Зелень

Исидор всегда был уверен, что его убьет Адонис. С самого раннего детства он балансировал на грани, зная, что каждый шаг может стать последним. А в итоге… Надо же. Люциус Малфой. Какая оказия. — О Боги, Люциус, это просто гастрономический взрыв. Исидор сидит за столом в поместье Малфоев. Перед ним на блюде восхитительная запеченная с лимоном форель: аромат розмарина и перца наполняет рот слюной, блестит румяная чешуйчатая кожица. Рядом стоит бокал красного вина и чаша с виноградом. Исидор любит изысканные блюда. Ему необходимы продукты лучшего качества, чтобы чувствовать себя состоятельным человеком. — Надеюсь, яд только в бокале и я смогу насладиться ужином? — Ты можешь есть спокойно. Не спеши, — с притворным дружелюбием отвечает Малфой. — Ты даже успеешь вернуться домой. Розовая мякоть отдающая приятной кислинкой отправляется в рот. Исидор жует медленно, вдумчиво, не глотает сразу, желая прочувствовать каждую нотку вкуса. М-м-м, просто бесподобно. Голодные годы жизни с матерью он помнит до сих пор. — Почему, Исидор? — наконец, спрашивает Малфой. Он хищно следит за тем, как вилка касается разобранной рыбы. — Адонис давно мертв, ты мог прекрасно жить дальше, никого больше не боясь. Ты вот-вот получил бы в наследство все состояние Бёрков. Никак не могу понять… Малфой качает головой, он действительно не понимает. Иногда Исидору кажется, что он и сам не очень-то понимает, что делает. Иногда. — Просто это моя семья. Я, знаешь ли, против казни членов семьи. — Неужели, — фыркает Малфой, — а как же твой брат? Не ты ли трусливо отсиживался у меня дома, пока его убивали? Малфой слегка откидывается на стуле, а взгляд его льдистых глаз насмешлив и пробирает до самого нутра. Исидор улыбается. Его вообще мало кто когда-либо понимал. Один единственный мальчик, да и тот давным-давно был в земле. — Я предупредил брата почти сразу. Он сам выбрал смерть. При всем своем страхе Исидор все равно любил Адониса. Жестокого, бесчеловечного даже — но это так или иначе был его брат, которого не любил никто. Родная мать ненавидела Адониса больше, чем нагулянного ублюдка. Она относилась к Исидору с презрительным снисхождением, иногда даже с жалостью, тогда как Адониса была готова стереть в порошок, стоило только отцу отлучиться. А отец… Отцу было все равно. Он будто смирился, что его первенец неправильный — точно сломанная волшебная палочка, — поставил на нем крест и принялся готовить себе нового наследника. Жестокость Адониса пугала всю семью, и если мать пыталась контролировать сына через страх и боль, то отец предпочел просто отстраниться. Адонис с упоением потрошил дворовых собак и кошек, отрубал птенцам лапки, а потом выбрасывал их где-нибудь в лесу. Когда он расчленил одного из их домовых эльфов, госпожа Бёрк взялась за фамильный хлыст. Исидор быстро смекнул, что если так пойдет и дальше, он сам скоро окажется в канаве, и приложил все усилия, чтобы брат принял его. И чтобы отец принял брата. Честно говоря, Исидор не знал, что появилось раньше: излишняя жестокость госпожи Бёрк или ее сына. Но с того момента всячески пытался втереться к брату в доверие. Он, давя рвущиеся из горла слезы ужаса, с притворным интересом наблюдал, как Адонис надувал жаб и устраивал котятам казни сожжением. Маленькому Исидору было очень жаль их всех, но себя он жалел сильнее. Когда Исидор открыто начал защищать брата от нападок госпожи Бёрк, лед, которому, казалось, не было ни конца, ни края, по-настоящему тронулся. Адонис начал доверять. Адонис поверил, что брат его любит. И не предаст. Он был одинокий и никем не понятый, но оттого лишь еще более родной. Со временем все это вылилось в какую-то очень нездоровую привязанность. Исидору по-прежнему приходилось участвовать наблюдателем в забавах Адониса и бесконечно лгать, что ему это нравится, что он это разделяет, что ему совершенно нормально и тоже весело. — Брат, мы должны бежать из страны, — вечером незадолго до устроенной на поместье Бёрков облавы Исидор метался по комнате в убежище, пока Адонис сидел в кресле и задумчиво