***
У Бетельгейзе не получается. Ни зелье, ни оттолкнуть от себя Юэна. Или, скорее, себя от него. В зелье они с Томом вроде неплохо продвинулись, но оно все еще убивает. Мышки, на которых Том ставит свои эксперименты, приходят в себя, а потом умирают. Чего-то не хватает. — Ягоды омелы мы добавили? — Добавили. — Мяту добавили? — Добавили. — Прыгучие глазки? — Тоже. Перед ними стоит четвертый флакон с провалившимся противоядием. — Может, надо больше омелы? Помню, профессор Форни говорил, что ее тоже добавляли в воскрешающее зелье. — Не думаю, что количество омелы что-то изменит, — Бетельгейзе кладет подбородок себе на руки, сидя за рабочим столом. Шея и спина болят от постоянного напряжения. Проще, блин, выпить этот чертов таксум сомниферум, чем изобрести от него противоядие. — Ладно, давай сделаем с мясом гадюки. — Можжевельник еще попробовать надо. — Слушай, а что, корень дягиля опять кончился? Пятый трупик серой мышки чуть не доводит ее до слез. Бетельгейзе вспоминает про разумный каладиум, целительную магию и слова Юэна: всегда должен быть баланс и равнозначный обмен. Смотрит на котелок с еще одним бесполезным зельем. Что она может дать взамен, чтобы кого-то спасти? У нее появляется одна идиотская мысль, но в обычных учебниках нет ни одного упоминания о том, что Бетельгейзе хочет сделать. Когда они с Юэном прогуливаются по безлюдному полю за школой (вечером все ученики должны были покинуть Хогвартс), она все-таки решается спросить. — А что ты знаешь об использовании крови… самого волшебника? — Это уже из раздела темных искусств, — Юэн слегка удивляется. — Почему? — Ну, обычно заклинание требует крови волшебника в качестве жертвы. И тянет из него силы. Примерно что-то такое она себе и представляла. — А ты знаешь какие-нибудь зелья с кровью волшебника? — Зелья? — Он неодобрительно кривится. — Это же почти как вампиризм. Добавлять свою кровь довольно опасно, но некоторые используют ее в запрещенных приворотных зельях. Угадай, почему они запрещены. Бетельгейзе вздыхает, решая оставить риторический вопрос без ответа. Юэн пинает невесть откуда взявшуюся в высокой траве шишку носком ботинка. И будто бы снова зима, набережная Виктории, нарядные елки. Тогда их проблемы были такими… незначительными. Муки совести — потому что он учитель, а она ученица. Страх быть отвергнутым — потому что он оборотень, а она ненавидит оборотней. Если бы можно было проснуться в декабре с памятью всех этих месяцев, Юэн бы не потратил ни часа того времени, когда игнорировал Бетельгейзе. Они потеряли чудовищно много времени. Думает про недавний вечер, когда пьяный и разбитый пытался узнать о приказе Малфоя. О том, что она сказала. Просил правды? Что ж, Юэн ее получил. Простую, понятную и легко разделяемую им самим. Тупик. Он хочет защитить Бетельгейзе, Бетельгейзе хочет защитить его. И компромисса никакого нет. Ни она не пойдет на уступки, ни он. Юэн трезво оценивает свои возможности — они вообще запросто могут погибнуть оба. И ее позиция жуткая, но стратегически правильная: так в шахматах жертвуют одной фигурой, чтобы не потерять остальные. В этот раз ему совершенно плевать на стратегию. — Ты все еще можешь скинуть… хм… неприятную часть своих обязательств на меня, — Юэн слегка стискивает ее пальцы в своей ладони. — Тебе не придется никого убивать, если… — Молчи. Все в порядке, никто не умрет. Поверь мне. Бетельгейзе сама-то себе не верит, но говорит убедительно. Ей кажется, что она, наконец, близка к созданию противоядия — в конце концов, хотя бы Дамблдору верить можно. Горько, что Юэн, даже ничего не зная, все равно понимает. Видит ее насквозь. Они слишком хорошо друг друга знают. Как в таком случае ей его обмануть? Небо над головой темно-синее — грозовое. Но это настолько красиво, и зелень растений на его фоне кажется еще более яркой, чем обычно; о том, чтобы вернуться в школу, не может идти речи. — Давай посидим здесь. А еще это скорее всего их последняя прогулка вместе. Последний день. Садятся на его раскинутую по траве