Зелень

Амелия Фоули всегда и во всем привыкла быть лучшей. Лучшая ученица, лучшая девчонка, лучшая охотница. Лучшая. Лучшая. Лучшая. Она считала, что достойна также всего самого лучшего. Адонис Бёрк был лучшим мальчиком. Почти идеальным — красивый, умный, с большим состоянием. Единственное… Они соперничали, хоть и учились на разных курсах. А еще Амелии постоянно чудилась фальшь в его словах и комплиментах. Впрочем, то, что они все равно будут вместе, было лишь вопросом времени. И никто не удивился, когда в год его выпуска они объявили о помолвке. Когда она вскоре неожиданно забеременела, пришлось оставить обучение в Хогвартсе, потому что справиться с таким позором… Это было выше ее. А избавиться от ребенка не позволили родители: Амелия была правильной девочкой и сильно привязанной к матери, так что первым делом спросила у той совета. Чистая кровь слишком ценна. Амелия планировала сдать ЖАБА позднее, она грезила о работе в министерстве, мечтала стать новой женщиной-министром, и, конечно, не собиралась так рано выходить замуж за Бёрка. С раннего детства ее готовили к чему-то великому: индивидуальные занятия, сотни книг, углубленное изучение теории. В одиннадцать, когда многие дети только начинали знакомство с магией, Амелия уже прекрасно владела многими чарами, изучаемыми на более поздних курсах. Стоит ли говорить, что за время обучения на школьной программе она не остановилась? Особенное внимание Амелия уделяла темным искусствам. Не потому что хотела кого-то убить или ранить, но потому что это было редкой и тяжелой сферой магии, которой владели немногие. А также потому что в них прекрасно разбиралась мать, желавшая передать все свои знания. Темнейшие зелья, порча, проклятия. И настоящая гордость — адское пламя. Оно влекло Амелию с ранних лет, как чайку — свет маяка. Недостижимая для большинства высота, сложнейший уровень колдовства. Живой огонь, контроль над которым взять так сложно и которому так хочется отдаться. Каждое лето они с матерью, создавая безопасную зону с помощью старого амулета, неустанно работали над обучением. К концу шестого курса Амелия могла то, что могли далеко не все опытные волшебники. Но все неожиданно полетело к чертям собачьим с этой дурацкой беременностью. Она не понимала, как это произошло, учитывая все регулярно принимаемые ими меры предосторожности. Только после свадьбы пришло озарение. Бёрк всегда так красиво за ней ухаживал: защищал, избивая обидчиков (а обидчиков, благодаря заносчивости Амелии, хватало), носил на руках, клялся в вечной любви и обещал, что никто никогда не будет любить ее так же сильно, как он. Амелия не верила, но ей очень хотелось. Адонис Бёрк был прекрасен. Она обожала его, тайно боготворила, хоть и колебалась. На следующий день после свадьбы он сломал ей палец. Со своей прекрасной улыбкой, теплым прищуром и всей нежностью. Просто потому что Амелия задела его, когда вставала с кровати. Что-то внутри сразу воспротивилось, закричало — беги отсюда, — но она убедила себя, что это было просто случайностью. Сломанный палец совсем не проблема, пустяк, вылечить — уж для нее-то дело пяти минут. Амелия Фоули была очень одаренной и сильной волшебницей. Амелия Бёрк стала ее тенью. — Милая, я люблю тебя как никто другой, просто настоящая любовь — это всегда больно. Ведь все самое лучшее рождается из страданий. Он часто гладил ее по волосам, пока Круциатус выкручивал все внутренности и суставы. Адонис тоже хотел для себя все самое лучшее. Ему нужен был здоровый наследник, одаренный, от волшебницы, чья кровь никогда не смешивалась с магловской. Амелия подходила по всем параметрам и была почти идеальна. С тем лишь маленьким изъяном, что обладала собственной волей, и прежде, чем сделать ее покорной и действительно идеальной, нужно было потратить немножко времени. И любовного зелья. Она сидит на больничной койке, бездумно смотря в окно, и размышляет о прошлом. Амелия заперта в своем — совершенно ненавистном ей — теле, от которого всегда было слишком много проблем. К моменту рождения Алькора она поняла, что оставаться с Бёрком и дальше опасно и для ее жизни, и для жизни ребенка. Морок спал. Конечно, она решила сбежать. Амелия всегда была умной девочкой, поэтому виртуозно подыгрывала мужу, играя покладистость и терпя унижение. Пока она была беременна, он сильно не бил ее и почти не насиловал. Так, иногда, случалось, выбьет зубы. Но зубы это ведь мелочь, вырастить новые дело… ладно, не пяти минут, конечно, но от силы получаса. Частенько он даже лечил ее сам, ласково гладя по щеке и целуя окровавленные губы. Тогда Амелии казалось, что он все-таки любит, а все это просто… просто… Но вернуться к родителям стоило, а там понаблюдать и действовать по ситуации. Бёрк ничего не подозревал, она была уверена. Ночью, добравшись до родового поместья Фоули, Амелия впервые за полгода почувствовала облегчение и радость. Дома всегда было безопасно, дома ее ждали мама и папа. Дома за столом сидели два трупа. Тогда Амелия поняла, что сбежать не удастся. Она кашляет, в горле першит из-за сухости. Глостерия услужливо семенит своими короткими ножками со стаканом воды в кривых — точно старые коряги — руках. Домовиха давно научилась понимать свою госпожу без слов. Она поит ее аккуратно, как младенца. Без языка Амелия часто давится. Она думает про мальчика, которому дала жизнь прямо там, на полу в столовой, недалеко от тел своих родителей. Амелия назвала его в честь маленькой звездочки из созвездия Большой медведицы — по старой традиции семьи ее матери. Потому что он был такой же крохотный, слабый и беззащитный. Каждый раз, когда голову заполняют воспоминания о сыне, на глаза наворачиваются слезы. Казалось бы, ну откуда? За эти годы она уже должна была выплакать все глаза. При Бёрке Амелия