Зелень

Бетельгейзе случайно задевает рукой нож, который с громким — даже для шумного часа ужина — звяканьем ударяется о каменный пол. «Что бы Вы ни думали обо мне, моем брате или своей семье, я никогда не желал Вам зла, и, надеюсь, мой поступок докажет это. Берегитесь Люциуса Малфоя и Запретного леса. Если он отдаст Вам приказ, предусмотренный Непреложным обетом, Вас без сомнения постигнет моя участь. Что бы он ни попросил, в конце Вас ждет только гибель. Люциус восстановил дружеские отношения с Яксли, и, как я понял, стал новым владельцем ставки пыточной бригады. Подозреваю, происходящее в Лондоне связано со всем этим. Сивый по-прежнему работает на него. Если так пойдет и дальше, магический Лондон снова захлебнется в крови. К сожалению, моя смерть может послужить очередным подспорьем в том, чтобы вновь опорочить Ваше имя, и я понимаю, что если бы посодействовал Малфою, дабы выманить Вас из школы, исход для меня ничуть не изменился бы. Но, очень надеюсь, он изменится для Вас. Не покидайте школу ни при каких условиях. Искренне Ваш, дядя Исидор. P.S. Надеюсь, Вы окажете поддержку моему сыну. Позвольте ему с гордостью носить фамилию Бёрков. Увы, сам я при жизни этим так и не озаботился». Что все это значит? Бетельгейзе не понимает, но в горле отчего-то появляется ком. Она растерянно смотрит на учительский стол: на Юэна, на Снейпа, на Дамблдора, будто те могут чем-то помочь. Черт, ничего непонятно. Это какая-то шутка? Слишком глупо. Но если бы дядя действительно умер, ей бы уже сообщили… Да? А если он умирает — прямо сейчас? Вот в этот самый момент. Бетельгейзе вскакивает с лавки, не понимая, что делать. Куда бежать? Чем она может помочь? Да и должна ли… Может, оно и к лучшему?.. Мерлин, что за идиотские мысли! Многие ученики смотрят на нее: кто с удивлением, кто с интересом, кто с неприязнью. В Большом зале становится тише. Когда она выбегает из зала, так и не решившись подойти к учителям прямо за ужином, Юэн понимает, что в этот раз остаться на месте точно не сможет. Двустворчатые двери закрываются с грохотом. Он уже почти готов подняться, чтобы выйти из-за стола, как вдруг слышит туманное замечание Снейпа. — Кажется, у мисс Бёрк случилось что-то серьезное. Профессор Форни, вы уже закончили? Могли бы заодно сходить за ней, узнать? У меня, видите ли, — крючковатый нос указывает на тарелку, полную пирога. — А вам как раз по пути. Юэн смотрит на Снейпа с легким удивлением, сменяющимся благодарностью, и только кивает. Дамблдор сидит, погруженный в свои мысли, и тоже выглядит обеспокоенным. Неудивительно. Юэн догоняет Бетельгейзе, спешащую зачем-то к выходу из школы. — Стой ты, — хватает за плечо, заставляя резко затормозить. И она чуть не теряет равновесие от этого. Оборачивается. Белая — как лепестки хризантемы, которая вот-вот собирается зацвести у них на подоконнике. — Я не… я должна помочь… я… — она пытается что-то сказать через прерывистое от волнения и быстрого шага дыхание, но ничего связного не получается, поэтому Юэн просто забирает письмо из ее рук. — Мерлин, почему что ни письмо, то обязательно какой-то стресс? Юэн вчитывается в бёрковское послание и невольно поднимает брови все выше и выше. Вот это да. Вот это поворот. Он был уверен, что Бёрк только и ждет, когда с Бетельгейзе что-то случится, или же просто планирует на ней жениться. Но умирать, пытаясь ей помочь? Воистину, никогда не знаешь, какие черти водятся в том или ином омуте. — Я хотела сходить к мракоборцам… может они могут… — Не думаю. Ты забыла, что они поддерживают охранные чары на школе? — А что тогда делать? Юэн молчит. Для него-то очевидно, что сделать тут ничего нельзя. — Вдруг он еще жив… — Нет. Иногда приходится говорить жестокие вещи, отбирающие последнюю надежду. Потому что это как с раной — лучше сразу прижечь, перетерпев боль, чем ждать, пока разовьется зараза и станет еще хуже. — Пойдем, — приобнимает ее, поникшую, за плечи, чтобы отвести в подземелья. Бетельгейзе успокаивается, только почувствовав тепло. Верно. Глупо с ее стороны было думать, что дядя после такого сообщения еще может быть жив. Вопрос времени, когда ее известят о его смерти. Будет ли это действие «Авада кедавра», яда или просто «несчастный случай» — не столь важно. — Я никогда его не понимала. Дядя был очень неприятным человеком, но, если начистоту, он никогда не бил меня. И никогда никого не пытал, — она говорит подавленно, смотря себе под ноги, пока они спускаются по лестнице. — Он поддерживал отца, но я не помню, чтобы сам хотя бы раз участвовал в убийствах. Он был довольно… пассивным и слабым. — Ну, — Юэн открывает дверь взмахом волшебной палочки, — он, конечно, был мудаком, но, как оказалось, не таким уж и… большим мудаком. Слова поддержки порой даются ему тяжеловато. Юэну по-прежнему проще выражать свои чувства действиями, чем словами. — Глубокомысленно, — усмехается Бетельгейзе. — Значит, ты должна выполнить какой-то приказ. Это было самое важное, что Юэн узнал из письма. По-видимому, Малфой пытался через Бёрка снова выманить Бетельгейзе и рассказал ему что-то о Непреложном обете, как раз потому что планировал убить в любом случае. Интересно, каким образом Бёрк сумел отправить письмо? Это ведь можно использовать как доказательство в суде против Малфоя. Предсмертной записки, конечно, недостаточно для обвинений, но уже что-то, а там дальше… Может быть Малфой снова оступится? Чем дальше, тем менее осмотрительно он действует. Что бы там ни было с этой короной, влияет она на его мозги не самым лучшим образом. — Юэн, я не… — Не говори ничего. Я заберу письмо и доложу обо всем Дамблдору. Двадцать восьмого числа ведь будет новое слушание. Поэтому Малфой и торопится разобраться с Бетельгейзе. Выходит, именно он освободил Сивого. Устранив Сэлмонов, Малфой очевидно хотел подставить Яксли, а теперь они объединились. Пожиратель, которого убил Снейп, вероятно должен был передать Бетельгейзе «приказ». И еще те туманные