. Бетельгейзе проводит пальцами по толстому слою пыли на столе, оставляя четыре длинные полосы. Ее зеленые глаза в свете Люмоса кажутся совсем кошачьими. Тихо. — Инсендио, — с губ срывается одно короткое слово заклинания, и пламя, вырываясь из волшебной палочки, перекидывается на стол. Старая проеденная термитами древесина легко загорается. — Что ты… зачем? Не надо, — Юэн неверяще наблюдает, как огонь бежит по столешнице, накрывая собой отцовские инструменты. И совершенно ничего не делает. Просто стоит, бессильно опустив руки. — Извини, — Бетельгейзе извиняется так, будто случайно наступила ему на ногу или задела во сне локтем. Дико, неправильно, слишком… легко. — Инсендио. Добавляет еще огня. — Прекрати это. — Нет, — качает головой и говорит твердо. Такая жестокая, безжалостная, решительная. Но она делает то, что не может сделать он. Она делает это — за него. — Я не могу, это… память о нем, — Юэн все еще пытается слабо спорить, хоть и понимает, что достаточно взмахнуть волшебной палочкой, чтобы все погасить и вернуть в прежнее состояние. Пальцы сжимают древко, колеблются неспособные сделать взмах. И тогда Бетельгейзе почти кричит: — Это не память, это… могила! Могила как есть. Восемь лет Юэн бежал от своих призраков. Восемь лет он боялся этого места, не в силах отпустить. Не в силах расстаться. Будто бы если делать вид, что здесь все по-прежнему, отец будет жить. Пламя поглощает весь стол, перекусывает старые ножки, заставив головешки рухнуть на пол. Бетельгейзе успевает отпрянуть, чтобы искры не попали на мантию, но все равно трет ужаленную ногу носком туфли. Пол тоже загорается, и огонь через мгновение расползается по самой близкой стене. Потом по внутренней стороне крыши. Старые балки трещат и щелкают, как совы в Западной башне, так что оставаться внутри становится небезопасно. От дыма слезятся глаза. Хватает ее за плечо, чтобы спешно трансгрессировать на улицу. Как раз вовремя — уже снаружи они слышат грохот обвалившейся внутрь крыши. Старый сарай потихоньку складывается карточным домиком, пока пламя пожирает собой все. Юэн наблюдает, дыша полной грудью, и не верит. Бетельгейзе никогда не видела его таким, и, если честно, не видела бы еще сотню лет. Потому что это очень больно. Потому что у него широко раскрыты глаза и на редкость ледяные пальцы. — Я бы сожгла ее, даже если бы ты попытался мне помешать. Она говорит это, надеясь, что Юэн не будет винить себя за бездействие. Пламя огибает ее, бежит по траве и гонит волков. Их окровавленные пасти опалены, а хвосты загораются. Пламя всегда приносит с собой избавление. — Ты видела, да? — Да. Его глубокое желание уничтожить это место. Непростительное. Пронизывавшее абсолютно все воспоминания о доме и детстве. — Ненавижу гробы. Хочу, чтобы меня после смерти сожгли. Юэн смаргивает, усилием заставляя себя отвести взгляд от горящих руин. Но если это он так пытается пошутить, то получается плохо. На лицо и руки попадают первые капли дождя. — Не говори так. Бетельгейзе хочется его одернуть. Не потому что кремация — это плохо, но потому что слышать от Юэна про смерть тяжело. Хоть и справедливо. Она же сама разбередила старую и очень глубокую рану. Огонь освещает темную рощу, перекидываясь на близко растущие деревья. И все сияет. Как говорила мама: «Иногда нужно просто сжечь то, что причиняет тебе боль». — Ну серьезно, согласись, куда лучше быть развеянным по ветру в каком-нибудь любимом месте или стать удобрением. Из пепла и золы получается прекрасное удо… — Юэн! Только тогда он умолкает, делая судорожный глоток пропитанного гарью воздуха. — Но это правда лучше, — она добавляет тише. Нетрудно догадаться, почему Юэн вообще заговорил сейчас об этом. Он словно заново пережил похороны своего отца.