старалась никогда не плакать. Она была твердой как камень и терпела, терпела, терпела… И тому же учила своих детей: не показывать слабость. Никогда. Только разве что самым близким. Алькор часто плакал утыкаясь лицом ей в живот. Ему было четыре, когда Бёрк впервые использовал на нем круциатус. Впрочем, сына он щадил больше, чем остальных. Бёрку по-прежнему нужен был здоровый и сильный наследник, но его раздражало, что мальчик оказался недостаточно одаренным. Поэтому он захотел еще ребенка. Амелия говорила с улыбкой: — Конечно, любимый. И пила «чай», который каждый месяц приносила Нарцисса. Амелия не имела возможности сама приготовить нужное зелье — Бёрк лишил ее доступа к ингредиентам, — но кузине доверяла как себе. Та, в общем-то, была единственной живой родственницей, с которой у Амелии сохранились хорошие отношения. Нарцисса хоть и не знала до конца, что происходит в доме Бёрков, догадывалась, но помочь, кроме как зельями и добрыми словами, ничем не могла. Однако Бёрк то ли что-то заподозрил, то ли просто наступил момент, когда он решил серьезно взяться за осуществление своих планов — в дом никто не допускался в течение нескольких месяцев, пока Амелия не забеременела снова. Было противно, унизительно, страшно. Ее — некогда блестящую амбициозную волшебницу — использовали просто как… инкубатор. А иногда — как тренировочный манекен, оставляя рану за раной. Мерлин, сколько тысяч раз она стояла над спящим Бёрком, прокручивая в голове смертельное проклятие? Желая сжечь его. Дотла. Чтобы даже костей не осталось. Каждый раз, стоило ей коснуться волшебной палочки, он открывал глаза. Он знал все, все видел, он был пауком, раскинувшим огромную паутину и знавшим каждый ее шаг. У Амелии не было ни единой возможности убить его. Ни разу. А если бы попыталась, но не справилась, он определенно что-то сделал бы либо с ней, либо с Алькором. Амелия однажды уже пошла на риск и потеряла обоих родителей — этот урок почти сломал ее. Она понимала, что шансы очень низки, поэтому больше не рисковала. Амелия предпочитала быть смиренной и покорной, тщательно просчитывала вероятности, терпеливо ожидая дня, когда приход его смерти станет таким же неотвратимым, как восход солнца. Она хотела нанести удар будучи уверенной, что он точно сдохнет. И не представляла, что дальше станет только хуже. Каждый день Амелия думала о том, чтобы избавиться от второго ребенка — это было бы милосердием. Нельзя было допустить, чтобы еще один человек страдал в этом доме. И ее бросало в дрожь от мысли, что родится девочка. Или что это будет еще один «недостаточно одаренный» малыш. А если наоборот — он будет лучше Алькора?.. Алькор стал для Амелии единственной радостью и смыслом жизни, ее абсолютно не заботило, кто его отец. Она была его матерью: он был продолжением ее самой, ее родителей. Маленьким слабым мальчиком, который любил цветы и улиток. И единственной причиной, по которой Амелия не сопротивлялась. Но что, если Бёрк просто решит избавиться от первого, ставшего ненужным, сына? Каким пыткам подвергнет перед этим? Садистские наклонности с каждым годом раскрывались все сильнее, и чем ближе была кончина его отца — главы дома Бёрков — тем меньше Адонис сдерживался. Время шло. Месяц, еще месяц, пока живот заметно не округлился. Амелия постоянно прокручивала страх за сына в голове, впадая в состояние непрекращающейся паники и истерии. Она задыхалась, дрожала, обнимая себя за плечи, забивалась в угол комнаты — прямо под окном, чтобы солнечный свет не достигал тела, — пока ее милый мальчик жался к животу и спрашивал «мама, что с тобой?». Амелия должна была сделать выбор — чудовищный и в любом случае плохой. Хороших выборов тут просто не существовало. Она почти не соображала от ужаса, но в какой-то момент твердо решила, что не станет подвергать риску жизнь сына. Уж лучше расстанется со своей. Хотелось верить, что Алькор по-прежнему останется нужен Бёрку. Амелия думала, что так у него будет больше шансов выжить. Поскольку Бёрк по-прежнему не допускал к травам и зельям, пришлось использовать волшебную палочку. Она вскрыла свой живот заклинанием ножниц. И снова Бёрк оказался на шаг впереди, будто знал каждое ее намерение. Будто только и ждал, когда Амелия сделает это, чтобы окончательно сломаться. А девочка, в свою очередь, оказалась на редкость живучей. Когда еще через полгода Амелия взяла ее на руки, первой мыслью было свернуть ей шею. Чтобы не мучилась. Но Амелия не смогла. Она ненавидела себя за эту слабость, но не могла, нетнетнет, никак, Господи, конечно, нет. Этой девочке, рожденной в насилии, страхе, боли и ужасе, она дала самое красивое имя, какое только могла придумать. Имя самой прекрасной звезды. С рождением второго ребенка Бёрк на какое-то время смягчился. Амелия даже подумала, что зря боялась, будто он непременно что-то сделает, если это будет девочка. Бёрк смотрел на Бетельгейзе с интересом: как мальчишка на горящую мышку, привязанную к самодельному деревянному кресту. Амелия уже давно не думала о том, что он любит ее или ее детей. Она поняла, что он вообще никого не может любить. Холодный точно Северное море: Амелия в нем тонула, задыхалась под тяжестью больно раз за разом ударяющих волн. В жизни Бёрка не было места привязанностям. Кроме, разве что, привязанности к брату? После той бессмысленной попытки убить себя и дочь, Амелия потеряла и возможность колдовать — Бёрк забрал ее волшебную палочку. Больше она ничем не могла защищаться, а после того как он стал главой дома, начался настоящий ад. В поместье все чаще стали появляться люди в темных капюшонах. Затем — маглорожденные и просто волшебники, так или иначе не угодившие Тёмному лорду, чья армия становилась все больше и больше. Одни пытали других, и каждый день Амелия закрывалась в спальне