мантию. Бетельгейзе прислоняется к Юэну плечом, смотря куда-то в сторону горизонта, где за тяжелыми облаками, прибитыми к земле — золото солнца. Он знает, что творится в ее голове, но его ожидания совсем не так пессимистичны. Юэну хочется сделать какую-нибудь глупость, чтобы Бетельгейзе улыбнулась. Поэтому он достает волшебную палочку, наводит на зеленые свечи длинных стеблей цветов и колдует. Бетельгейзе наблюдает, затаив дыхание. По зеленым вересковым кустам проходится волна магии, формирующая бутоны прямо на глазах. Белые, розовые, лиловые вспышки: они все расцветают вокруг, будто задетые цепной реакцией. Бегут-бегут-бегут… Как крохотные человечки, маленькие фейри, прятавшиеся внутри неприметных зеленых ветвей. Вытягиваются, разворачиваются, танцуют. Сильный медовый запах ударяет в голову. — Что ты сделал? — Ну, я только что угробил небольшой кусочек верескового поля, — Юэн усмехается. Быстро распустившиеся цветы погибают тоже быстро. Бетельгейзе смотрит с легкой укоризной, но затем возвращается взглядом к вересковым цветам. — Я никогда не видела вереск вживую… В таком количестве. Спасибо. Юэн постоянно стремится дать ей то, чего у нее раньше никогда не было. Показать то, что она никогда не видела. Темзу, маковое поле зимой, Косой переулок, лес… Она очень хотела побывать на море, но это море нравится ей ничуть не меньше. Белые и лиловые волны качаются под мягкими порывами ветра, баюкают, даря приятное чувство умиротворения. Бетельгейзе обдирает ветки с рядом растущего куста — все равно цветы скоро опадут. Вспоминает, как делала венки с Гвинет перед Рождеством, и с увлечением принимается за плетение. Она чувствует на себе пристальный взгляд, но не поднимает головы. Веточка к веточке — обхватить, обвязать, закрепить. Они вместе, так близко, что даже немного жарко, но в то же время — в глубине своей души — Бетельгейзе совершенно одна. В себе. Надевает ему на голову венок и смеется. — Вот так, да? — Юэн притворно хмурится, а сам едва сдерживает улыбку. Это совершенно нелепо, но ей нравится. И ему почему-то идет: так, словно Юэн рожден, чтобы носить венки, льняные рубахи и делать вино. Словно он какой-то Дионис, медленно сводящий ее с ума. Она хочет последний раз почувствовать его, впустить, снять все свои заслонки хотя бы на час, чтобы вытравить горькое и вяжущее — как вереск — чувство одиночества. Пусть все будет как раньше, по-настоящему. Без видимости, которую они совместно поддерживали в последнее время. Ей это очень нужно, поэтому Бетельгейзе тянется сама. Поднимается на коленях, обхватывает ладонями его лицо. Целует, трепетно касаясь губами губ. Спускается руками к рубашке — чистый лен. Когда пальцы принимаются выталкивать пуговицы из петлиц, Юэн спрашивает: — Ты хочешь прямо здесь? Прямо ей в рот. — Да, — она отвечает на таком же горячем выдохе. И чувствует его руку уже у себя между ног. Да… Мерлин, как сильно она любит эти пальцы. Их вечный контраст нежности и силы. Мягкие прикосновения твердыми крепкими ногтями. Бетельгейзе все равно, если их кто-то увидит, хоть сам Дамблдор (так было бы даже лучше). Юэн надеется, что этого не случится. Он надеется, что ничего не случится. Она стаскивает с него рубашку и обжигает шею укусами. Гораздо болезненнее, чем обычно, и Юэн почти чувствует, как дрожит ее горло. Как дрожит она вся. И еще — Бетельгейзе совершенно сухая сегодня, но настойчиво толкает его в грудь, заставляя лечь. Небо над головой сереет. Поднимается ветер. Свою блузку она снимает через голову, не расстегивает. Потом выпутывается из юбки. На улице становится холодно, но они раздеваются полностью, будто желают, чтобы не осталось ничего, кроме жара тел и мурашек на голой коже. Юэн знает, о чем думает Бетельгейзе. Слышит — почти что у себя в голове — ее холодную решимость и готовность… к смерти. Зачем же ты так, глупая? Маленькое сердце бьется под его ладонью за ажурной клеткой из ребер, хрящей и тканей. Юэну страшно, безумно-безумно страшно, но он не готов ее потерять. И умереть не готов. Не