***

Утром Бетельгейзе дает Юэну отоспаться: он был слишком подавлен после вчерашнего и определенно заслуживал отдыха. Ей, конечно, быстро захотелось есть, так что решено было спуститься вниз. И надеяться, что ничего страшного не случится. Не должно же, да? Невольно вспоминается прошлый раз, когда она сбежала гулять, пока Юэн так же спал… Бетельгейзе ежится, обнимая себя за плечи, и прислушивается к скрипу ступеней под ногами. Ну, это точно не должно повториться. Не может же постоянно так тотально не везти. Завтракать в Дырявом котле не хочется — старик Том по-прежнему смотрит в ее сторону очень косо и недовольно. Недалеко от Дырявого котла находится кафе-мороженое, так что Бетельгейзе отправляется туда. В завтраке пломбиром она не видит ничего предосудительного. Особенно когда замечает скучающую за столиком на веранде Диану. — Привет, что ты тут делаешь? — Бетельгейзе подходит поближе, дружелюбно улыбаясь. — Бёрк? Жду тут матушку. Садись же скорее, пока я не умерла со скуки, — Диана требовательно указывает на свободный стул рядом. — А где она? — В магазине Твилфитт и Таттинг, покупает себе новую парадную мантию к пасхальному ужину. Тебе еще не приходило приглашение? — Нет, кто-то устраивает праздничный ужин? — Ага, на сей раз Малфои. У них же поместье огромное, хотят всех чистокровных собрать. Слышала, даже Уизли пригласили, — на последних словах Диана брезгливо кривится. — Надеюсь, этим предателям крови хватит ума сидеть тихо в своей норе. Вот это неприятность. Туда она точно ни под каким предлогом не заявится, пусть хоть сто приглашений придет. — Там, наверное, и Розье будет, — осторожно подводит Бетельгейзе. Отличная возможность разузнать про мартовское полнолуние. — Умеешь ты испортить настроение, — Диана раздраженно кривит рот. — Уж он-то точно будет. Наш Эмильчик теперь возгордится еще сильнее, он ведь стал главой семьи. — Слушай, а когда на миссис Розье напали… Как он отреагировал? — Понятия не имею. Я с Рупертом дежурила той ночью, нас разбудили. Мы пошли искать Эмиля, он опять где-то бродил, пришлось разделиться. Нашел его Руперт, — Диана лениво жестикулирует, а потом видит приближающегося официанта с высоким бокалом мороженого и сразу обо всем забывает. — Святой Салазар, надеюсь, моя фигура не пострадает. — Не похоже, что он очень расстроен, — Бетельгейзе говорит осторожно, а потом тоже заказывает у официанта мороженое. — Давай не будем обсуждать этого, — Диана принимается за свою порцию со всем изяществом, — слизняка. Здесь подают воистину лучшее мороженое в городе. Не порти мне еще и аппетит. Бетельгейзе смеется, но совсем неискренне. Выходит, Розье действительно был за пределами общежития той ночью — все, как она и думала. Надо бы еще поговорить и с этим Рупертом для верности, но сомнений у Бетельгейзе не остается. И удивленной она себя вообще не чувствует. Они какое-то время болтают о предстоящих экзаменах СОВ, мельком Бетельгейзе упоминает, что навещала мать, и как только принимается за мороженое, Диана вдруг меняется в лице. — Какая неожиданная встреча, — Диана использует свою самую вежливую улыбку покладистой ученицы. — Здравствуйте, профессор. Бетельгейзе уже знает, кто у нее за спиной. Она случайно набирает в ложку слишком много мороженого и торопливо запихивает все это в рот, а потом от ужасного холода машет руками. Зубы сводит жуть! МерлинМерлинМерлин! И выплюнуть же никак, стыдоба какая. — Здравствуйте, мисс Флинт, — отвечает Юэн очень недовольно. Он наклоняется, чтобы заглянуть Бетельгейзе за плечо. Переглядываются — он сердитый, она сконфуженная. — Мовно я довем? — Бетельгейзе говорит с набитым ртом, немного отстраняясь. Слишком близко! Его что, совсем не смущает, что тут, вообще-то, Диана сидит? Которая непонимающе хлопает ресницами и скребет ложечкой по дну стакана. Юэну ужасно хочется ее передразнить, но он распрямляется, скрещивает руки на груди и бросает только недовольное «доедайте». — И вы, — она, наконец, проглатывает и облизывается, — будете стоять так, пока я не доем? — Именно. — Профессор, а вы вообще почему здесь? — спрашивает Диана, отставляя от себя пустой бокал. — Потому