с детьми. Бёрка это не волновало до поры до времени, но однажды он так рассвирепел — наверное, потому что она не вышла встретить «гостей»? — что избил ее чуть ли не до смерти. Амелия лежала на полу возле лестницы, неосознанно зачем-то пытаясь собрать свои зубы из лужи крови. С нижней челюстью явно что-то было не так… Она ее совсем не чувствовала. А при попытке нащупать отстраненно пришла к выводу, что что-то болтается. Бёрк постоянно использовал ее тело, чтобы удовлетворять свои садистские потребности, но до тех пор зачем-то играл в семью. Ему доставляло какое-то извращенное удовольствие проявлять нежность после причинения боли, заставлять ее рвать голыми руками розы, а потом дарить их же, любовно гладя окровавленные ладони. А тут все в одночасье изменилось. Амелия не понимала, почему. Она вообще давно перестала что-либо понимать. — Эта тварь мне больше не нужна. От нее никакой пользы. Новый удар ногой пришелся под дых, со всего маху, когда на второй этаж поднялся Исидор. Еще чуть-чуть, и Амелия покатилась бы кубарем вниз. Выжить после такого? Вряд ли. Она от потери крови-то уже была на грани. — Не скажи, — Исидор безразлично посмотрел на искалеченную невестку и приблизился. — Ты только подумай, как легко можно будет управлять Алькором. Твой сын души не чает в матери, он будет делать все что угодно, лишь бы сохранить ей жизнь. — А ты как обычно прав, засранец. Как же хорошо, что ты у меня есть, — Бёрк широко улыбнулся, обнимая брата. Исидору он никогда не делал больно. Амелия опять-таки не понимала, почему, но, казалось, Исидор вообще был единственным человеком, к которому Бёрк испытывал хоть какие-то добрые чувства. Вскоре ее пустили по рукам. Как потом узнала Амелия, кому-то из его дружков достаточно было рассказать «как классно она сосала в школе», чтобы Бёрк преисполнился отвращением. Вот тогда-то Амелия поняла, что извращенная, но все-таки привязанность, у него к ней была. Ровно до того момента. Отношения до Бёрка у нее были только с одним парнем, она хорошо помнила его и его имя. Спустя годы Амелии довелось с наслаждением понаблюдать, как тот — ее стараниями, разумеется — сидел в камере Азкабана и, обезумевший, постоянно кричал от разрывающей его душевной боли, стоило только тварям в капюшонах приблизиться. Но до этого момента она прошла через такое количество унижений, что теперь была не способна спокойно смотреть на свое грязное испорченное тело. Ненавистное каждой клеточкой сердца и души. Омерзительное. Гадкое. Амелии хочется поскорее уже избавиться от него. Она верит, что Бетельгейзе справится, поймет, смирится. Она хотела отравить эту девочку еще в своей утробе, а теперь просила — ее же — дать отраву ей. И это было жестоко, неправильно, просто ужасно, но Амелии больше некого просить о помощи. Она любит дочь так сильно… иногда, кажется, почти до ненависти. Потому что та давно стала ее отражением, зеркалом. Смотря на Бетельгейзе, Амелия видит всю свою боль и шрамы: она будто смотрит на себя со стороны. Сколько бы раз Амелия ни закрывала дочь собой, она не могла искупить этого греха и избавиться от чувства вины за противоречивые чувства, которые Бетельгейзе всегда вызывала. Все самое лучшее рождается из страданий. Главным образом Амелия никак не могла простить себя за то, что сказала ей после смерти сына. Алькор всегда был добрым мальчиком, и все, чем отец заставлял его заниматься, так сильно противоречило его сути, что иногда он бунтовал. В тот раз Алькор помог бежать из пыточной нескольким мракоборцам, один из которых предложил найти Джека Моргана. Амелия плохо, но все же знала этого немолодого министерского служащего. Он передавал кое-какие слухи из министерства Тёмному лорду и очень рьяно хотел попасть в ряды Пожирателей смерти, даже участвовал в паре собраний, но его, как и еще десяток таких же снобов, упорно игнорировали, приводя на место встречи с мешком на голове. Чем этот жалкий человек мог помочь? А Алькор почему-то доверился спасенному мракоборцу и, как оказалось, не зря. Зато Амелия долго не верила. Она умоляла сына уехать, спастись — Бёрк бы все равно ничего не смог с этим сделать, — но Алькор был непреклонен. — Сынок, ты должен покинуть Лондон. Прошу тебя. В Англии… слишком опасно. С каждым годом восстания, поднимаемые Тёмным лордом, становились ожесточеннее, а тогда они вовсе дошли до апогея. Пожиратели смерти нападали в открытую, и так же открыто знаменитый Орден феникса отражал их нападки, пока отдел правопорядка министерства магии занимался бюрократией и посылал своих шпионов обрабатывать чистокровные семьи. — Я не оставлю вас. Даже не проси. Алькор всегда был по-своему упрямым. Если бы она вдруг смогла уйти, он бы, несомненно, тоже ушел. Алькор оставался только ради нее и Бетельгейзе. Главным образом ради самой Амелии — они оба знали, что ее жизнь напрямую зависит от него. Ранее она уже просила его забрать Бетельгейзе и бежать. Алькор отказался. Бёрк никогда не оставлял им возможности сбежать втроем. Когда Амелия изредка покидала поместье, Бетельгейзе оставалась с ним. Когда у Алькора появлялась возможность забрать Бетельгейзе, с Бёрком оставалась Амелия. В те редкие вечера когда они втроем были дома, а Бёрк уходил, Амелия уже просто… боялась. Она знала, что он без труда найдет их, если решить сбежать. Пока он жив, они никогда не будут в безопасности. Но может… — Отпусти меня, Адонис, — в один из вечеров, когда Бёрк был пьян и оттого на редкость миролюбив Амелия решила попробовать поговорить. Она сходила с ума от страха и отчаяния, потому что Алькор в любой момент мог попасться мракоборцам, и нужно было что-то сделать. Хотя бы попытаться. — Отпусти, я ведь больше не нужна тебе. Последние годы он даже не касался ее — только если ногами. Амелия тихо существовала, пряталась