разглядывал потрескивающий в камине огонь. И, кажется, наслаждался криками боли, раздающимися из пыточной внизу. — Зачем? — Малфой предал тебя. Он метит на твое место, поэтому убедил Темного лорда, что тебя нужно устранить. Если тебя не убьют мракоборцы сегодня, завтра тебя убьют Пожиратели смерти. Исидор застыл с тяжеленной золотой статуэткой, которую собирался кинуть в чемодан. Это был подарок от госпожи Вальбурги на совершеннолетие, которым он очень дорожил. Исидор тяжело дышал и давно уже так не нервничал. — И ты сбежишь со мной? — Адонис склонил голову набок, изучающе смотря на него. Будто испытывал. — Конечно. Мы можем отправиться в Грецию или Францию, затаимся на какое-то время, переведем деньги со счета в Гринготтсе. Мерлин, мы и не из таких передряг выбирались. Вместе. Это была чистая правда. Адонис постоянно проворачивал всевозможные «авантюры», как он это называл, и каждый раз Исидор был рядом. Пусть он никогда никого не убивал, Исидор был верен и предан иначе — он был его ушами, глазами, его голосом. В том числе иногда и голосом разума. — От Тёмного лорда не сбежать. Да и я не хочу убегать, — Адонис покачал головой, после чего расслабленно откинулся на спинку кресла. — И ни за что не поверю, что в этом не замешана моя милая супруга. — Черт подери, я не знаю насчет твоей супруги, дорогуша, но если ты не поднимешь сейчас свои высокородные чресла, мне придется собирать твои вещи самому. — Не нужно, Исидор. — Но… — Пора бы тебе жениться, — Адонис сразу перебил его, не желая слушать. — Если не побрезгуешь, можешь взять себе Амелию. Или выбери кого-нибудь приличного. В это было сложно поверить. Не хотелось и хотелось одновременно. Но Адонис действительно решил умереть, и Исидор, смотря как тот меланхолично помешивает дрова в камине, понял, что очень сильно… замерз. Он правда любил его. И так же любил его детей. У Исидора не особенно получалось выражать свои чувства — страх быть разоблаченным Адонисом настолько въелся в мозг и прошил грубыми стежками зачерствевшее сердце, что иначе уже не получалось. Да и не хотелось. Когда он пытался быть с Бетельгейзе ласковым и дружелюбным дядюшкой, она делала то, что делал он всю жизнь сам — лгала и притворялась. С идеальной вежливой улыбкой и глубоким отторжением в душе. Она не понимала, конечно. А Исидор еще в детстве забыл, что значит быть «искренним». Ложь, притворство, хитрость — три столпа, на котором держалась его тактика выживания. Единственным, кто по-настоящему понимал Исидора, был как ни странно Алькор. Исидор как сейчас видит перед глазами тот день, когда оказалось, что племянник давно его раскусил. Сколько ему было? Шесть? Восемь? — Спасибо, дядя. В тот раз Адонис хотел убить его мать. По-настоящему. Алькор стоял у дверей, кусая губы. Нижняя кровоточила. У него были красные от слез глаза и тряслись руки. Исидор даже не заметил, не осознал то мгновение, когда мальчик кинулся к нему. — Ну тише-тише. Тебе нельзя плакать. Если Адонис увидит… Он осторожно взял его на руки, позволяя себя обнять. Алькор всегда был очень ранимым и слабым ребенком, часто плакал и давал волю чувствам. Но он заметил то, что не замечали другие. Вот так просто. И благодарил совершенно искренне, дрожа всем своим маленьким детским естеством. Какой смышленый мальчик. Наверное, дело было в том, что они оба вынуждены были одинаково притворяться перед Адонисом. Всю жизнь. Изголяться, искать способы отвлечь того от жестокости, не навлекая беды на самих себя. Обычно Исидор говорил что-нибудь в духе «где ужин?» или просто выворачивал все так, чтобы Адонис увидел выгоду для себя. Исидор вообще неплохо научился манипулировать братом, внушая ему свои желания. Алькор впоследствии старался поступать таким же образом. Он никогда не перечил отцу, был учтив и делал вид, что разделяет его взгляды, если только дело не касалось Бетельгейзе или матери. Так они и жили — в постоянной лжи и лицемерии. Исидор не знает, чью смерть он перенес тяжелее. Наверное, все-таки племянника. Если смерть брата принесла ему болезненную свободу, то