теперь. Что бы Бетельгейзе ни решила, он изо всех сил постарается сделать иначе. Она сидит на нем сверху, черные волосы треплет ветер. Обнаженная, раскрытая, безумная: в глазах темный блеск. Точно ведьма на шабаше из старинных преданий. Но такая родная, такая нужная… Юэну не требуется ни легилименция, ни зелье правды, чтобы знать, о чем каждый ее вдох сейчас. Опускается с поцелуями, припадает к его глубокому старому шраму на боку. Дышать становится сложно, когда язык попадает в углубление, очерчивает контур, когда губы прихватывают воспаленную зарубцевавшуюся кожу. Нежно и больно. Эта рана не заживает даже после стольких лет. Иногда она ноет на плохую погоду, но все чаще — от прикосновения маленьких тонких пальчиков. А сегодня… черт знает. Это дико странно и при этом так же дико возбуждает. Особенно вместе с медленным движением руки по члену. Бетельгейзе — маленький зверек, но хищный. И в ней давно есть что-то от Юэна — от шрамов, оставленных за несколько часов до полнолуния. Не от шрамов Сивого, нет, только от его собственных. Отстраняется, облизывая губу. Порывы ветра становятся все сильнее. Худенькое ломкое тело мерзнет, и сколько ни гладь руками, это не может согреть. Кожа холодеет, но внутри нее — жар. И ужасно тесно. — Знаешь, — Юэн смотрит, как Бетельгейзе неспешно двигается сверху, — ты совершенно сумасшедшая. — Знаю, — она улыбается, упираясь ладонями ему в грудь, — но ведь тебе это нравится. И ему это правда нравится. Каждое — почти болезненное — движение таза и этот совершенно черный взгляд. Бетельгейзе наклоняется, чтобы вновь целовать его ключицу — до лица не дотягивается при всем желании. Ее не обижают эти слова, когда они сказаны Юэном. Его ладони гладят ее спину, сжимаются на ягодицах, направляют, и тогда она послушно изменяет темп. Распрямляется, словно ивовый прут. Она редко бывала сверху — стеснялась. Но сейчас, наблюдая на себе жадный взгляд, Бетельгейзе знает, что Юэну нравится, как она выглядит. Из-за сухости больно, едва ли не так же как в первый раз, но она насаживается с совершенно мазохистским удовольствием. На кожу попадают первые капли дождя, а где-то вдалеке гремят отголоски грома. И ветер… самый настоящий шторм. Наверное, именно так должно быть на море. Замирает, оглядываясь. Вересковые цветы сгибаются под порывами: лепестки уже кое-где облетают, осыпаются, исчезают в нисходящих потоках воздуха. То же самое происходит с ее мыслями. Со всеми волнениями, тревогами и страхами — они просто исчезают следом, оставляя только ее саму наедине с Юэном. И все хорошо, все просто прекрасно, потому что он тянется к ней, он с ней, в ней. Когда Юэн садится, упираясь одной рукой в землю, Бетельгейзе немного смещается. Она, наконец, снова может его целовать, но вместо этого прислоняется только лбом ко лбу. Гладит подушечками пальцев губы, щеку и не замечает, что на глаза от переполняющих чувств опять наворачиваются слезы. Всхлипывает. Коленки ноют, но это совсем не важно, это поболит и пройдет. А он сцеловывает соленую теплую влагу, и она успокаивается. Остается только шум ветра, бьющие капли дождя по телу, редкие раскаты далекого грома. И частые движения навстречу друг к другу. — Я не отдам тебя, — на ухо, тихо, до дрожи. До крепких, удушающих объятий. Бетельгейзе позволяет себе слабость — она верит. Всего лишь одно долгое мгновение, когда ноги сводит легкой судорогой, а дыхание перехватывает, но верит. Сегодня Бетельгейзе не стонет.***