в его просторном доме, сохраняя молчание, и иногда казалось, что Бёрк уже и не помнит о ней. — Я тебя не держу, ты можешь идти, — он ответил спокойно, Амелия ждала подвоха. — Но дочь останется со мной. И тогда сердце упало. — Но зачем она тебе? У тебя ведь есть Алькор, — Амелия лгала; пожалуй, если бы не умение лгать, притворяться и манипулировать, она бы давно гнила в земле. — У тебя есть наследник. Мы ведь не нужны тебе, мы обе — просто обуза. Бёрк усмехнулся. — Она — моя дочь. Ты не сможешь ее у меня забрать, — он покачал головой, улыбаясь. — Но можешь остаться с ней. Если хочешь. Еще пару лет назад он бы, наверное, убил ее за одну только эту безумную просьбу. За мысль о том, чтобы уйти. Но после того как Амелия перерезала горло одному из своих насильников, Бёрк снова стал с ней немного считаться. Ему всегда нравилась жестокость. Когда-то — еще до рождения Бетельгейзе — Бёрк всячески склонял Амелию к тому, чтобы примкнуть к Пожирателям смерти, но она предпочитала оставаться под таким же капюшоном, как Нарцисса и еще несколько жен пожирателей. Весь спортивный интерес к темным искусствам давно сошел на нет, сменившись страхом и отвращением. Но сейчас — верни он ей волшебную палочку — Амелия бы согласилась. И, наверное, наделала бы глупостей, которые могли обернуться трагедией. Амелия ушла в сад. Она снова оказалась перед каким-то ужасным выбором: уйти и убедить сына уйти вместе с ней, или же остаться. Если бы только получилось найти безопасное место, куда не дотянутся ниточки бёрковской паутины… потом они бы обязательно что-нибудь придумали, чтобы забрать и Бетельгейзе. Бёрк уж точно не убил бы родную дочь, не теперь, когда она подросла и уже была представлена Тёмному лорду — подобное чревато не самыми приятными последствиями для стремительно идущей в гору карьеры главного палача. Но после того разговора, он так сильно избил Бетельгейзе, что она не вылезала из-под стола целый день и дико кричала, стоило только кому-то приблизиться. Как неразумный зверек, попавший в тиски. — Заткни ее, или это сделаю я. Бёрк красноречиво дал понять, что будет с дочерью, если Амелия все же попытается уйти. Смерть в таком случае показалась бы избавлением. Амелия бы все отдала, если бы можно было перенести каждый синяк и рану с этого крохотного тельца на собственное. Пришлось закутать — почти завязать — Бетельгейзе в простынь с силой, только тогда она, обездвиженная, наконец успокоилась и затихла. Потом Амелия долго смотрела на пунцовые отпечатки детских зубов на своих руках. Не было у нее выбора и не было смысла себя обманывать. Пока Алькор сотрудничал с Морганом, оказавшимся двойным агентом, Амелия решила обратиться за помощью к единственным людям, которым доверяла. — Люциус, мы должны что-то с этим сделать! — Нарцисса нервно ходила по своей роскошной гостиной. Люциус сидел в кресле за чайным столиком напротив Амелии. Он выглядел обеспокоенным и только задумчиво кивал. Амелии большого труда стоило рассказать обо всем. Бёрк сплел такую красивую сеть, что стоило задеть одну ниточку, как все приходило в движение. Он манипулировал Алькором через страх за Амелию. А если Амелия допускала ошибку, ранил за это Бетельгейзе. Они все трое постоянно пытались закрывать друг друга собой и следовать правилам. — Конечно-конечно. Амелия, тебе давно нужно было нам все рассказать, — Люциус отпил чая, вздохнул и снова сокрушенно покачал головой. Пожалуй, доверяла Амелия только Нарциссе — ее муж тоже был тем еще манипулятором, так что нельзя было верить ни словам, ни — наверняка притворному — сочувствию. Но несколько месяцев назад она заметила, что Люциус и сам заинтересован в том, чтобы стать главным палачом Тёмного лорда, а значит — был заинтересован в устранении Бёрка. — Обещаю, я сделаю все возможное, чтобы твои дети не пострадали. Потом Алькор устроил ей встречу с Морганом. Они стояли на берегу плутающей в лесу речки, Амелия смотрела на черную воду, пока Морган объяснял, что проводить официальную проверку поместья опасно — для них же. Как будто она не знала. Этот неряшливый и плохо воспитанный мракоборец сильно раздражал, Амелия даже не была уверена до конца, на чьей он стороне. Ох уж эти двойные агенты. — Я сама задержу его. — Но миссис Бёрк, тогда он может убить вас. Он… Нет, не так. Он убьет вас. — Это уже не имеет значения. Главное, чтобы вы убили его. На самом деле она хотела, чтобы он убил ее. Поэтому в тот день, когда мракоборцы, наконец, все подготовили, Амелия, соврав сыну, что покинет дом, когда Морган подаст знак, осталась. Люциус тем временем убедил Тёмного лорда, что от Бёрка нужно избавиться, потому что за ним установили слежку мракоборцы, и рано или поздно он приведет их к Пожирателям смерти. А Нарцисса забрала Бетельгейзе к себе. Бёрк мог сбежать, в общем-то, залечь на дно. Он пропал на целый день — видимо, заканчивал какие-то свои дела. Но Амелия слишком хорошо знала его, его амбиции и желание отомстить за предательство, которые всегда были сильнее чувства самосохранения. Вечером, когда он вернулся домой, вокруг поместья рассредоточились трое сильных волшебников. Бёрк не мог не догадываться о них, но все равно воспользовался каминной сетью и даже не пытался прятаться. Он стоял в вестибюле, смотря, как Амелия медленно спускается по лестнице. Впервые за девятнадцать лет ее шаги были наполнены уверенностью вместо страха, достоинством вместо трусости. Амелия скользила ладонью по гладким белоснежным перилам. Ей больше не было страшно, потому что капкан все-таки захлопнулся. Оставалось только немного потянуть время, чтобы их камин заблокировали: десяти минут для этого вполне должно было хватить. — Что ты собираешься делать теперь, Адонис? Бёрк усмехнулся, но не ответил. — Попытаешься сбежать? Ты знаешь, что дом окружен