смерть Алькора — глубокую пустоту. — Знаешь, дядя… — Да-да? — весело спросил Исидор. Они играли в шахматы на веранде, и Алькор как всегда выигрывал, но Исидора это не огорчало. Он любил поражения — такова была его тактика. — Я скоро умру, — Алькор отдал приказ черной ладье. — Шах. — Что?.. И он действительно вскоре умер. Алькор так сильно был похож на Адониса, но в противовес ему жалостливый и миролюбивый. Словно лучшая версия. Только с его смертью Исидор осознал, что окончательно потерял брата. Смотря на Алькора и Бетельгейзе он часто видел себя и Адониса. Когда она закрыла Алькора собой от хлыста — точно так же, как это когда-то делал сам Исидор, защищая Адониса от гнева госпожи Бёрк; когда они ухаживали за растениями — заниматься розами в бёрковском саду было, пожалуй, единственным общим увлечением у Исидора с братом. Розы Адонис очень любил. Но когда он избивал жену и дочь, Исидор видел кое-что другое. Брат будто вымещал на них не угасшую ненависть к матери. Мстил, больше не боясь быть наказанным. Особенно Бетельгейзе, которая чем-то неуловимо напоминала ее, наверное. Госпожа Бёрк «упала с обрыва» в лесу, когда Адонису было пятнадцать. Его раны это не залечило. С тех пор раны наносил только он — другим. Но вот, что было странно. Жену и дочь он почти всегда лечил заклинаниями. Адонис говорил, что ему просто лень идти за зельями. Исидор был почти уверен: он себя… наказывал. Сам. Будто разделял их боль, неосознанно, из старой въевшейся в подкорку привычки. Или же это была жуткая и очень извращенная, но все же привязанность? Что ж, хорошо, что в отличие от Адониса, Бетельгейзе, несмотря на отцовскую безграничную жестокость, выросла достаточно… доброй девочкой. Иногда Исидор думал: если бы у брата был еще кто-то любящий, стал бы он таким садистом и убийцей или нет? Могла ли его спасти любящая мать? У Бетельгейзе и Алькора была прекрасная мать, готовая ради детей на все. Исидор перешагнул ее, израненную и с оторванной нижней челюстью, но в голове его тогда стучала только одна лихорадочная мысль: я должен ее спасти. И он спас. Как мог, конечно. Обрекая на унижение и страдания, но спас. Иногда Исидор сокрушенно думал, что это не имело смысла, ведь сейчас Амелия обречена на медленную и куда более мучительную смерть. Тогда он думал про Бетельгейзе: ухаживавшую за цветами и жалевшую жуков. В тайне ото всех выпускавшую пойманных мух в окно и думавшую, что ее никто не видит. Сломанную, измученную, но все еще способную искренне улыбаться — как улыбалась той грязнокровке. Исидору было жаль, что она не может улыбаться ему так же, но главное — Бетельгейзе выросла неплохим человеком. Во многом — он уверен — только благодаря своей матери. Это позволяло верить, что он обрек Амелию на продолжение мук не напрасно. К сожалению, отношения с той потеплели только в начале прошлого года. — Спасибо, — они сидели в саду на скамейке, вокруг лежал снег, но даже тогда сад все равно был прекрасен. Бледная Амелия на фоне этого и сама выглядела вылепленной из снега. — За что? — Что пришел тогда. Ко мне в спальню. Он осторожно взял ее за руку, — впервые, пожалуй, за все годы, что они знали друг друга, — но Амелия и не собиралась отстраняться. Она всегда была для Исидора каким-то недостижимым идеалом. Хрупкой фарфоровой статуэткой, спрятанной за стеклом роскошной витрины. — Я тоже очень скучаю… по нему, — он не мог не сказать это. Вырвалось. На ее черных ресницах появились и сразу замерзли непрошенные слезы. Исидор никогда не допускал ни одной неправильной мысли в отношении Амелии. Сколько бы раз Адонис не предлагал воспользоваться ее телом, одна только идея этого была для Исидора омерзительной, хоть и препятствовать тому, что с ней делали другие, он практически не мог. Иногда — уже после смерти брата, — сидя у камина с бутылкой вина, Исидор позволял себе представить, что было бы, стань он ее мужем. Он бы непременно носил ее на руках, сдувал пылинки и очень быстро оказался бы под изящным каблуком. Нет, конечно, у Исидора никогда не могло быть такой женщины. Амелия даже тогда — после двадцати лет унижений — была слишком хороша для него. Горда, величественна. И полностью закрыта для всех мужчин. Пытаться предложить ей замужество значило бы встать в один ряд со всеми насильниками и сразу же потерять так тяжело полученное доверие. Поэтому Исидор не позволял себе думать об Амелии как о женщине. Он воспринимал ее как родную сестру, друга — и ничего другого. — Мы — по-прежнему семья, — говорил он. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь. — Если меня не станет, они могут переключиться на Бетельгейзе. Ты позаботишься о ней? Амелия вела очень опасную игру, но сколько бы он ни просил, она уже не могла остановиться. В итоге Исидор и сам оказался в это втянут — и даже почти не жалел. По инерции, потому что без Адониса чувствовал себя потерявшим ориентиры. Исидор не мог жить без его интриг, он чувствовал необходимость за кем-то следить, дергать за нужные ниточки, распускать необходимые слухи. Амелия предоставила возможность снова этим заниматься. Дала причину. — Ох, дорогая, я отдам за твою дочь жизнь, если потребуется. Не беспокойся, — он улыбнулся. — Ты же знаешь, я достаточно хорошо общаюсь с Малфоем. Год спустя Исидор смотрел на другие снежные просторы. Они с Дамблдором сидели в маленькой лесной сторожке — почти в горах. Вместо окон — гнилые рамы, снег местами лежал даже на полу. К счастью, хоть камин удалось разжечь. — Что же вы хотите взамен, мистер Бёрк? Дамблдор попросил Исидора сопровождать его в путешествии в Албанию. Благодаря своей работе Исидор прекрасно знал движение всех известных ему древних магических реликвий и артефактов и легко мог отыскать следы их присутствия. Его обучали этому с детства. Он чувствовал древнюю магию, она проходила сквозь кончики его пальцев и растворялась в крови. Но поездка не принесла результатов. Дамблдор искал диадему Кандиды Когтевран не там. — Перо феникса, — задумчиво проронил Исидор. — Но не просто феникса, а вашего. Дамблдор удивленно поднял брови. Он поставил свой кубок с грогом на старый трухлявый стол. — Перо Фоукса? Позвольте полюбопытствовать: зачем оно вам? — Я коллекционер, профессор Дамблдор. Я люблю все уникальное. Может быть, закажу новую волшебную палочку. Только представьте: волшебная палочка с пером дамблдоровского феникса, — Исидор мечтательно вздохнул и продолжил, — у Малфоев есть особая — родовая — волшебная палочка, переходящая по наследству из поколения в поколение. Почему бы и Бёркам не обзавестись такой? Уверен, это будет удивительный инструмент. Исидор придвинулся ближе и закинул старому волшебнику руку на плечи, широко улыбнувшись. Дамблдор, наверное, хотел отстраниться, но вежливо стерпел. Большинство отстранялось. Исидор не очень понимал, что делает плохого, ему всегда такие жесты казались проявлением высшей степени дружелюбия. Понятия личного пространства он попросту не имел. — Фоукс уже однажды давал перо, — во взгляде Дамблдора появилось нечто странное. — Получить от феникса второе перо — еще большая редкость. Но, думаю, мне удастся… договориться с ним, — он засмеялся. — Вам останется только подобрать достойную древесину. Сотрудничать с Дамблдором было не так уж и плохо. Если поначалу старик смотрел на Исидора с презрительной подозрительностью (Исидор, конечно, отвечал ему тем же), то за время путешествия негатив сгладился. Они даже нашли то самое дерево, в котором когда-то покоилась диадема. И не только его. В одну из ночей на них напало нечто… потустороннее. Прячущееся в тени диких албанских лесов, алчущее до крови и наполненное ненавистью. Оно словно управляло всеми таящимися в лесу тварями, обратив даже почву под ногами в ловушку. А общий враг, как известно, сближает. Когда Исидор увидел огромную магическую силу, скрытую в костлявом старческом теле, ему захотелось преклониться. Исидор снова нашел того, кому желал служить. Он знал, что его терпеть не может большая часть знати — это было взаимно. Для них Исидор по-прежнему был жалким отбросом. Его вполне устраивало играть роль безобидного сноба, увлеченного исключительно