что сопровождаю мисс Бёрк, — Юэн вздыхает и понимает, что все выглядит охренеть как подозрительно, но… Что-то он совсем страх потерял. — А, понимаю, вы же, как я слышала, отставной мракоборец, — Диана с притворной серьезностью кивает и поднимается со своего места. — Что ж, приятного вам отдыха, а я пойду проверю maman. Юэн и Бетельгейзе провожают ее одинаково настороженными взглядами. — Ты что наделал?! Она же все поняла! — Ну и ладно. Больше ты мне ничего сказать не хочешь? Справедливо, что ж. Накосячили, в конце концов, оба. Остается надеяться, что Флинт не будет сплетничать: все же они с Бетельгейзе общаются, как кажется Юэну, относительно неплохо, да и слизеринцы склонны беречь компрометирующую информацию до нужного момента. Так что ни он, ни Бетельгейзе сильно не беспокоятся на этот счет. Новая прогулка получается тише и спокойнее, чем вчерашняя. Книжный магазин, банк Гринготтс (Юэн предпочел подождать снаружи), Волшебный зверинец (Бетельгейзе очень уж хотела посмотреть на матаготов вблизи, а потом полчаса тискала котенка жмыра). Они почти ничего не покупают, просто гуляют. Юэн большую часть времени молчит, погруженный в свои мысли, но Бетельгейзе верит, что ему скоро станет лучше. Она совсем не жалеет о сожжении мастерской. Он не жалеет тоже. Решено остаться в Дырявом котле еще на день. Юэн отправляет сову Моргану, сообщая, когда Бетельгейзе придет в больницу. Ему реально стало легче. Словно больше не нужно было никому ничего доказывать. Не нужно было оправдываться. Одна из вечных проблем неожиданно пропала, оставив после себя незаполненную ячейку и мысли: а что теперь? Мастерской больше нет. Что с тисовой рощей, неизвестно: они трансгрессировали раньше, чем огонь распространился по деревьям. Тисы, как бы сильно он их не… не любил, ни в чем не виноваты, так что Юэн надеется, что большая часть рощи уцелела. Все-таки там дождь ночью лил, пламя хоть и магическое — не адское, а значит, рано или поздно угасло. Проверять он, разумеется, не стремится. Черт с ними с этими тисами. А вот чем заполнить место для самокопания — хрен знает. Единственное, что Юэн знает наверняка: делать гробы он точно никогда не будет. Валяются поздним вечером поперек составленных вместе кроватей. Бетельгейзе листает новую книжку, купленную во Флориш и Блоттс, а он просто сонно наблюдает и гладит светлое обнаженное плечо. Все тихо, спокойно и… она отрывается от чтения, чтобы улыбнуться ему. Верно, достаточно просто лежать так с ней рядом, всматриваться в зеленую радужку, улыбаться в ответ. И нет ни тревог, ни чувства вины, ни убивающих мыслей. Жалеет Юэн только о том, что не взял с собой блокнот: ему бы очень хотелось порисовать ее сейчас. А потом вспоминает, что Бетельгейзе купила парочку свежих пергаментов. В конце концов, почему бы и нет? Он приподнимается на локтях, пальцами прихватывает ее за подбородок, чтобы поцеловать. Бетельгейзе напрочь забывает про Расширенный курс зельеварения, который взяла себе на следующий год (даже если учеба на шестом курсе ей не предстоит, она хочет хотя бы знать, что там будут проходить). Бетельгейзе легко и ужасно быстро заводится от поцелуев, хотя еще с прошлого раза не успела одеться. То ли этому способствует наконец-таки нормальное спальное место, то ли она просто становится и вовсе до сумасшествия зависимой. Юэн разворачивает ее, укладывая спиной на постель, и останавливается рассматривая. Жадно, с удовольствием и едва заметной улыбкой. Бетельгейзе все еще немного неловко, когда он принимается так смотреть. И по-прежнему бывает некомфортно от воспоминаний о том, как отец заставлял полностью раздеться, прежде чем выпороть. Но это же Юэн. Когда он смотрит, ей хочется раздвинуть ноги. — Ты долго будешь смотреть? — Она смущенно закусывает нижнюю губу. — Да. Мне нравится тебя рассматривать. После этого взгляда ужасно необходимы прикосновения. Любые. Но Юэн почему-то отворачивается и слезает с кровати, отходя. — Куда ты? — Бетельгейзе удивленно и немного разочарованно наблюдает, пока Юэн ищет, что подложить под свиток, и чем рисовать. — Хочу порисовать. Ой. Сердцебиение опять учащается от