мракоборцами. Отсюда даже трансгрессировать нельзя. Не думал же он, что они так просто его отпустят? — Я пришел попрощаться. Его улыбка была по-прежнему жуткой. «Ты пришел убить меня, ублюдок». Так предсказуемо. Интересно, все ее потуги в юности были для него такими же предсказуемыми? Амелия, наконец, приблизилась к Бёрку почти вплотную. — Вот как? Но здесь только я. — Я пришел попрощаться с тобой, любимая. — Ты больше не нужен Тёмному лорду, тебе некому помочь. Тебя бросил даже твой обожаемый брат, — она рассмеялась. Исидор — этот мелочный продажный ублюдок — сразу же согласился сотрудничать с мракоборцами, как только почувствовал грядущую опасность. Поэтому сейчас отсиживался у Малфоев вместе с Бетельгейзе. — Зато ты меня не бросила. Разве это не чудесно? В болезни и здравии… Его грубые пальцы сомкнулись на ее подбородке. Амелия клялась себе, что не выпустит ни одной слезы, ни одного стона, но глаза против воли стали влажными. — Я так сильно ненавижу тебя, — она прошептала, когда Бёрк к ней наклонился. — И я тебя. Губы его коснулись ее губ легко и ласково. Это снова была та нездоровая нежность, которой Амелия не знала уже много лет. Он так долго брезговал прикасаться к ней, а сейчас целовал совсем как в юности. И Амелия даже не сопротивлялась, но стояла, захлебываясь слезами. Ей хотелось вогнать нож ему в грудь или шею, но ножа в руке не было. Амелия хотела умереть вместе с ним. — Давай уже просто… закончим с этим, — ее голос стал хриплым и молящим, когда Бёрк отстранился. — Убей меня. Ты ведь этого хочешь. Она прильнула к нему обратно и тихо — одними губами — добавила, смотря в черные глаза: — Я знаю. Горячие пальцы в последний раз погладили ее по щеке, стирая уже высыхающие следы слез. Провели по нижней губе. Бёрк улыбнулся и опять промолчал. А потом просто ушел навстречу своей смерти. Они оба знали, что жизнь будет для нее куда большим наказанием и мукой, чем быстрая смерть. На рассвете в дверь постучали. Это был Морган. — Извините, что так рано. Вам нужно пройти с нами. — Конечно. Амелия последовала за мракоборцами прямо так, в одной сорочке и тонких тапочках. Был конец сентября, на улице похолодало, но она будто и не чувствовала этого. После того как ей показали тело Бёрка, Амелия некоторое время стояла в прострации и вообще не понимала, что должна чувствовать. — Прощай, любимый. Она улыбнулась. Когда Морган накрыл ее плечи своей мантией, Амелия почувствовала тепло. Это было так глупо, но она — растерянная и впервые за столько лет вдохнувшая свободно — расслабилась. Поверила, что теперь все будет хорошо. Люциус занял место Бёрка, Алькор раздумывал, как уйти от Пожирателей смерти, а пока что избавился от работы в пыточной, занявшись тем, что у него получалось лучше всего — ядами. Работа Моргана под прикрытием накрылась медным тазом, но напоследок, прежде чем разойтись, он весело сообщил, что рад был справиться хотя бы с одним душегубом, тем более что к Бёрку они присматривались уже давно. Сами Пожиратели смерти Амелию не трогали. Она больше не посещала их собрания, но оставалась в некотором роде верна Тёмному лорду. Амелия не понимала, что делать дальше, но жизнь будто дала ей второй шанс, и тогда она позволила себе робкую мысль: а что если и правда попробовать начать все заново? Но теплым октябрьским вечером Алькор уговорил ее вместе с Бетельгейзе навестить Малфоев, и после этого все рухнуло окончательно. Амелия ничего не знала ни о нападениях Сивого на Бетельгейзе, ни о том, как Алькор однажды чуть не убил его. Они в семье предпочитали по возможности скрывать друг от друга свои раны. Поэтому совсем не придала значения огромной круглой луне, сияющей мертвым белым светом над лесом. Она что-то заподозрила, только когда Бетельгейзе отпросилась домой. Когда Амелия поняла, что дети обманули ее, и поспешно трансгрессировала, было уже поздно. В комнате Бетельгейзе все лежало вверх дном, а на полу осталась бурая лужа крови. Страшно было подумать, чьей. Разбитое окно, следы когтей и кровавые отпечатки лап — оборотень ушел в лес. Амелия взяла волшебную палочку в руки впервые за пятнадцать лет. Холод, волчий вой вдалеке, тьма и еловые ветви. В боку остро кололо, но это не имело никакого значения. Она должна была спасти своих детей. Но не успела. Быть может каких-то десять минут... В чаще, найдя окруженную тремя волками Бетельгейзе, Амелия остановилась возле человеческих останков. Кости торчали вверх точно острые копья. У Алькора не осталось лица. И тогда вся боль, копившаяся двадцать лет, неожиданно обрела форму. Огненные звери и птицы вырывались из волшебной палочки, пожирая деревья и гоня волков. Пламя трещало, ревело и выло за нее, пока Амелия, упав на колени, застыла рядом с тем, что осталось от ее мальчика. Она целовала пропитанную кровью землю и обглоданные кости. Огонь пожирал все на своем пути. Амелия сама была этим огнем, ее ненависть и гнев сочились из старых ран, сияли алым пламенем, опаляя шерсть, морды и лапы. Руки зачем-то пытались все собрать, будто это могло помочь, будто если приложить недоеденную кисть к запястью, она обязательно прирастет, а глаз, возвращенный в глазницу, снова начнет видеть. Одного из волков она поймала — от него осталась потом лишь крохотная кучка пепла в обугленной до черноты земле — двум другим удалось сбежать. С трудом заставив себя встать и оставить его, Амелия подошла к Бетельгейзе. Почему-то эта девочка опять выжила. А Алькор — нет. Амелия ненавидела себя за то, что ничего не поняла вовремя, что опоздала, что была настолько жалкой, что сын решил, будто она не сможет их защитить. Еще больше Амелия ненавидела себя за то, что видя Бетельгейзе, постоянно… жалела. После случившегося, дочь молчала и целыми днями сидела на одном месте — любом, где Амелия ее оставляла. Будь