слова на ужине о безопасности Хогвартса… Наконец-то все стало на свои места. Невольно хочется потереть шрам на боку. Не только Бёрк-старший любил пользоваться услугами оборотней. — Как же он смог отправить это? — У дяди было перо… Особенное. Бетельгейзе снова берет пергамент в руки, смотрит на просвет и кивает самой себе. — Сначала здесь был другой текст. Скорее всего дядя заранее подготовил послание и зачаровал его, чтобы то проявилось в нужный момент — когда попадет в мои руки. А потом написал другое под диктовку Малфоя, которое успело исчезнуть. Дядя хорошо разбирается в зачаровании. Разбирался. Отпечатки виднеются тут и там, кое-где попадая между строк письма. Даже удается разобрать несколько слов с требованием прибыть на выходных в поместье «по семейным причинам». — Малфой сейчас не очень внимателен, — Юэн выглядит сильно обеспокоенным. Они, наконец, закрываются у него в комнате. — Дело не только в этом. Дядя всегда заботился только о своей жизни. Вряд ли Малфой мог подумать о предательстве. Боже, — Бетельгейзе обессиленно садится на диван. — Мне так… стыдно. Я так долго ненавидела его, думала, что это он выдал тайну… А это ведь была тетя Нарцисса, до меня только на ужине дошло. И теперь он… а я даже не могу сказать «спасибо». Ничего не понимаю. Юэн некоторое время молчит, не зная, что сказать. — Наверное, он был даже… добр ко мне, — а она продолжает едва связным потоком. — Я совсем-совсем ничего не понимала. Когда он приходил к отцу… Меня ужасало, как он может спокойно смотреть. Дядя никогда не пытался в открытую помочь мне или маме. Но он постоянно находил повод отвлечь отца. И это льется из нее с таким ужасом, страхом и болью… Юэн только сбивчиво шепчет «тише, тише». Вместо слов утешения — привлекает к себе, крепко обнимая. Сидят они долго, пока она трясется, вздрагивая всем телом на каждом вдохе, и пытается взять себя в руки. Постепенно дыхание становится размереннее. И сердце бьется ровно. Он — почему-то — слышит. Только убедившись, что Бетельгейзе отпустил приступ паники, Юэн решает заговорить. Он по-прежнему думает о Малфое и Яксли. — Получается, Малфой сначала пытался подставить Яксли, — поэтому говорит то, что крутится в голове как заезженная пластинка. Раз Малфой натравил Сивого на Сэлмонов, его же стараниями и мать Сэлмона узнала о том, что Бетельгейзе будет в Хогсмиде. Излюбленной тактикой Малфоя всегда было сначала измотать противника психологически, расшатать его нервы и только потом добить. А это значит, что второй оборотень тоже подчиняется Малфою и был в школе уже тогда. Когда в мартовское полнолуние Юэн встретил его первый раз, он сомневался — вдруг оборотень просто пришел из леса по приказу Сивого? Проверить территорию, прежде чем проникнуть в школу. Но нет, эта тварь постоянно была в школе. Черный молодой волк. Кто это, черт подери, может быть?! Шерсть оборотней нередко совпадает с цветом волос их человеческого облика. Хотя бы частично. В школе полным полно брюнетов, но кто из них ближе к Бетельгейзе? И кто при этом знал, что она будет в Хогсмиде и на Черном озере? Черт, Юэн знает, кто, но ему не верится, что все может быть так просто. — Получается, — Бетельгейзе кивает. — А покушение в суде действительно спланировал Яксли. — Господи, как ты умудрилась к своему возрасту нажить столько врагов, желающих тебя убить? — Для этого достаточно родиться в семье чистокровных, — она хмыкает.

***

Через пару часов приходит официальное сообщение о смерти Исидора. Бетельгейзе сидит в кабинете Дамблдора. Тот, выразив соболезнования, предлагает воспользоваться своим камином, чтобы вернуться домой. Предлагает он, конечно, только для виду, потому что рядом также находятся двое сотрудников Министерства магии. По многозначительному взгляду ясных голубых глаз Бетельгейзе понимает, что имеет полное право отказаться от предложения. Когда министерские служащие исчезают в зеленом пламени, Дамблдор поднимается со своего места. — Профессор Форни передал мне письмо вашего дяди, — он подходит к ней с аккуратно сложенной бумагой в сморщенных старческих пальцах. — Вы можете забрать его. — Оно мне не нужно. — Тогда, пожалуй, я его оставлю. С вашего разрешения, — Дамблдор слегка улыбается и прячет письмо в карман лиловой мантии, испещренной узорами белых сияющих звезд. — После случившегося с вашей матерью, мистер Бёрк все равно продолжил помогать мне. Он даже сопровождал меня в Албании. Жаль, что все так кончилось. Дамблдор вздыхает. Бетельгейзе видит в нем что-то донельзя горькое — отголоски раскаяния, усталости и чувства вины. Тяжело это, когда все, кто приходит тебе на помощь, страдают и погибают. Но ее сильно удивляют слова о том, что дядя Исидор с чем-то помогал. Уж этого Бетельгейзе точно не могла ожидать. Как его вообще могло занести с Дамблдором в Албанию и зачем? — Дядя написал о своем сыне, но я даже ничего не знаю о нем. Она действительно прежде и не слышала ничего о своем кузене. Очевидно, такой же незаконнорождённый, как и сам дядя Исидор. Но хочется сделать что-то, пусть уже и после его смерти. Хоть Бетельгейзе до сих пор и не может разобраться в своих чувствах, в любом случае, она испытывает к нему признательность. А еще их части «Горбин и Бёрк» нужен наследник — сама Бетельгейзе абсолютно точно не планирует этим заниматься. Да и у семьи внушительное состояние, которое, если она погибнет, черт знает кому достанется. Может — гоблины растащат. Может — министерство. Или и вовсе Малфои — уж это допустить точно нельзя. Дамблдор садится на лавку рядом с ней, упираясь ладонью в колено. Сустав хрустит, что вызывает у Бетельгейзе неловкую улыбку. Директор очень стар. Удивительно, что он до сих пор в здравом уме. — Не беспокойтесь, об этом позаботятся те молодые люди из министерства. Уж с поисками ребенка они должны справиться. — Хорошо. Я бы хотела составить завещание, когда его найдут. — Мисс Бёрк, вы… — Я в Хогвартсе, да. В Хогвартсе безопасно. Но я