волнения. Он хочет нарисовать ее вот так? Без одежды? Ой-ой-ой-ой-ой. — Присядь, — Юэн протягивает руку, чтобы помочь сесть, и да, он определенно собирается рисовать ее голой. Потому что глаза у него горят возбужденно азартом. Бетельгейзе, наверное, впервые видит Юэна таким, поэтому даже не пытается возразить. Особенно когда замечает эти чудесные ямочки на щеках, которые всякий раз подкупают ее безвозвратно. — А почему ты начал рисовать? Бетельгейзе послушно садится так, как ему нужно, податливо следуя за руками. А потом наблюдает, как Юэн, устроившись рядом, принимается за набросок, найдя огрызок карандаша. Ей хочется отвлечься на какой-нибудь разговор, чтобы перестать краснеть и волноваться. Хотя это, конечно, глупейший вопрос. Почему люди начинают рисовать? Наверное, им просто нравится. Или есть талант. Бетельгейзе не знает: максимум, на который она способна — перекопировать с тонким прозрачным пергаментом рисунок из учебника. — Моя мама была художником. Я плохо ее помню, но она все время рисовала. Бетельгейзе даже в воспоминаниях толком ни разу не видела его мать. Невесомый темный призрак, мелькавший там, куда она лезть не посмела. Она еще сильнее жалеет о своем вопросе и нервно сглатывает. — Так что дома у нас постоянно пахло либо растворителем и красками, либо лаками и маслами. Но Юэн на сей раз говорит о семье без привычной боли: легко и тепло. Похоже, для него это приятные воспоминания. Карандаш выводит все новые и новые линии, постепенно добавляя деталей. — Ты раньше рисовал кого-нибудь… так? — Рисковать продолжать ту тему она не стала. — Так? — Юэн поднимает взгляд, а улыбка его становится шире и веселее. — Точно нет. Но в школе я немного подрабатывал, рисуя сокурсников и тех, кого они приводили. Вот это да. Юэн никогда не создавал впечатления столь предприимчивого парня. — За деньги? — поэтому Бетельгейзе на всякий случай уточняет. — Ну, да-а… — он тянет с легкой неуверенностью, даже будто смущается. — Не забывай, что мой отец был маглом. Ты не представляешь, сколько там сложностей и бюрократии при переводе магловских денег в наши. Мне иногда было проще заработать что-то самому, чем лишний раз просить у отца. Бетельгейзе смеется от его забавных попыток оправдаться. Хотя оправдывать тут нечего: будто бы это что-то плохое. Наоборот ведь. — Ну хватит, не смейся, и вообще, ты слишком много двигаешься, — Юэн ворчит, кладя руки ей на плечи, чтобы вернуть в относительно близкое к прежнему положение. Но Бетельгейзе, хоть и перестает смеяться, никак не может расслабиться. Особенно после нескольких новых прикосновений — совершенно невинных, но все равно вызывающих дрожь по всему телу. Она молча сидит несколько невозможно долгих минут, стараясь не шевелиться, и сосредоточенно следит за мельканием карандаша, но чем больше пытается отвлечься, тем более возбужденной себя чувствует. Мерлин, это чертовски странно. Бетельгейзе стесняется своего костлявого угловатого тела, но Юэн с таким удовольствием ее рассматривает — особенно сейчас, — что стеснения с каждой минутой становится все меньше. Сидит, сидит, сидит… А потом осторожно отводит одну ногу чуть в сторону. Юэн только собирается возразить, чтобы она «все-таки прекратила двигаться», но слова застревают, невысказанные, где-то на уровне горла. Потому что он замечает, как узкая ладошка несмело касается паха. Ох. Черт. О том, что он собирался порисовать, Юэн моментально забывает, прикипая взглядом к движениям пальцев. Медленным и долгим, и это так… Господи. Она мастурбирует для него. Из-за него. Перед ним. Когда он поднимает взгляд, чтобы посмотреть на ее лицо в этот момент, Бетельгейзе вздрагивает, и ее грудь вздрагивает вместе с ней. У нее маленькая грудь, но такая красивая. Аккуратные светло-розовые соски, почти белая кожа. Рисовать да рисовать — каждую черточку и каждый изгиб. Каждую крохотную родинку. Бетельгейзе стыдливо отводит взгляд, но руку не убирает. Прикрывает глаза, закусив губу. И эти ее проклятые пальчики, скрывающиеся между мягких складок, дразнят, доводя до исступления. Пергамент с наброском остается в углу кровати больше так и не тронутый.