В школу они возвращаются грязными и промокшими, как говорится, до нитки. Использовать заклинания сушки или защиты от дождя к моменту, когда они стали собираться, было уже бесполезно. Мадам Помфри, говорящая в вестибюле с призраком Толстого монаха, окидывает обоих удивленно-неодобрительным взглядом. Они как пара бродячих животных: продрогших и ищущих друг в друге тепла. А потом реальность все-таки раздавила, надавала пощечин, заставила опомниться. Бетельгейзе торопится на восьмой этаж, чтобы продолжить работу над зельем. Юэн отпускает ее, не спрашивая, только пару мгновений держит за ладонь. И во взгляде его больше, чем во всех словах мира. Бетельгейзе улыбается. Вода стекает на пол. Уже в Выручай-комнате, на ходу просушив одежду, она неожиданно сталкивается с Томом. Ученики должны были уехать пару часов назад, но он, будто бы забыв про время, увлеченно занимается зельями. — Я попробовал еще четыре варианта, которые мы рассматривали, — Том, не отрываясь от нового образца, бросает в ее сторону. — Том?.. — Что? — Почему ты здесь? — Ну, я же должен помочь тебе с зельем. Тут совсем чуть-чуть осталось. Не хочу, чтобы ты забрала всю славу себе. Звучит правдоподобно. Однако Бетельгейзе подозревает, что причина в другом. — А Гвинет? — и спрашивает с неприятным замиранием сердца. — Она тоже осталась, — Том ожидаемо мрачнеет. — Мерлин. Почему ты не отговорил ее? Этого еще не хватало. Они не так уж много общались с Гвинет в последнее время, да и это явно не та дружба, ради которой надо рисковать собой. — Гвинет наотрез отказалась уезжать, — холодно отвечает Том и, наконец, поднимает взгляд. — Если она пострадает, я тебя убью. В серьезности его намерений сомневаться не приходится. — Вставай в очередь, — но Бетельгейзе лишь невесело шутит, и ее слова немного разряжают обстановку. — Да уж, — вздыхает Том и сразу поспешно переводит тему. — Кстати, я же заказал несколько книжек по целительной магии — с меня содрали целых два лишних галлеона за доставку! Только пришли вчера. — Зачем они тебе? — Бетельгейзе удивляется, вспоминая, как он наотрез отказался продолжать обучение целительству, узнав, что для этого надо жертвовать собственную энергию. — Не знаю. Для общего образования. — А можно я… почитаю? — она спрашивает осторожно. — Не вопрос. Они здесь, в Выручай-комнате. Что ж. Это будет полезно. Встает за стол, пересматривая их с Томом общие записи. Какой из вариантов выбрать? Она выбирает наобум — тот самый, с каприфолью — и принимается за его приготовление. — Мы вроде уже делали по этой рецептуре образец. Он, конечно, один из лучших, но… — У меня появилась идея, — Бетельгейзе быстро шинкует корень дягиля, пока в ее котелке закипает вода. — Хочу попробовать ее с несколькими зельями. Первым заканчивает, конечно, Том — его зелье с неизменным соком дьявольских силков и так было практически готово. Дьявольские силки — разумное растение со сложной социальной организацией, но одной только их недобровольной жертвы для противоядия недостаточно. Бетельгейзе отливает в одну мензурку таксум сомниферум, а в другую остуженный настой-противоядие. Горло от напряжения сводит немного спазмом. — Давай сюда нож. — Звучит жутко, — но нож он вручает. Бетельгейзе прокалывает палец, оставляя глубокий порез, чтобы кровь текла лучше. Добавляет в одну емкость, в другую… Том тем временем готовит белую мышку из клетки и косится в сторону зеленого сияния, исходящего от зелий. — А если тебе станет плохо? — Позовешь кого-нибудь, — она уже подносит мензурку с зельем к маленькой мордочке. Это первая мышка, которой Бетельгейзе дает яд самостоятельно. Гладит ее по крохотной покорной головке, наблюдая. Мышка заваливается набок, тяжело дыша. — Мы не сможем запатентовать зелье с кровью волшебника, — сетует Том. Бетельгейзе не отвечает, дожидаясь, пока мышь затихнет. А потом капает ей на мордочку противоядие. И ничего не происходит. Только палец, перевязанный обрывком тряпки, болит. Ладно, впереди еще два дня. В конце концов, сходит еще раз к Дамблдору: наверняка он сам имеет какие-то идеи. Бетельгейзе хочется надеяться, что директор все-таки не свихнулся. Вера в него — единственное, что не дает ей свихнуться самой. — О, смотри-смотри, — Том тычет пальцем в безвольное тельце, и Бетельгейзе присматривается. Живот едва заметно двигается, хоть в сознание зверек и не приходит. — Ты как себя чувствуешь? — Нормально… — она напряженно наблюдает. Во время нескольких экспериментов мыши ненадолго приходили в себя, оживали, но все равно погибали позднее. Те зелья они отмечали отдельно. Одно из них варилось в соседнем