в любом случае не смогу оставаться здесь вечно. Она не желает слышать ни слов утешений, ни уверений, что все будет хорошо. Да и не так уж в Хогвартсе безопасно — оборотень напал на нее прямо в слизеринском общежитии. И он снова здесь, вместе со всеми. Ходит себе по школьным коридорам, сидит с ней в одном зале, ест одну и ту же еду. А лес? Кто угодно может снова выйти оттуда на территорию школы. — Нельзя ли как-то… использовать защитные чары на Запретном лесу? Бетельгейзе понимает, что ради нее никто не будет ставить щиты такого уровня, но все равно спрашивает. Все же могут пострадать и другие ученики. И учителя. — К сожалению, нет. Но я планирую дать всем учащимся парочку выходных в начале следующей недели. Какие длинные у вас получаются весенние каникулы… — директор говорит с меланхоличной мечтательностью. — Но это пока секрет. Улыбка его становится теплой и ласковой. Выходит, Бетельгейзе тоже сможет просто уехать на полнолуние из школы, спрятаться где-то? Где ее никто не найдет. Может тогда и правда… Нет, нельзя настраивать себя на лучшее, пускай все идет своим чередом. Наверное, директор хочет заодно выманить Сивого, а может и Малфоя. Кто знает? Дамблдор — великий волшебник, он всегда продумывает все на несколько шагов вперед. Наверняка ему известно намного больше, чем ей и всем остальным вместе взятым. Бетельгейзе с готовностью кивает. На душе становится легче и немного радостнее, несмотря на то, что она упорно не позволяет себе расслабляться и на что-то надеяться. Теперь хотя бы не нужно думать о том, что делать с Юэном. Они просто уедут вместе. Если Сивого не поймают, что ж, они отсрочат неизбежное еще на месяц. Это самое главное. Честно говоря, Бетельгейзе в больший ужас приводит именно необходимость… расставания. С каждым днем прежде холодные мысли об этом, грозятся в любой момент превратиться в истерику. Потому что это невозможно, недопустимо, не… Господи. Она просто не в состоянии больше представить себя — без Юэна. Слишком сильно приросла к нему, вплелась всеми корнями и ветвями, неспособная оторвать себя, не уничтожив. Это не просто зависимость, нет. Жизненная необходимость. Юэн просто нужен — сидящий за своим рабочим столом или увлеченно копающийся в земле. Молчаливый, теплый и такой по-особенному добрый. Светлый. Бетельгейзе может часами смотреть, как он исписывает рабочие пергаменты, не замечая ее взгляда. Ей хватает находиться где-то поблизости, чтобы просто быть. Чтобы эта удушающая тьма и одиночество не затягивали галстук удавкой на ее шее. Бетельгейзе счастлива уже от одной мысли, что может и дальше оставаться с Юэном. Что и дальше сможет касаться его, видеть, хотеть. И это ужасно глупо и неправильно, но она игриво улыбается ему в теплицах прямо во время урока. А затем снимает мантию. Потому что жарко, вообще-то. Май снова радует учеников солнечными днями, но в теплицах от такой погоды создается настоящий парниковый эффект, поэтому большинство занимается кормлением китайской жующей капусты без рабочей одежды. Зеленые листья так и грозятся оттяпать нерадивым ученикам пальцы, поэтому не обходится без неприятных инцидентов. Булстроуд отдергивает укушенную руку и зло скидывает горшок. К счастью, растение чудом остается невредимым — оно ворчит и чавкает, застряв между двумя перекладинами опоры соседнего стола, а потому не разбившись. Бетельгейзе наклоняется, чтобы вытащить бедолагу, ловко ухватив за верхние листья — как зайца за уши. И не знает, что Юэн в этот момент мысленно проклинает май за его жару. Потому что зацепляется взглядом за ее голые ноги и… за эту короткую юбку, которую хочется срочно поднять. И за эту позу. За эту чертову позу, от которой у него опять, блин, стоит. Мерлин, он никогда раньше не сталкивался с такими проблемами на своих уроках. Что-то после каникул пошло совсем не так. Неужели все дело в той выходке на тесте? Из-за которой Юэн теперь никак не в силах настроиться на серьезный лад во время уроков у слизеринских пятикурсников. Бетельгейзе распрямляется, воркует над капустой, а потом бережно ставит горшок на стол. Оборачивается, чувствуя на себе сосредоточенный взгляд. — Профессор, я пойду принесу новый горшок, этот все-таки треснул. — Да, конечно. Принеси, блин. Спокойствие заодно тоже, если можно. Ее хитрая улыбка на спокойствие вообще не настраивает. Бетельгейзе уходит в подсобку, а Юэн стоит за столом с горшками и оглядывает слизеринских упырят. Они же тут всю капусту без него угробят. Отпустить бы с урока, да тот только начался. Впрочем, все вроде как очень увлечены сложным процессом кормления. Если он отойдет, может быть, они и не заметят ничего?.. Юэн прекрасно понимает, что поступает неправильно, но сопротивляться не может. И идет за ней. В чертову подсобку. Там спертый воздух и легкий полумрак. Бетельгейзе роется в высоком ящике у мутной стеклянной стены, покрытой слоем застарелого налета из мха и ржавчины. Ищет подходящий горшок. — Так и знала, что ты придешь, — она замечает Юэна в отражении и не успевает повернуться, потому что его руки обхватывают ее со спины. Вызывают тягучий жар внизу и множество мурашек по коже. Привлекают. — Ты это специально? — Специально — что? Конечно, нет, она просто хотела спасти несчастную капусту и забыла о том, что без мантии так наклоняться не стоит. Но Юэну об этом знать совсем необязательно. Он так шумно дышит возле ее уха. Прихватывает тонкую кожу губами, прижимается — разгоряченный и возбужденный. Бетельгейзе раньше такое положение всегда пугало — навевало неприятные воспоминания, — но сейчас она трется о его член через брючную ткань сама, прикрывает глаза, позволяя расстегивать школьную блузку. Одна пуговица щелкает об пол, улетая куда-то. Стены подсобки с внешней стороны покрыты плющом. Ветви успели оплести уже несколько теплиц, препятствуя проникновению света, и хорошо бы избавиться от сорняка, но сейчас это только на руку — плющ прячет от посторонних глаз. Упирается