то гостиная, сад или какая-то из многочисленных комнат. Однажды, безуспешно пытаясь добиться от нее хоть каких-то слов, хотя бы просто реакции, Амелия прокричала то самое, что не могла себе простить. — Лучше бы ты… Лучше бы они съели тебя! Бетельгейзе впервые за неделю посмотрела на нее. Без осуждения, наоборот. Она соглашалась. И вся эта пустота в ее глазах вмиг оказалась затягивающей в себя черной дырой. Амелия убежала. Иногда Амелия срывалась на ней — кричала от бессилия, била ладонью по щеке, пытаясь привести в чувство, а потом рыдала в одиночестве. Ничего не помогало. Жизнь окончательно потеряла смысл. Сын был мертв, а дочь походила на жертву поцелуя дементора. Амелия не хотела ни есть, ни пить, она целыми днями лежала в постели, игнорируя маленькую домовиху, которая все приставала с какими-то ненужными вопросами, и забывалась беспокойным сном. Наверное, если бы не Исидор, они бы так и умерли. Просто от голода. — Я не обязана тебе прислуживать, — она с трудом села в постели, чувствуя, как голова кружится от слабости. Исидор, наплевав на вежливость, зашел прямо в спальню, небрежно отпихнув домовиху ногой, и встал напротив, скрестив руки на груди. — Конечно, нет. Я тебя и не прошу, но я просто хочу есть. А ты — нет? Мне кажется, моя племянница там упала в голодный обморок. Если тебе все равно — так давай я заберу ее к себе? Насмешливо-ядовитые слова стали отрезвляющей пощечиной. Так или иначе, а Исидор был прав. Пусть Амелия и потеряла всякую надежду, она должна была позаботиться о своем ребенке. Потому что Бетельгейзе была жива вопреки всему. Пожалуй, крепость психики и стойкость она унаследовала от матери. Через месяц Бетельгейзе — не без помощи колдомедиков — начала делать что-то самостоятельно. Она все еще не говорила, но уже хотя бы не пребывала в полной прострации и снова начала читать. А потом к ним в гости наведался Малфой. Этот ублюдок… как у него только совести хватило прийти к ней? Амелия знала, что Люциус тоже нередко пользовался услугами Сивого. Даже если не он его послал к Алькору, с наибольшей вероятностью Люциус должен был знать о намерениях оборотня. — Почему, Люциус, почему?! — вопила она. — Ты же обещал, сукин ты сын, ты обещал мне! — Амелия, никто даже и представить не мог, что Сивый нападет на твоего сына… — Люциус пытался ее успокоить. Лживая лицемерная тварь! — Ты лжешь. Ты боялся, что Алькор займет место своего отца — вместо тебя. — Амелия, ты бредишь! — Малфой встряхнул ее за плечи, заглядывая в лицо. — Алькор был… мальчиком, не желавшим убивать людей. Он вообще только и ждал возможности уйти от Пожирателей смерти. Какой мне был смысл бояться его? Я… мне правда очень жаль, но у них с Сивым, похоже, были какие-то свои счеты. Наверное, Сивый отомстил за Адониса. Амелия сделала вид, что поверила, прижалась к нему, позволив себя обнять. И поклялась, что сдохнет, но сделает все, чтобы разоблачить этого человека. С того момента началось сотрудничество с Морганом. Потом — с Дамблдором. К тому моменту Тёмный лорд уже бесследно исчез, погиб, пал, так что никто за ней не следил и не придавал значения, с кем она общается. Ну кому какое дело до безобидной вдовы, потерявшей сына? Особенно тем, кто знал ее как шлюху. Амелия все чаще посещала поместье Малфоев, чтобы что-нибудь разузнать. Она прекрасно умела выжидать нужного момента, так что не торопилась и работала очень чисто. Годы жизни с Бёрком подарили ей такое терпение, какое и не снилось многим. Однажды Морган пришел к ним домой с мешком свежих фруктов и какой-то книжкой. Амелия такой щедрости не оценила, но Бетельгейзе книгой, якобы случайно оставленной на кухонном столе, заинтересовалась. Когда Морган пришел в следующий раз, Бетельгейзе тихо и отрывисто — будто боялась собственного голоса — спросила: — А у вас есть что-нибудь про пиратов? Амелия расплакалась, когда услышала. Она плакала и сейчас, не имея возможности вытереть слезы. — Моя госпожа, — Глостерия с трепетом подходит вновь, гладит ее по оставшемуся от плеча обрубку. Амелия не любит жалость, но всегда позволяет домовихе жалеть себя. Та маленькая, теплая, с голосом скрипучим, но добрым. Который почему-то напоминает Амелии голос ее матери. Глостерия как могла помогала ей справиться с болью и ужасом, когда погибли родители. И она же единственная была по-настоящему рядом, после того как погиб сын. Глостерия всегда делала все, что было нужно. Но сколько бы Амелия ни просила, она отказывалась дать ей яд. Это единственное, чего хотела Амелия и к чему была готова уже очень давно. Еще когда начала свою опасную игру против Люциуса и других Пожирателей смерти. У нее было так мало людей, которым можно было довериться. «— Ты позаботишься о ней? — Ох, дорогая, я отдам за твою дочь жизнь, если потребуется. Не беспокойся». Но некоторые все же были. Появились уже после смерти Бёрка. А некоторые оказались предателями. Как, например, Нарцисса. Но Амелия не могла винить ее: в конце концов, кто еще из них кого раньше предал? Нарцисса всегда и во всем была на стороне своего мужа, семья для нее стояла на первом месте. Амелия даже не была уверена на все сто, что Люциус замешан в убийстве Алькора, но все равно украла у него какой-то странный артефакт, очень взволновавший Дамблдора. К тому моменту она разобралась с большей частью своих врагов, так что без труда пошла на риск. Больше ее ничего практически и не держало, а Бетельгейзе была дома под защитой Фиделиуса. Амелия не успела передать Дамблдору тонкий черный ежедневник с пустыми страницами, и это было единственным, о чем она жалела лежа лицом на полу. — У тебя такой красивый сад. Мой друг очень заинтересовался кустами роз. Надеюсь, ты не против, если он там осмотрится. А еще я видел твою дочь на улице. Так что давай не будем