котле. Через несколько часов и еще три мышиных трупа, они все-таки добиваются хорошего результата. Конечно, зелье можно назвать таксумом лишь с натяжкой, да и с таким набором ингредиентов пустить его в продажу, как мечтал Том, не выйдет точно, но противоядие работает. Подопытная мышь уже сорок минут спокойно ходит по клетке рядом с сородичами, жует кусок морковки, и чувствует себя, кажется, вполне удовлетворительно. — Надо проследить за ней хотя бы еще день. — Ты точно нормально себя чувствуешь? — Том смотрит на Бетельгейзе с подозрением. Экспериментатор чертов. Она чувствует только усталость, нервное перенапряжение и боль в коленях. Но, помня, что сказал Юэн, действие зелья вполне может отразиться и на ней самой. Из-за одной выжившей мыши от нее не убудет. С четырьмя взрослыми мужчинами дело может обстоять иначе. Бетельгейзе надеется, что будет в силах осуществить то, что задумала. Том уходит, а она остается в Выручай-комнате еще ненадолго. И для начала просит у нее книги по Темным искусствам и запрещенным заклинаниям.***
Юэн знает, что Бетельгейзе выкинет что-нибудь нехорошее, но не знает, что. Ждет, опасается, приглядывает. Она, после того как они вернулись с поля, в его комнате больше не появляется, так что видятся они только в Большом зале. Ну, как видятся? Он ее видит. Она смотреть в его сторону избегает. А еще Юэн недоумевает, потому что Розье остался в школе. Вот так прямо. Он до последнего не верил, что этот сопляк может быть оборотнем, но Розье ходит себе в Большой зал и гаденько ухмыляется. Хотя, с ним вместе осталась и эта, как ее, Нэнси — когтевранка, про которую когда-то говорила Лесли. Юэн с подозрением присматривается и к ней — мрачная школьница и то больше походит на его сородича. У нее вечно насупленные брови, опущенное лицо и взгляд из-под тяжелых бровей. Юэн не знает, что эти двое нашли друг в друге, да и ему не очень-то интересно, но он знает, что второй оборотень — самец. Мужик, то есть. А следовательно Нэнси — точно не он. Идиотизм. Но если Розье все-таки удалось всех провести, лучше как можно раньше разобраться с ним. Тогда в полнолуние будет меньше проблем. Сивый наверняка не ожидает, что его протеже не присоединится к расправе. Всю стаю он точно не приведет, — Малфою это не нужно, — а один оборотень… с одним справиться реальнее. А что делать, если Розье в этом не замешан, и настоящий оборотень просто снова прячется под дезиллюминационным? Ладно, в конце концов, необязательно убивать, можно просто оглушить, усыпить, закрыть где-то на время полнолуния. Если оборотень — хорошо, не оборотень — ну, тоже не ужасно. Дамблдор скорее всего прикроет, если что. Хороший план. Присмотреться к оставшимся в школе тоже стоит. Преподаватели, мракоборцы и семь учеников. Обычные нормальные люди. Да что ж ты скажешь? Тут и подозревать-то некого. Дерьмо. После обеда Юэн настороженно осматривает подземелья, в попытках что-нибудь заметить. Они со Снейпом вместе проверяют слизеринское общежитие, пока Бетельгейзе, по-видимому, отсиживается в Выручай-комнате. Юэну немного тревожно: что, если оборотень снова ходит за ней по пятам? Но он понимает, что это уже просто паранойя. — Да не будет оборотень сидеть в школе после того, что в прошлый раз сделал. — Бетельгейзе вообще думает, что это Розье… — Чего? — Снейп слегка повышает голос. — Ну, она говорит, он по полнолуниям отлучается из общежития. Уже три полнолуния подряд. — Эмиль вообще, к твоему сведению, редко спит в своем общежитии. — Да, я понимаю. И он совсем не похож на оборотня. Хотя тут может быть действие магии красоты, как у мадам Пинс… — Не придумывай. Эмиль — обычный подросток. Если бы у меня на факультете учился оборотень, я бы об этом знал, — наконец, выдает Снейп, ставя точку. — Я и не… Мерлин, ну почему он все время так бесит? В то же время Снейп говорит дело. Оборотень скорее спрятался бы в лесу: дни сейчас теплые, еду найти тоже не проблема. Если бы Розье был им, оставаться в открытую в школе — просто неразумно. И на дурака он тоже