ладонями в стекло над железной перекладиной. Почти погибает от торопливых и сильных прикосновений — сухой жар, который она так любит. Юэн едва сдерживается: чем ближе полнолуние, тем он порывистее. Всякий раз, когда он так задирает ее юбку, Бетельгейзе пробивает волна дрожи от предвкушения. У нее не осталось ни стыда перед ним, ни стеснения. Ни капли. Прислоняется обнаженной грудью к стеклу и металлу: холодным от тени, обжигающим от контраста. Бетельгейзе понятия не имеет, что будет с ее жизнью дальше, но сейчас она чувствует себя просто прекрасно. Пальцы сжимают сосок до боли. Юэн хорошо знает, что ей так нравится больше, чем легкие невесомые ласки. В ответ — тихий стон и нетерпеливое движение бедрами. Маленькая мазохистка. Его мазохистка. Мокрая, желанная, нужная. Вздрагивает, когда он вжимает ее в стенку одним рывком. Чуть не рыча. Секс с Бетельгейзе всегда какой-то дикий. Каждый раз как последний. Раньше Юэна это беспокоило. Сейчас он понимает, что в этом нет ничего неправильного. Потому что Бетельгейзе просто такая, сама по себе. И нужна ему именно она, именно такая. Со всей своей тьмой и совершенно очаровательным безумием. Способная приручить даже волка. Бетельгейзе всегда вытаскивает из него что-то звериное. И всегда управляет этим зверем сама. Гладит нежное тело, целует во влажный висок. Каждое движение вызывает ее ответные стоны, и он толкается резче, хватая ртом воздух. Глубже, до упора. До чувства, ноюще-приятного в позвоночнике, до резкого импульса. Невозможно остановиться. Мерлин, какой у нее все-таки красивый голос… Но их так точно кто-нибудь услышит. — Тише. Поцелуй в плечо. — Тише… Несдержанный укус. Тише. Она лепечет что-то в полубреду (кажется, извиняется) и наклоняется сильнее, держась за железный каркас. Прижимается щекой к стеклу. От этого вида можно сойти с ума. Юэн жалеет, что не стащил юбку полностью, и убирает серую ткань выше по спине. Открывая тем самым проклятый шрам. Да, он не может избавить ее ни от него, ни от тех, других, что намного глубже. Но может защитить от новых. Может, несомненно. И защитит. А Бетельгейзе опять стонет — слишком громко — и испуганно зажимает тыльной стороной ладони рот. Ноги дрожат, подкашиваются, одна туфля слетает с пятки, стоять становится совсем тяжело. Пытается держаться за стенку, пока его руки не прижимают к себе, подтягивают выше, заставляя встать на носочки. Но и так она все равно слишком низкая. Босая стопа наступает на его ногу в ботинке, чтобы немного подняться. Бетельгейзе чувствует настойчивую ладонь у себя под бедром. Он задирает ее вторую ногу в сторону, меняя угол проникновения, держит крепко — и это, Господи, стирает остатки самоконтроля. Сдерживать тихие всхлипы не получается, никак, без шансов. А потом Юэн прихватывает ее свободной рукой за шею. Сгибом локтя. Дыхание от этого окончательно сбивается. Легкое давление на горло ей так… нравится. Перед глазами все кружится: тьма и зелень. Бетельгейзе откидывает голову — почти что ему на плечо, и вся откидывается на него, зная, что Юэн удержит. Всегда. Он никогда не даст ей упасть. Он — единственный, кому Бетельгейзе безгранично доверяет. Гладит его по щеке костяшками пальцев — кожа колючая из-за пробивающейся свежей щетины. Внутри от каждого судорожного толчка нарастает то самое, зудящее. Подчиняющее. Отключающее и мысли, и волю. Превращающее все естество в одно сплошное животное желание. Мерлин, если от этого можно умереть, она бы хотела умереть именно так. Но остается только задушено стонать. Его имя.

***

Бетельгейзе была в чертовски хорошем настроении после травологии и никак во время перерыва не ожидала, что станет свидетельницей развернувшегося на первом этаже скандала. И не просто какой-то рядовой ссоры незнакомых учащихся. В коридоре, ведущем из Большого зала, стоят Гвинет и Том. Вокруг них уже толпится некоторое количество народа, поэтому, пытаясь пробраться в центр, Бетельгейзе слышит только обрывки фраз: — Ублюдок! Да как ты вообще… Это просто подло! Сразу становится ясно, что Гвинет… плачет. Она, которая в жизни, наверное, не давала волю слезам, то и дело срывается на всхлипы. Что, черт возьми, происходит?! Бетельгейзе взволнованно пытается распихивать учеников, сквозь зубы ругается, но ее только толкают в ответ. Жадные до зрелищ ублюдки. Вместо того, чтобы успокоить этих двоих и разнять, они лишь наблюдают и вот-вот начнут улюлюкать. Даже делают ставки — кто кого отметелит. Обилие серо-зеленых галстуков в этом скоплении совсем не удивляет. Если бы тут были грифиндорцы, Том бы уже валялся. — Всю мою сраную жизнь ты делаешь это со мной! — Заткнись. — Ты чертов бесчувственный лгун, и я хочу, чтобы все узнали, что зимой… Кто-то рядом вскрикивает. Вырваться вперед получается в тот момент, когда Гвинет уже прикрывает рот рукавом. На Тома смотреть вовсе страшно — его лицо искажено такой злобой, что, кажется, еще одно неверное движение и он ударит ее вновь. Глаза блестят звериной яростью. Бетельгейзе слишком хорошо знает этот взгляд и что после него следует. — Другого от тебя я и не ждала, — Гвинет усмехается, а в ее голосе появляются истеричные нотки. Все, что копилось последние недели, вдруг наконец-то вырывается на свободу, разорвав и изранив всю оболочку. На губах темные пятна крови, на щеке отчетливо виднеется пунцовый след пальцев. Том, наверное, хотел ударить ее по щеке, но основной удар пришелся по губам. Бетельгейзе невольно вспоминает как Розье разбил ей губы. А дальше все происходит так быстро, что она едва успевает среагировать. — Вот поэтому твои родители любят меня больше, чем тебя. Пусть ты избавился от моих, но… Потому что Том кидается на Гвинет при всех. — Остолбеней! — Бетельгейзе взмахивает палочкой у кого-то из-под подмышки, когда народ перепуганно разбегается. Том отлетает от Гвинет, чуть не утянув ее за собой, но той все же удается устоять на ногах. Наконец получается подойти к ней, встать между ними, все еще