ее… пугать. — Не трогай ее. — Ну что ты, я же не изверг. Все зависит исключительно от тебя. Ни маска, ни искаженный голос не могли скрыть от нее Люциуса Малфоя в тот день. Амелия не стала защищаться — один из Пожирателей остался на улице и следил за Бетельгейзе, ему хватило бы нескольких секунд, чтобы убить ее. У Амелии этих секунд не было. Она все-таки проиграла, так что Люциус все еще на свободе. Иногда от мысли об этом сводит зубы. Но все чаще приходит другая мысль — ей почти все равно. После выхода статьи единственное, ради чего жила Амелия — месть, — потеряло смысл. Стало легче, потому что теперь многие узнали, кем на самом деле был ее муж — Бетельгейзе сделала то, что так и не отважилась сделать она сама. Неожиданно дверь в палату распахивается — прямо ногой причем, — а на пороге возникает свирепый мракоборец. — Совсем крыша потекла?! Он начинает орать на нее прямо с порога, не заботясь ни о пациентах в соседних палатах, ни о перепуганных целительницах в лимонных халатах, с опаской пробегающих мимо. — Нет, серьезно, ты жопой что ли думала?! У тебя дочка чокнется же совсем. Амелии становится стыдно. — Ладно, тебе плевать на себя, но у тебя есть ребенок, ты обязана жить ради него! Обязана? Да зачем она ей нужна?! Она такая же обуза для Бетельгейзе, как и для всех остальных. Без нее всем станет проще и лучше. Амелии так хочется возразить, но она лишь закусывает губу. Бесполезная, ненужная, калека, задушенная в собственном обрубленном теле. Вот она — прекрасная иллюстрация ее безысходного положения. Всей жизни. А потом Морган покрывает ее таким трехэтажным матом, какого Амелия, наверное, за всю эту самую жизнь и не слышала. И тогда она опять плачет. Но совсем не из-за того, что он кричит, а почему. Потому что Морган прав от начала и до конца. После всего пережитого… Что станет с Бетельгейзе, если она сделает это? Ее и так что-то тревожило, ломало изнутри, и Амелия, конечно, прекрасно все видела. Она знала из новостей о побеге Сивого, но все же верила, что в школе дочь будет в безопасности — Дамблдор обещал защитить ее. Однако верила ли в это сама Бетельгейзе? Амелия все плачет и плачет, навзрыд, и ненавидит себя за эгоизм и слабость. Морган, испугавшись, что перегнул палку, быстро остывает, будто весь этот ушат слез вылили прямо ему на голову. Он суетится, кутает ее плечи в теплую шаль, завязывая под горлом нелепым мешающимся узлом. — Поднимайся. Амелия непонимающе смаргивает и шмыгает носом. — Поднимайся, говорю. А ты, — он мельком смотрит на Глостерию, — собирай давай все. Домовиха переводит взгляд с хозяйки на Моргана и, по-видимому, решает, что лучше подчиниться ему. Амелия снова хочет возразить, но Глостерия не касается ее разума, делая вид, что занята сборами. Тогда Амелия топает ногой — так громко, как только может. — Ты мне тут не возмущайся, ага. Елки-палки, если не пойдешь сама, я тебя понесу. Да, черт возьми, куда?! Она, может, и сопротивляться не стала бы, если бы он просто объяснил, чего хочет, но этот твердолобый баран только принимается снимать картины со стен. Это злит, безумно злит. И, что самое удивительное, у нее даже нет необходимости сдерживать свою злость. Амелия топает ногой еще раз, смотря на седеющий затылок, а потом происходит что-то удивительное — ваза, стоящая на столике рядом, с громким хлопком разбивается вдребезги. Морган недоуменно оборачивается. Глостерия вздрагивает. Амелия поджимает губы. Она уже и не помнит, когда у нее были последние неконтролируемые всплески магии, но, пресвятой Салазар, учитывая ее уровень злости, в этом нет ничего… Амелия осекается. Надо же. Она использовала магию. Амелия, в общем-то, так привыкла за свою жизнь быть без волшебной палочки, что потеряв руки, не особенно страдала из-за отсутствия возможности колдовать. Когда Бёрк еще был жив, она всегда — из страха — подавляла любые всплески, контролируя эмоции, и они копились, копились… С Морганом всегда было иначе. Пока этот шут был рядом, у Амелии не было нужды сдерживаться. Хотя поначалу она, конечно, пыталась. Оказавшись в больнице, Амелия была вынуждена часами выслушивать его болтовню — надоедливый мракоборец все приходил и приходил, видимо, считая, что ей в одиночестве будет скучно. Амелия почти ненавидела его за это, но вежливо улыбалась и иногда учтиво кивала, делая вид, что внимает каждому слову. Одним из основных поводов для посещений были регулярные письма Бетельгейзе, которые Морган читал вслух. Потом он принялся учить читать Глостерию и находил для этого время каждый день. Амелия не представляла, зачем ему все это. Ее действительно раздражала чужая жалость и хотелось просто тихо умереть на своей больничной койке. Ей не нужна была ничья опека. И она игнорировала любые знаки внимания еще задолго до своего проклятия. Не потому что Морган был ей так неприятен, нет, неприятна она была сама — себе. Поэтому все его попытки сблизится вызывали только отторжение. Поначалу. Потом Амелия, борясь с внутренним желанием послать его к черту, начала привыкать — и это было хуже всего. Она не хотела ни к кому больше привязываться. Никогда. Ни в коем случае. Еще с момента смерти Бёрка перед ней лежал вполне себе четкий и прямой путь в царство Смерти, который исключал какую-либо близость. Да и, откровенно говоря, у нее было такое отвращение к мужчинам, что хотелось прополоскать себе рот после каждого разговора. Но Морган был… мил с ней. И он так много сделал для нее и ее семьи — это заслуживало безграничной благодарности, как минимум. Амелия была очень признательна. Иногда, чтобы отрезвить себя, она думала о том, что он наверняка так же, как и все дружки Бёрка, каждый день думает о том, как бы трахнуть ее, и преисполнялась злобы. Когда — уже в больнице, — однажды разоткровенничавшись, Морган признался, что