своим эго. В нем никто никогда не видел угрозы. Поэтому Исидор беспрепятственно собирал информацию для Дамблдора и следил за всеми слухами, чтобы, когда настанет время, заодно защитить свою племянницу. И сына, о котором узнал совсем недавно. Надо же. Он даже не успел встретиться с ним. Осознавать, что у тебя есть ребенок, так странно. Нужно было как-то укрыть мальчика от Малфоя и остальных, уберечь, чтобы никто не смог использовать его, но в то же время дать знать о нем Бетельгейзе. Угроза смерти казалась при этом такой эфемерной и незначительной. Будто бы сын мог прожить за него жизнь так, как хотел когда-то сам Исидор. Будто, если это тело умрет, он все равно продолжит жить дальше. В нем. Как Адонис жил в своих детях. — Я обещал Амелии, что отдам за девочку жизнь, в конце концов, — вздыхает, отрешенно смотря на бокал со смертельным ядом. С трудом он заставляет себя вынырнуть из воспоминаний и чуть не проваливается в новые. — Неужели это все из-за какого-то глупого обещания? Не верю, — Малфой искривляет бровь и скептически поджимает губы. — Как будто тебе так уж необходимо ее убивать, — Исидор вынимает застрявшую между зубов рыбную косточку и задумчиво кладет ту на стол, но вопрос игнорирует. — Увы, необходимо. Ты же знаешь, Сивый работает на меня, а он очень дорого берет за свои услуги. Это Исидор и так уже понял. — К тому же она может выдать координаты того чудесного домика, который я недавно приобрел у Яксли, — продолжает Малфой. — Не думаешь, что она уже это сделала? Исидор вкладывает в свой тон как можно больше ехидства. — Нет, конечно. Бетельгейзе — умная девочка, она знает цену и опасность информации. Рискну предположить, что она до сих пор сомневается, выдавать ли их вообще. — Так или иначе, она в Хогвартсе. А Хогвартс… — … Самое безопасное место в Великобритании. Да-да, мой дорогой друг, я в курсе, — Малфой кривится с отвращением. — И я правда планирую доказать, что это не так. От зловеще торжествующего тона Исидору становится страшно, но он по обыкновению не выдает себя. О том происшествии в Лондоне до сих пор гудит вся Британия, и теперь подозрения оправдываются — это действительно дело рук Малфоя. — Но вернемся к основной теме нашего ужина: почему ты — трусливая бесхребетная тварь — решил пожертвовать собой ради нее? — Я, может, и трусливый, — Исидор хмыкает в усы, — но достаточно хитрый. И я прожил не так уж мало. А у моей племянницы было не самое радужное детство. Пусть хоть юность проживет свободно. Я хочу только этого, — он предпринимает последнюю попытку… переубедить? Бред. Малфой никогда не послушает его. Весь этот разговор для него не более чем развлечение. — Все еще не верю. Назови мне настоящую причину. Настоящую?.. — Люциус, у тебя прекрасная жена и чудесный ребенок. Ты любишь их? Может, хоть так он поймет. Исидор отрывает от ветки виноградину и забрасывает в рот: ягода лопается с хрустом, противные косточки скрипят на зубах. Когда Исидор был совсем маленьким, он очень хотел большую и богатую семью. Пока мать валялась в луже собственной блевоты, он — голодный и мерзнущий в промокшей от пота рваной сорочке — рассматривал грязный потолок, слушал матерные похабные песни за стеной и мечтал, что когда-нибудь будет жить в самом красивом доме Лондона, а его дети будут ходить в лучшую школу и на обед у них каждый день будет много-много всяких великолепных мясных или рыбных блюд. Что ж, мечта практически сбылась. Исидор уверен, что Бетельгейзе все сделает правильно. Теперь-то она точно поймет его. Да? Если честно, иногда он даже сожалеет, что не она его ребенок. — Конечно, — Малфой недоверчиво щурит глаза. — Ты бы погиб за них? — Не задумываясь. — Вот, — Исидор улыбается, выплевывая остатки косточек в кулак. — А я люблю свою племянницу. Тебе нужны еще какие-то причины? Он поднимает бокал, салютуя. Надо бы запить эту гадость. — Пусть ее жизнь будет такой же сладкой, как это вино. — Это же Кьянти Классико, — усмехается Малфой. Он неотрывно следит за тем, как Исидор подносит вино ко рту. — Ты мне весь тост испортил.