держа волшебную палочку наизготовке. После падения Том будто приходит в чувства — в его лице появляется осознанность и такая потерянность, что Бетельгейзе становится не по себе. Такого в отцовских вспышках гнева никогда не было. — Не вставай, Том, — она предупреждает, наблюдая, как Том пытается подняться. — Что, Бёрк, опять «эти дни»? — Он даже пытается отпустить привычную шуточку, чтобы хоть как-то реабилитироваться, и всячески избегает смотреть на остальных. В особенности на Гвинет, которая безмолвно плачет, прижимая руку к разбитым губам. И Бетельгейзе почему-то его тоже жалко. Но Гвинет важнее. Всегда. — Пойдем, — Бетельгейзе осторожно касается ее плеча, и Гвинет только кивает, позволяя приобнять себя. — Гвинет… — Том зовет ее так… жалобно. Так виновато. Гвинет только ускоряет шаг. Во внутреннем дворе Бетельгейзе вооружается волшебной палочкой, пока Гвинет непонимающе и растерянно смотрит на нее. Она все еще погружена в свои мысли и немного дезориентирована. — Эпискеи, — Бетельгейзе вспоминает урок Юэна. Ей давно уже хотелось опробовать это заклинание, так что, сделав легкое круговое движение, она наблюдает, как лопнувшая кожа затягивается, а кровь останавливается. Гвинет болезненно морщится. Бетельгейзе чувствует легкое головокружение, но то мгновенно проходит. — Спасибо… — Расскажи мне, что случилось. Хватит уже закрываться. Это не вопрос и не просьба, Бетельгейзе требует. Она же прекрасно видит, как сильно это душит Гвинет, раздирает изнутри. Истощает. На них с Томом после каникул с каждым днем смотреть все страшнее. И оба выглядят совершенно нездорово. То, до чего все в итоге докатилось… — Я… Разговор зашел про Саймона. Ты, наверное, знаешь, что случилось тогда. Бетельгейзе утвердительно кивает. Похоже, Гвинет опять поняла, что тот когтевранский мальчик пропал не просто так, и сразу догадалась, кто в этом замешан. — Мы начали ругаться. Я спросила, сколько уже раз он стирал мне память. В итоге Том признался, что мы уже… Что в прошлом году… — она, закусив губу, снова всхлипывает. Бетельгейзе молчит. В этом ей Том, конечно, очень зря признался. Гвинет так переживала из-за того, что у нее ни с кем не было отношений до шестого курса, ревновала Тома, а в итоге вот так сейчас оказаться перед фактом, что отношения у нее очень даже были, так еще и с ним — клявшимся, что его чувства к ней выше этого… Жестоко. После такого любой потеряет последнее доверие. — Подожди… ты что, и это знала? — Верно истолковав ее молчание, Гвинет в ужасе качает головой. Этого еще не хватало. Уж Бетельгейзе ее доверие терять точно не хочет. — Не забывай про мой Непреложный обет. Гвинет опускает взгляд, рыжие кудряшки растрепаны, рассыпаются по плечам и блестят, ловя лучи заходящего солнца из высокого проема аркады. Бетельгейзе невольно любуется, смотря, как тонкие сияющие пылинки витают вокруг. Даже плачущая и изнеможенная Гвинет по-прежнему сияет. Она — тот свет, к которому они с Томом бесконечно тянутся. Больше всего Бетельгейзе хочется сейчас снова ее обнять. Так, как ее саму недавно обнимал Юэн — его тепло единственное, что смогло привести ее в чувства. Но она не решается. — Том как-то рассказал, что ты попросила его стереть тебе воспоминания. Потому что хотела, чтобы вы снова стали просто «кузеном и кузиной». Ну, поскольку это уже не тайна, можно и объясниться. Ничего больше Бетельгейзе в любом случае не знает. — Что?.. — Гвинет обратно поднимает свои заплаканные голубые глаза, которые на фоне красных век кажутся еще более яркими. Стоп. Она не знает? Выходит, Том почему-то не стал объяснять, что Гвинет сама об этом попросила. Может, не успел. А может, просто решил, что она все равно не поверит. Оправдываться тут действительно бесполезно. — Ему не было смысла мне врать. Сама знаешь. Бетельгейзе сухо сглатывает и нервно теребит пальцами уголок юбки. Черт, а ведь Обет мог ее сейчас и убить! Она же не знала, что Гвинет не в курсе всех подробностей. Может, дело в том, что Том перестал считать это тайной? Или в том, что она сама не считает это тайной? Тогда что ею считать? Какая все-таки жуткая и неоднозначная вещь — эти Непреложные обеты. — Даже если и так… Это все равно ничего не меняет. Том всегда пользовался мной и продолжает пользоваться. — То, что ты сказала про родителей… От Тома Бетельгейзе знает только то, что он очень сожалеет об их смерти. Каким образом он мог от них избавиться? Он же был еще совсем ребенком, когда они погибли. Гвинет стирает остатки липкой крови с лица многострадальным рукавом мантии. Ткань подсохла там, где впиталась кровь, и стоит колом, но Гвинет будто и не замечает. — На маму охотились. Наш дом был под защитой Фиделиуса. Иногда Дрейки приходили в гости, тетя стала хранительницей тайны. Мне было лет шесть… — она беззвучно выдыхает ртом и продолжает, — однажды он уговорил меня встретиться возле речки: мы там раньше когда-то любили играть. Он все ныл, что из-за охранных чар мы почти не видимся. Бетельгейзе уже в принципе догадывается, что произошло дальше, но слушает тихий и отчего-то нежный — даже болезненно-нежный — голос Гвинет, затаив дыхание. — На следующий день я… сбежала, ничего не сказав родителям. Я же понимала, что они меня не отпустят, — Гвинет горько усмехается. — Мы играли с Томом весь день, вечером нас нашла тетя. Я… больше не видела маму и папу живыми. Когда они, испугавшись, пошли искать меня, их нашел Макнейр, — она бездумно выводит на коленке кончиком пальца спираль. — Вот такие салочки. Последние иронично-жуткие слова стискивают что-то внутри, отзываются острой болью слева в грудной клетке. — Это я виновата. Только я. То, что я со зла сказала Тому… Хотя иногда мне правда кажется, что он специально сделал это, чтобы избавиться от моей семьи. Я уже не знаю, во что верить. Тому всегда хотелось, чтобы мы проводили… еще больше времени вместе. Но, что бы ни было, я ведь сама сбежала. Он меня не принуждал. — Ты не виновата… Вы были просто