не похож. Впрочем, и для совпадения все слишком странно. Кто тут дурак, так это сам Юэн, потому что за две недели не заметить ничего подозрительного… Но он действительно очень пристально следил за Бетельгейзе. Она почти все время была у него на виду, не считая последних дней. Рядом периодически крутилась Флинт, иногда Лесли и Дрейк, пару раз журналистка, — Бетельгейзе до сих пор сама навещала ее в лазарете, — да Розье. Остальные обращали на нее внимания не больше, чем на мебель. А ведь Лесли и Дрейк тоже остались в школе… Юэн не успевает обдумать эту мысль — Бетельгейзе возвращается в общежитие и все. Сердце у него обрывается, потому что смотрит она своими широко-распахнутыми как-то вообще не так. — Все нормально? Снейп уже ушел, а он решил остаться. Просто потому что не был уверен, что она зайдет к нему. Вообще. Еще хотя бы раз перед проклятым вторником. Бетельгейзе кивает. — Я как раз хотела попросить тебя отвести меня к Дамблдору. — Зачем? — Разобраться с документами и сыном дяди Исидора. Она выглядит ужасно уставшей, вымотанной, еще более маленькой, чем обычно, и очень ослабленной. А потом он понимает, что не так со взглядом: совершенная пустота. Превосходная. От которой становится неуютно, будто он стоит перед обрывом и тот манит сделать шаг вперед. Вот такие у нее глаза. Конечно же Юэн отводит Бетельгейзе к Дамблдору и остается в ответ на ее «подожди снаружи». Он не знает, зачем, но чувствует, что сейчас произойдет что-то плохое. Она говорит с директором, наверное, добрый час, так долго, так жутко. Потом выходит. С трудом поднимает на него взгляд. И говорит: — Профессор Дамблдор тебя ждет. В тот же момент Юэн понимает, что это все. Она сделала что-то непоправимое. Он идет к директору и не представляет, чего точно ждать. У Дамблдора мрачное лицо и скрещенные под носом пальцы. — Профессор Дамблдор. Зачем вы хотели меня видеть? — Из-за вашего непрофессионального отношения к работе и многочисленных проступков. Мисс Бёрк даже настаивает, чтобы вас взяли под стражу. Вот оно что. Она все рассказала. Про них. Хотя этого стоило ожидать, наверное. Бетельгейзе ведь просила, чтобы он покинул школу. Господи, ну что за дура? Ладно, по крайней мере, не что-то худшее. Юэн до последнего боялся, что она пойдет на какую-нибудь глупость вроде нарушения Непреложного обета ради разглашения тайны. Или сама убьет кого-то. Или… Юэн понимает, почему она так поступила, но… это все равно словно удар под дых. В голове начинает шуметь. Просто взять и рассказать Дамблдору, что они, блин… Интересно, как она это назвала? Спят вместе? Трахаются? Или, может, встречаются? Нет, конечно, она бы выбрала что-то более официальное, полное аристократической канцеляристики, что-нибудь вроде: «мы с профессором Форни состоим в недопустимых для преподавателя и ученика отношениях». Юэн практически слышит это дерьмо ее голосом. Черт. Теперь он не знает, как посмотреть директору в глаза. Чувство стыда давит, заставляет отводить взгляд, вызывает желание провалиться на месте. — Мерлин, — Юэн улыбается все еще неверяще. — Полагаю, я уволен. Видимо, придется провести несколько дней в лесу. Сдаваться Юэн не собирается в любом случае, поэтому говорит с вызовом. Под стражу заключать его не за что, на чем бы Бетельгейзе там ни настаивала — она же совершеннолетняя в конце концов. Так что он все равно останется поблизости. Вот забавно, еще утром думал, что оборотню правильнее будет отсидеться в лесу, а теперь будет отсиживаться там сам. Впрочем, будто бы он — не оборотень. — Не могу сказать, что ничего не подозревал, но все же надеялся на ваше благоразумие и ответственность. Вам не стыдно на себя смотреть после всего этого? Почему-то слова Дамблдора вызывают совершенно обратную реакцию и придают сил. За что ему должно быть стыдно? За то, что он просто любит кого-то? — Нет. — Вы несомненно будете уволены. Но позднее. Оставайтесь в школе. Холодный ответ немного сбивает с толку. Вот так просто? Опять хренова жалость или что? Или Дамблдору просто нужна