***

На следующий день Бетельгейзе приходит в больницу одна — Юэн доводит ее только до входа, где стоит неизменный манекен в нелепом фартуке. В Хогвартс она вернется уже с Морганом. Бетельгейзе чувствует себя сильно взволнованной: вдруг что-то пойдет не так. Ведь мама тяжело переносит легилиментов. Хорошо, что рядом будет мистер Морган: если что, он сразу позовет колдомедиков. К своему удивлению, она застает его в палате за чтением вслух. — Доброе утро. Мама сидит на больничной постели, ее плечи накрыты изумрудным пледом, а взгляд сразу теплеет. Морган брякает приветствие в ответ, смущенно поднимается, захлопывая книжку, и бормочет себе под нос, что будет ждать за дверью — на всякий случай. Довольно мило с его стороны. — Я попробую, да? — Бетельгейзе встает напротив больничной койки и вытаскивает палочку из кармана мантии. Сердце опять заходится. Мама с улыбкой кивает. — Легилименс. Ее разум совсем иной. Бетельгейзе оказывается в пустой серой комнате, будто в вакууме. Если разум Юэна в первый раз был полностью открыт — плыви, куда хочешь, хватайся за любую из тысячи спутанных ниточек, — то разум матери чист и холоден. Мама ни за что не покажет ей ни одного лишнего воспоминания. Она прячет всю свою боль, не делится ни одной каплей. Дает мыслеобразы по кусочкам: яркие картинки, плывущие впереди. Тепло, травяной чай, чабрец и мята. Тихие вечера на качели в окружении ненавистных роз. Радость от вечеров вместе с детьми — Алькор беззаботно смеется, пока длинные пальцы заплетают черные волосы в косу. Это ее самые лучшие воспоминания, от каждого из которых Бетельгейзе хочется плакать. Потому что у матери нет больше ничего, кроме них. Только смирение и опустошенность. Как бы сильно она ни пыталась скрыть свои воспоминания, чувства проскальзывают против воли. Это давно не жизнь: бесцельное существование, продление боли, смертельная пытка. Она так много и долго терпит, гораздо больше, чем Бетельгейзе. Но это бессмысленно. Мать смотрит на нее, поднявшись с постели, и улыбается. Они соприкасаются взглядами, и она качает головой: не плачь. Не нужно. А потом Бетельгейзе слышит голос. Я так рада, что снова могу поговорить с тобой. «Мама… что ты…» Бетельгейзе вновь закрывает глаза и чувствует прикосновение к плечам и лопаткам, которого совершенно точно не может быть, но мама снова обнимает ее — своими нежными руками — прижимает к груди, целует в лоб. Когда глаза распахиваются, она видит перед собой красное: у матери идет кровь носом, а лицо становится мертвенно-бледным, но глаза остаются по-прежнему живыми и сияют как два ограненных изумруда. Отпусти меня. — Нет… не говори так. Дай мне уйти с достоинством. — Пожалуйста, не надо… Я хотела дождаться, пока они все окажутся в Азкабане, но сейчас… Мне стало так спокойно. Мне больше не больно. Я чувствую себя совершенно свободной… Она постепенно оседает, и Бетельгейзе ощущает тупую боль: чужое сознание, связанное с ее собственным, гаснет. — Мама! Легкая и невозможно худая. Такая же, как и отец Юэна незадолго до смерти. Бетельгейзе помогает Глостерии уложить мать на постель и захлебывается рвущимися из глотки слезами. Мама остается без сознания, дышит тихо-тихо, пока домовиха стирает кровь с лица. — Госпожа просила, чтобы молодая госпожа кое-что сделала для нее… — Глостерия поднимает взгляд своего единственного глаза на Бетельгейзе. — Что? — Бетельгейзе отвечает на всхлипе. — Она просила, приготовить ей Таксум сомниферум. Это один из самых безболезненных ядов.