маленькими глупыми детьми. — Не надо. Замолкают. Бетельгейзе со стороны так легко понять их обоих. И они ведь, наверное, тоже друг друга понимают. Но все равно… уничтожают. Вряд ли Том всерьез хотел добиться смерти ее родителей. А даже если и хотел — он совершенно точно жалел об этом все дальнейшие годы, и, пожалуй, действительно испытывал чувство вины. Пусть по-своему, совсем не так, как обычные люди, но испытывал. И нетрудно понять, почему он так рассвирепел сегодня — Гвинет чуть не сказала при всех про Саймона. А потом вот это — о родителях. Она хотела ранить его побольнее, но Том не тот человек, которого можно ранить без последствий для себя. Его вспышки гнева неконтролируемы и гораздо страшнее, чем неуравновешенность Юэна перед полнолунием. Потому что такие люди в гневе могут забить насмерть даже родного человека. Впрочем, Том ведь в то же время выглядел ужасно растерянно — почти испуганно, — когда пришел в себя… Все, хватит! Не стоит сравнивать его с отцом. В Томе наверняка гораздо больше человечности. И они с Гвинет по-прежнему родные люди, которые любят друг друга. Не имеет значения, в каком смысле. Их связь всегда будет прочнее самой прочной драконьей цепи. Гвинет ослабляет галстук, делая глубокий свистящий вдох, пока Бетельгейзе пытается придумать, что сказать. На ум почему-то приходят мысли о дяде. — Послушай, Гвинет… не все то, чем кажется. Я хорошо понимаю, что ты чувствуешь. Все эти сомнения. Чувство вины. Ненависть к Тому. Бетельгейзе не стесняется называть вещи своими именами, хотя Гвинет от последних слов вздрагивает. — Но иногда мы думаем о людях хуже, чем они есть. Она ничего не рассказывала Гвинет о дяде — не было возможности, а сейчас было бы совсем не к месту. Поэтому просто говорит о том, что никак не выходит из головы. Даже все те мерзкие двусмысленные прикосновения… А были ли они такими уж двусмысленными? Объятия, поцелуи в щеку, случайные касания ногой ноги. Но он ведь, в конце концов, не зажимал ее никогда и не лапал как некоторые друзья отца. Бетельгейзе с детства слишком привыкла к тому, что когда мужчины касаются ее, у этого всегда один и тот же подтекст. — Подумай о том хорошем, что делал Том для тебя, — она грустно улыбается. — Он ведь наверняка сделал очень много… хорошего. Мы не всегда это видим и еще реже помним. Но одно я могу сказать точно — ты единственная, кто по-настоящему ему дорог. — Ага. Это уж точно, — Гвинет хмыкает. — Я ведь на самом деле даже рада этому скандалу. Я так… устала от него. Том караулит меня везде: после уроков, у душевых, возле туалета… Везде. Требует, чтобы я ушла из команды. Не дает общаться даже с сокурсниками. Бетельгейзе осторожно — будто боясь спугнуть невидимую бабочку — протягивает руку к ее воротнику. Отводит в сторону, чтобы увидеть уже старые следы удушья. Множественные отпечатки — желтые, зеленые, синие. Похоже, душит он ее не только фигурально. — А вот это как раз-таки не то, чем кажется, — Гвинет поднимает ворот обратно, чтобы скрыть синяки. — Это просто… не знаю. Ему нравится делать так. Мне — не очень, но я сама разрешаю. Поначалу было прикольно. Бетельгейзе чувствует, как по телу бегут мурашки. Когда Юэн чуть-чуть прихватил ее локтем во время секса, она сразу чуть не кончила, но это было так осторожно и так… Блин, в конце концов, им обоим это нравится, и Бетельгейзе знает наверняка, что Юэн никогда не перейдет черту. А Том черту переходит легко и даже не понимает, что делает что-то не так. Не видит этой черты. Потому что Гвинет терпит, чтобы угодить, а он, очевидно, думает, что так и надо. — Знаешь, мне кажется, Тому нужно говорить прямо, если тебе что-то… не нравится. И то не факт, что дойдет сразу. — А мне кажется, что нам просто нужно расстаться. Но я не знаю как. Особенно теперь. Я и так, получается, уже однажды сделала это, и… Том простил. Он сделал все правильно. Стер все. И он ведь до последнего был против, держался. Это я же… — плечи под сияющей рыжей гривой снова начинают трястись, — … я же сама его… как последняя дура… и опять… Когда она начинает реветь, Бетельгейзе все-таки решается. — Тише-тише. Она крепко прижимает Гвинет к себе.

***

Поймать Тома получается там же, где и обычно — в библиотеке. Правда для этого Бетельгейзе приходится просидеть там почти час, но время зря она не тратит, готовится к завтрашнему зачету. Очень вовремя у них с Астрономической башни упал преподаватель Защиты от темных искусств, так что зачет должен проводить профессор Снейп, а уж он-то точно никому спуску не даст. Том пытается проигнорировать ее и проходит мимо, набрав какой-то литературы. — Том. — Что, Бёрк? — Он выглядит не лучше, чем Гвинет. Измотанный, уставший, с синяками под глазами. Непослушные черные кудри растрепаны сильнее, чем обычно, а на лице нет никаких эмоций. Мертвое безразличие. — Давай поговорим. Бетельгейзе знает, что Гвинет сама так и не скажет ему ничего о синяках. О том, что ей больно. Гвинет уже, в принципе, порывалась пойти извиниться перед Томом, и это ужасало. С ними обоими происходило что-то ужасное. Пришлось кое-как загнать ее в гриффиндорскую башню — чтобы отдохнула и пришла в себя. Том нехотя садится напротив Бетельгейзе за стол. — Ну, начинай. Знаешь, у маглов есть такие семейные психологи. Ты очень напоминаешь мне одного из них. — Не знаю, кто такие психологи, но если ты будешь причинять боль Гвинет, я тебя отравлю. В другой момент Том рассмеялся бы. В другой момент Том сказал бы: не боишься, что я отравлю тебя раньше? Но он почти кричит: — Я не причиняю ей боль! Мадам Пинс принимается возиться за стеллажами и, пожалуй, только это заставляет его стиснуть зубы и понизить голос. — То, что было сегодня… Я не хотел. Это случайно вышло. Я… я даже почти не помню, как это произошло, — он закусывает губу и, кажется, действительно не помнит. — И вообще, не лезь в это. Мы с детства периодически друг друга колотим. — Я говорю не о сегодня, Том. У нее вся шея в