его помощь. — Он ведь тоже будет в лесу. Сивый. В прошлый раз, обсуждая приказ Малфоя, они говорили только о грядущем нападении пожирателей смерти на Хогвартс. Для Юэна было само собой разумеющееся, что Сивый придет, не зря ведь Малфой выбрал для нападения ночь полнолуния, но сейчас в его голову закрадывается одна догадка. — Наверняка, — директор, вздыхая, задумчиво кивает. — У меня есть шанс? Дамблдору нужен «свой» оборотень на территории. Но какой из него оборотень? Бесполезный мешок костей, меха и мяса. По сравнению с Сивым или даже его помощником, он безумно слаб и беспомощен, точно дворняжка. — Шанс есть всегда, мистер Форни. — Спасибо, — Юэн делает несколько шагов назад. — Я могу идти? — Вы так давно и долго искали смерти, а теперь я не вижу в вас… этой тяги к саморазрушению. Меньше всего Юэн ожидал сейчас услышать что-то такое. Дамблдор, видимо, все еще помнит, в каком состоянии он был, прежде чем приехал работать в Хогвартсе. — Иронично, да, профессор? — усмехается. — Я бы хотел быть с ней и дальше. Это неправильно? Дамблдор долго смотрит на него ничего не выражающим взглядом. А потом говорит: — Я не знаю.***
Путь до первого этажа проходит как в тумане. Лестницы двигаются, ведут куда-то, Юэн постоянно рассеянно останавливается, будто не понимает, как оказался в том или ином месте. Как он добрался до лестницы к подземельям? Хрен знает. О том, куда идет, Юэн толком и не думает. И меньше всего хочет видеть сейчас ее — стоящую на лестничном пролете рядом с дверью в его комнату. Все размышления в один момент гаснут. Сколько между ними было всего, связанного с этой чертовой дверью? С этой лестницей. Недопонимание, напряжение, расставание, возвращение, поцелуи… Хочется нахрен проигнорировать, захлопнуть дверь перед ее носом, запечатать заклятиями и заодно, если можно, шкафом. Но не получается. — Юэн, — она тянется рукой, но не решается коснуться. — Уйди. — Юэн, я… — Я не хочу разговаривать. Не сейчас. Просто иди к себе. — Но нам надо поговорить. Сейчас. «Думаешь, меня вот-вот скрутят сотрудники министерства, и ты не успеешь сказать свои чертовы последние слова?» — Юэн думает зло и так же зло хмыкает. — А ты жестока. — Прости, так будет… лучше. Ее тупые извинения мгновенно выводят его из себя. — Лучше? Да тебе, похоже, совсем плевать, что будет дальше. Думаешь, завтра случится гребаный конец света и ни о чем больше не придется беспокоиться?! И это все, по-твоему, должно пройти бесследно? У них слишком сильно отличаются взгляды относительно того, что должно произойти завтра. Для Бетельгейзе это однозначный конец. Для Юэна — черт знает, что там будет, но если все обойдется, ему, блять, теперь всю жизнь ходить с репутацией растлителя малолеток. Учитель же, сука. С ученицей. Какая-нибудь Скитер напишет охренительный опус на эту тему! — Юэн, я так не думаю… Она так не думает, вы только посмотрите. — Просто скажи мне: какого хера?! — вырывается против воли. — Какого хера?! Он орет на весь коридор. Так, что она даже вздрагивает, и от этого становится стыдно. Сраное полнолуние. Трезво мыслить и успокоиться? Не в этот раз. — Я уже говорила. Мне будет легче, если ты уедешь, — и вот он, этот гребаный «явсегдаправа»-взгляд. Нихера ты не права. Ни-хе-ра. Юэн старается взять себя в руки, дышать носом и не трястись от злости. — Легче для чего? Сходить сдохнуть в Запретном лесу? — Если я не пойду, я все равно… У меня нет другого выбора. — У тебя есть выбор. У тебя есть Дамблдор, преподаватели, мракоборцы. У тебя есть я. Какого черта ты решила, что никто не справится с двумя сраными псинами? — Ты — не справишься, — следующие слова на миг повисают в тишине. — Ты слаб. Ты не сможешь меня защитить. Большие чернильные кляксы на светлом полотне. Юэн дрожит. Дрожит так, будто ему в лицо плеснули ледяной воды и оставили стоять на морозе. Как будто бы он сам этого не знает. Да, он слабый. Жалкий, слабый и ничтожный в обличии волка. Но слышать это от нее… Мерлин, это хуже, чем все, что она когда-либо говорила и делала. Даже в ответ сказать нечего. Рука пытается открыть дверь, чтобы срочно спрятаться подальше от этой… этой. Обозвать никак не получается. От этой стервы, наверное. Но она не пускает. — Подожди, я просто хочу сказать тебе… — голос шершавый как наждачка или кошачий язык, облизывает, оставляя боль и нестерпимое желание заткнуть уши. Но вместо этого Юэн ее просто перебивает. — Насрать, что я слабый. Есть другие. Здесь есть мракоборцы, — с каждым словом он чувствует себя все увереннее, а ярость поднимается новой волной. — Представь себе, мы с напарником вдвоем прогнали Сивого, когда он пытался сожрать мою дочь. Так скажи мне, почему ты считаешь, что обязательно! ДОЛЖНА! ТАМ! УМЕРЕТЬ! Последние слова Юэн орет ей в лицо. Она не отшатывается, но в глаза все-таки смотрит. Упрямо и холодно. Без страха, стыда или осознания. То, что он говорит, не работает. Совсем. Будто пустой звук. — В школе останется не так много людей, способных сражаться, — отвечает с убийственным спокойствием, от которого у Юэна леденееют и без того холодные руки. Ничего неожиданного в словах Бетельгейзе нет. Он и так понимает, что она готовит яд, чтобы кого-то отравить. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — скорее всего мракоборцев. Ведь чтобы проникнуть в школу, нужно снять защитные чары, которые поддерживают именно они. — А ты, прогнав Сивого, получил это. Кончики пальцев снова касаются его бока. Ласково и невесомо. Она не извиняется, сдерживает слезы, хотя глаза выдают — блестят двумя мокрыми камушками. Но что толку, если бы и извинилась? Она ведь все равно права. Он чуть не умер тогда, хотя был вооружен волшебной палочкой. А теперь? — Если бы я решила пожертвовать жизнью ради тебя, ты бы смог жить с этим дальше? От бессилия Юэну хочется сесть прямо на пол. — Вот я с этим уже живу несколько лет, — она добавляет с такой безнадежностью, что он сам почти готов извиниться. Потому что, конечно, Господи, он прекрасно ее понимает. Понимает, что она хочет оттолкнуть. Понимает, что хочет защитить его — от него же самого, в общем-то. Он бы ни за что, никогда, нет. Наверное, поэтому Дамблдор и позволил остаться в школе — знал, что иначе Юэн совсем слетит с катушек. Как после такого жить? Но она-то не он. А он — не ее брат. Похрен что слабый, придумает что-нибудь. Обязательно. — Я не собираюсь собой жертвовать. Я просто хочу помочь. — Это не понадобится, и, надеюсь, что… — Вынужден тебя огорчить: Дамблдор меня не уволил, — цедит едко и стискивает зубы, невольно поднимая верхнюю губу. Скалится. Он так зол на нее, что буквально наслаждается растерянностью и ужасом, мгновенно расцветающими в бледном лице. Заполняющими все пустоты, вытравливающими всю холодность и уверенность. — Что?.. — Ну вот, представь, ему плевать на твои самоубийственные желания. Неожиданно? — Юэн… — и ее сразу так колотит, что он с трудом не дает себе протянуть руки, обнять, уткнуть лицом в грудь и никогда, Господи Боже, никогда больше не отпускать. — Иди к себе, пожалуйста. Дай мне хоть немного успокоиться. И не лечь к твоим ногам, пытаясь согреть. Как еще ее убедить, что все необязательно должно быть настолько ужасно? Что им — или кому-то еще — необязательно умирать. Что на войне это нормально, если кого-то ранят — риск есть всегда. Но если есть шанс спастись, его надо использовать. Она стойко терпит, искусывая губы, снимает зубами кожицу, оставляет болезненные пунцовые следы. А он так любит эти губы. Их изящный очерченный изгиб, каждую ранку и трещинку. Иногда Юэну нравится просто сидеть и рисовать их в блокноте. Одни только губы, несколько десятков эмоций на одном листе. Закушенные, улыбающиеся, с опущенными уголками. Демонстрирующие зубы кошачьим оскалом, поджатые, дующиеся на него. Эти прекрасные губы. За которые он убьет или будет убит, плевать. Их все еще иногда так сильно хочется прокусить. До крови, просто чтобы остался шрам: еще одно маленькое напоминание того, что Бетельгейзе — только его. Неожиданно Юэн осознает: у волка давно пропало желание ее сожрать.