синяках. Ты душишь ее. — Ну и что? Это нормально. Она не против. Нам просто так н… — Поверь, ей это не нравится. Тебе пора остановиться, — она осторожно касается его руки, но Том сразу отстраняется; Бетельгейзе продолжает как ни в чем не бывало, — ты не заметил, что она изменилась? — В смысле? Господи, он и правда не понимает. Причем совсем. — Ну, как бы тебе сказать. Она выглядит очень напряженной рядом с тобой. Нервной. Не хочется говорить прямо «она выглядит так, будто ее держали в плену две недели», поэтому приходится осторожно подбирать слова. — Ты ничего не понимаешь о нас с Гвинет. Ты не можешь знать. Бетельгейзе утомленно вздыхает и закатывает глаза. Интересно, ее отец тоже так… не понимал? Не видел очевидного? Или он вообще никогда не испытывал ничего к маме? Скорее всего второе. — Откуда тебе знать, что ей нравится? Многие это любят. У тебя вон, — он кивает на ее все еще лежащую на столе руку, — даже шрамы. В начале года они были другими. Сама содрала? Наверное, это было чертовски приятно. Внимательный козел. — Признай, ты же и сама тащишься от насилия. Я помню, с каким удовольствием ты наблюдала за нашей с Эймсом дракой, — Том гаденько усмехается. — А как потом располосовала лицо Кэрроу? Интересно, в постели ты тоже такая садистка? Или наоборот любишь, чтобы тебя жестко трахали? — Заткнись, Том. — Бетельгейзе чувствует, что дышать становится тяжелее от накатывающей злости. Нужно собраться с мыслями. Это просто его защитная реакция. Тому просто… больно. Да и в конце концов, ткнув пальцем в небо, он попал в точку. Она действительно любит боль, и для нее это нормально. Но у этого есть причины, и пора бы уже их принять. Нет смысла обижаться на правду. Злость отступает. Теперь Бетельгейзе смотрит на Тома и видит растерянного уязвленного подростка, который не понимает, как устроен мир и чувства людей. — Не сравнивай Гвинет со мной. У нее был отец-психопат, который избивал ее ногами? Бетельгейзе говорит очень спокойно и смотрит ему прямо в глаза. — Нет… — тихо отвечает Том. — Может быть, ее в четырнадцать лет пытался изнасиловать оборотень? Том, наверное, впервые отводит взгляд первым во время такого — когда ему бросают вызов — зрительного контакта. — Гвинет — нормальная здоровая девушка, у которой, черт бы тебя побрал, нет таких «проблем» как у нас с тобой, — Бетельгейзе хмурится и скрещивает руки на груди. — Тебе нужны еще какие-то… — Я понял. Не нужно. Надо же, у нее получилось даже такой, м-м-м, острый диалог привести к положительному результату. Том согласился с ней! Как все-таки важно сохранять самообладание и вовремя смотреть на людей со стороны. Бетельгейзе чувствует себя довольной собой. Однако, к сожалению, недолго. — Что мне делать? Бетельгейзе мешкает. Это, наверное, высшее проявление доверия с его стороны. И она к такому попросту не готова. — Не знаю, Том. Для начала — перестать причинять ей боль. Потом — постараться принять, что в жизни Гвинет есть и другие люди, и другие увлечения. — Я… я не могу, — он утыкается лбом в ладонь, подпирая голову, смотрит в стол. Бетельгейзе кажется, что если бы Том умел плакать, он бы плакал сейчас. Но он только кусает губу, кривясь от боли. Не физической. Другой. — Ты не поймешь это. Но когда я вижу ее с другими, я хочу кожу снять с каждого. Глаза пальцами выдавить. Когда кто-то касается ее… Слушая его, Бетельгейзе нервно сглатывает ком в горле. Потому что Том говорит о том, что хочет сделать, совсем не в переносном смысле. — Я понимаю, что не должен. Правда. Но это сильнее меня. Намного. Когда мы расстались в прошлый раз, стало легче. По крайней мере, я пытался отстраняться, чтобы просто… не видеть. Бетельгейзе оторопь берет от его исповеди. И чем больше рассказывает Том, тем сильнее хочется от него убежать. Она никогда никому не сможет ни рассказать об этом, ни предупредить, но Том говорит серьезно и сомневаться в его честности не приходится. Страшно. Страшно. Страшно. Ему на самом деле тоже. — Иногда я… боюсь, что все-таки сорвусь. Один раз я уже убил человека. Я долго отрицал, но мне понравилось это чувство. Черные глаза гипнотизируют, и Бетельгейзе цепенеет. Она давно поняла, что с ним происходит, но не хотела признавать, что все настолько плохо. Верила, что все-таки Том может перебороть себя, может быть вполне адекватным и безобидным. Что его любовь к Гвинет сильнее всего остального. А он все это время был в темноте по самую вихрастую макушку, и тьма была в нем. Он столько лет боролся с собой, боролся с тьмой, а сейчас вдруг почти сломался. Достаточно сделать последний толчок — и все. Том едва заметно мотает головой, будто хочет снять с себя наваждение. — Откуда ты слова-то такие знаешь? Психопат. От травника своего? — Он даже улыбается — как всегда обезоруживающей, но совершенно фальшивой улыбкой. Бетельгейзе тяжело смотреть на него. На то, как Том пытается притворяться. Понимать, как сильно он запутался. Причина всех этих «поисков себя», о которых когда-то говорила Гвинет, всех его киданий с головой от одной науки к другой неожиданно становится так проста и понятна. Том действительно всю жизнь «ищет себя». И никак не может найти. — Один из пленников однажды назвал отца так. Я просто поняла… из контекста, — она поводит плечом. — Он был настоящим психом, да? — Да. Его вопрос прозвучал как: «я такой же?» Безнадежно. Они сидят за библиотечным столом друг против друга, но по ощущениям — совсем рядом, плечом к плечу. Как тогда — на парапете аркады. Странная тоска заполняет собой каждую молекулу кислорода. Они будто дышат ею — не хватает только самокрутки Тома и шалфейного дыма. — Перестань хотя бы требовать от Гвинет уйти из команды, — Бетельгейзе протягивает руку второй раз, и на сей раз вместо того, чтобы отстраниться, Том задумчиво смотрит на белые пальцы, ложащиеся поверх его смуглой кожи. — Я верю, что ты можешь стать очень хорошим человеком. Ты ведь этого хочешь? Ради Гвинет. Он часто и быстро кивает.

***

Раньше когда Юэн нервничал, он либо ухаживал за растениями, либо тесно общался с эфирами. Ну, то есть пил. Или готовил то, что будет пить. Но в последнее время про алкоголь он вспоминает редко, и только теперь — сидя на своем диване и смотря на политые цветы — думает: а почему бы, собственно, и нет? Без Бетельгейзе скучно и нервно, и в теплицы не пойдешь — он ведь ждет ее. Вдруг, не застав его в комнате, уйдет к себе в змеиное логово и не выйдет до завтрака? Это состояние немного бесит, но Юэн совершенно ничего не может с собой поделать. К тому же им нужно серьезно поговорить, откладывать дальше нельзя. Слишком мало времени осталось. Так что, вооружившись нужными травами, Юэн принимается за дело. Работа с настойками всегда отлично умиротворяет и расслабляет. Все эти пряные запахи трав, смешивающиеся воедино. Кропотливая работа с весами для сохранения идеально точной пропорции. Немножко магии. Он и не замечает, как за маленьким окошком становится темно, а свет зажигает совсем машинально. Бетельгейзе приходит, только когда Юэн ставит банку с эссенцией в угол комнаты. Он убирает остатки трав со стола и как раз вытаскивает иголочки розмарина из трещин, чувствуя ее слабое тепло спиной. И в это же мгновение все становится таким домашним. — Устала? — Да. Она отвечает коротко и после небольшой заминки. Юэну в этой заминке слышится невысказанное «даже не представляешь, как». Бетельгейзе жмется щекой к его лопатке, а тонкие прохладные руки оказываются у него на животе. И… Это, наверное, и правда очень глупо, но Юэн чувствует себя очень счастливым. Все хорошо. — Завтра зачет профессору Снейпу сдавать. Это последняя проверочная по Защите от темных искусств перед СОВ, — она вздыхает и отстраняется. — Так что я планирую готовиться всю ночь и… Юэн оборачивается, прислоняясь к столу, и смотрит на Бетельгейзе с трудом сдерживая улыбку. Внезапное падение с башни добродушного и лояльного ко всем профессора ЗОТИ накинуло Снейпу тонну работы, поэтому он свирепствует с особой силой. Готовиться нужно основательно. — …И могу ли я рассчитывать на твою помощь? Снова этот виноватый выпрашивающий взгляд. Юэн все-таки фыркает. У него самого завтра куча работы и пара проверочных у старшекурсников, так что перспектива не спать полночи, занимаясь помощью с подготовкой, довольно удручающая. Юэн буквально физически страдает, когда ему не дают поспать и спать в таких случаях хочет просто смертельно. Заранее. Вот уже прям сейчас сразу хочется лечь и отключиться. Но при взгляде на эту жалобную моську как отказать-то? — Ты меня точно в могилу сведешь, — он укоризненно вздыхает. — Не говори так, — а она почему-то сильно меняется в лице. — М-м? Взгляд опускает, становится бледной, молчит. До Юэна, наконец, доходит, что именно он неосторожно ляпнул. — Это просто… образно. Я пошутил. Не бери в голову. Хочется обнять ее, и он уже почти наклоняется, как Бетельгейзе поднимает свой острый обиженный взгляд. Оживляется, губы поджимает, скинув с себя наваждение. …Она научилась так метко тыкать пальцами между ребер, чтобы одновременно сделать и больно, и щекотно. Иногда Бетельгейзе вредничает и по-кошачьи не дается в руки. Дразнится, отходя, уворачивается. Тогда поймать ее хочется еще больше. — А это что такое? — Она поднимает банку, с интересом вглядываясь в содержимое. — Не открывай! Юэн сразу с ужасом вспоминает, как профессор Стебль уничтожила целую колбу абсента. До сих пор душа болит. От Бетельгейзе такого ждать, конечно, не стоит — она всегда аккуратна и не возмущается обилию спиртного в комнате. Вот и сейчас с улыбкой осторожно ставит банку на место. Уже выглядит совершенно нормально. Или просто старается делать вид. — Это я эссенцию для вермута настаиваю. — Давно хотела спросить: почему ты… ну… делаешь настойки? Обычно Юэн на такие вопросы отвечает что-то вроде «развлечение у меня такое». — У отца кроме его тисовых гробов было только одно увлечение. Вот, — он кивает в сторону банки, — это. Он оставил мне много рецептов. Бетельгейзе кивает, будто и так знала ответ. Они больше не испытывают чувства гнетущей неловкости, когда говорят о чем-то таком. — Кроме настоек готовить он, кстати, ничего не умел. Никогда не забуду, как он однажды попытался сварить мне овсяную кашу. — Чем это закончилось? — Бетельгейзе нежно улыбается, и Юэн улыбается тоже. Ему совсем не больно. — Он ее… пожарил. Юэн больше не бежит от воспоминаний об отце и теперь все чаще находит в своей памяти какие-то забавные или теплые моменты с ним. Он наконец простил и себя, и его. Бетельгейзе позволяет обнять себя, тянется уже к нему сама, встав на носочки. После того, что они устроили на травологии, Юэн потом весь оставшийся урок напряженно следил за учениками, опасаясь, что кто-то что-то заметил или услышал. Но им опять повезло, пожалуй. Губы замирают на ее губах. Бетельгейзе обнимает его крепко и — почему-то — отчаянно. Коготками царапает шею. — Когда у тебя такие ногти вырасти успели? — шепчет, встречаясь с ней взглядом. Юэн знает: когда и почему. Ее ногти растут к полнолунию так же быстро, как и его. Из-за него. Бетельгейзе улыбается хитро — маленький хищник — и проводит ногтем с нажимом. Юэну это нравится. Юэн это любит. Он любит даже вкус ее слюны (за что когда-то вообще ненавидел целоваться). Ее рот такой идеально подходящий и вкусный, что порой достаточно одних только этих поцелуев. Что же ты со мной делаешь? И запах еще этот — становящийся все более четким с приближением полнолуния. Ее запах. Его. Она — его. И все. Поэтому, целуя черный висок (блин, у нее так мило закручиваются волосы на висках — колечками), Юэн замирает, принюхиваясь, когда чувствует что-то чужое. Чужие запахи он почти не распознает, но сейчас неожиданно чует. — Что такое? Бетельгейзе непонимающе смотрит, все еще гладя его загривок подушечками пальцев. — Просто вспомнил кое-что. Слышал — твои друзья подрались. Об этом на уроке судачили семикурсники. — А, да, — она утыкается лбом ему в грудь, опустив руки на пояс. — У Тома есть проблемы… с этим. Я, наверное, опять не в свое дело лезу, но попыталась поговорить с ним вечером. Не знаю, что теперь будет. Почему-то Юэн не сомневался, что это именно запах Дрейка. — Мне тоже нужно с тобой поговорить. Собственно, самое время. — О чем? Она ощутимо напрягается, но голову так и не поднимает. — Ты доверяешь Тому?