у него после боевой травмы проблемы с потенцией и либидо — вернее их вообще, знаете ли, нет — Амелии стало морально легче. Хотя Моргану явно было больно и стыдно в этом признаться, он понимал после всех тех слухов, что отношение к сексу у Амелии резко негативное, и представлял, какое у нее может складываться впечатление о нем самом. Амелия умела различать ложь: Морган, краснея и стыдливо кривясь, говорил правду. После этого негатив ушел. Она стала вести себя с ним мягче — дежурные улыбки стали искренними, а потом Амелия и вовсе заметила, что каждый день ждет его прихода. Это было неправильно. Ей по-прежнему нельзя было привязываться, и уж тем более было невдомек, зачем в свою очередь Морган привязался к ней. Как будто у него друзей не было или ухаживание за больной женщиной помогало самоутвердиться! Да-да, Амелия все равно продолжала искать какие-нибудь дурные мотивы в его хороших поступках. Просто потому что так было проще справляться со своим сердцем. Она всю дорогу не может понять, куда они едут, но домовиха упрямо отказывается слушаться — хозяин Глостерии по контракту Бетельгейзе, так что отдать прямой приказ не получится при всем желании. Да и нечем. Сидя в небольшой министерской кибитке Амелия опять решает горестно поплакать. Но на сей раз уже не потому что хочется, а потому что было бы неплохо вызвать у Моргана чувство вины. Тот, ожидаемо засуетившись, вынимает из кармана носовой платок — не очень чистый, поэтому Амелия по-кошачьи отстраняется, когда Морган пытается стереть ее слезы. — Ну полноте. Засиделась ты уже в своей больнице. Пора сменить обстановку. Не реви. Нет, он точно идиот. Или… Когда Морган задорно улыбается себе в усы, Амелию осеняет. Он намеренно не объяснил, куда они едут, чтобы она сгорала от нетерпения, возмущения и отвлеклась. А привозит он ее в итоге к себе домой. Там на удивление неплохо, хоть и очень пусто — мебели мало, только все самое необходимое, украшения отсутствуют вовсе. Глостерия почти сразу принимается стирать пыль — видно, что дома долгое время никто не жил, — пока Амелия опять поджимает губы и ищет, что можно было бы пнуть ногой так, чтобы запустить в Моргана. Просто из вредности, потому что он берет и уходит, показывая ей напоследок язык. Возмутительно! Он что, ребенок что ли, чтобы так ребячиться?! К сожалению, кинуть она в него так ничем и не сумела. Амелия нервно садится на диван, бросая косой взгляд в сторону Глостерии — та напевает себе что-то под нос и с упоением убирается. Что за своенравная домовиха? Это же просто заговор. В итоге Глостерия буквально поспособствовала похищению — даже сказала на стойке регистрации, что «госпожа хочет покинуть больницу». Все так успели привыкнуть к говорящей вместо Амелии домовихе, что даже внимания не обратили на возмущенное лицо пациентки. Конечно, начни Амелия возмущаться сильнее, их бы задержали. Но в глубине души ей было любопытно, что задумал Морган. Мерлин. Она сама позволила себя похитить. И что теперь? А если ей станет хуже? А дома никого нет. А если она вот возьмет сейчас и умрет тут? Ей же необходимо круглосуточное наблюдение колдомедиков! Амелия печально укладывается на диван, закусывая губу, и вздыхает. Два часа назад она всерьез думала о том, чтобы выпить яд. Сейчас она не менее серьезно беспокоится о том, что может расстаться с жизнью без должного ухода. Это глупо и чертовски нелепо, но Морган всегда приносит в ее жизнь какой-то оттенок комичного сюрреализма. Амелии хочется рассмеяться, но из-за отсутствующего языка звуки получаются искаженными и жуткими. Проклятие сильно давит на разум, искажает восприятие, медленно, но верно сводит с ума, а таких просветов, как сегодня, с каждым днем становится все меньше. Когда в январе Морган сообщил, что его командируют в Хогвартс, Амелия одновременно испытала облегчение и… такую чудовищную тоску, что постоянно хотелось удавиться. Опять-таки было нечем. О, Амелия не уставала себе это повторять. Она вообще любила издеваться и насмехаться над собой и своими «изъянами». Но вся эта болтовня, рассказы о работе и безалаберных академистах, действительно стали необходимы ей, как лекарство. А еще его идиотские усы, отсутствие каких бы то ни было манер и режущая уши брань, после которой Морган обязательно добавлял «ой, простите, вырвалось». Стоило Амелии вновь остаться одной, как ее состояние сразу ухудшилось. Целители смотрели на прежние результаты и не понимали, что происходит, но проклятие, казалось бы остановившее свое действие в декабре, теперь прогрессировало с каждым днем. Амелия не хотела признавать, что дело было в ее моральном состоянии. Чем больше она варилась в этих уничтожающих мыслях и воспоминаниях, тем сильнее разрастались черные пятна, перебравшиеся уже и на грудь. Она убивала себя сама, но так медленно и мучительно, что больше не могла это выносить. А боль от язв становилась все острее. Ей все равно осталось в лучшем случае полгода. Может — месяцев восемь. Девять? Ох. Какой смысл оттягивать неизбежное? Амелия боится окончательно обезуметь и потерять себя, а это может случиться раньше, чем проклятие убьет ее тело. Но в то же время — иррационально и очень глубоко, даже не в душе, а где-то намного глубже, на совершенно ином уровне — хочется еще немного пожить. Убедиться, что с Бетельгейзе все правда будет хорошо — увидеть, что она счастлива. Продолжить слушать глупые рассказы Моргана и приключенческую литературу, которую ему нравится читать. И уйти спокойно, не вспоминая о боли. Просто чтобы хоть конец у этого ужаса был хорошим. Амелия забывается усталым сном, а просыпаясь обнаруживает рядом с лицом букет белоснежных камелий. Сначала кажется, что она все еще спит — откуда здесь взяться цветам, тем более этим? — Проснулась? Как себя чувствуешь? — Морган почти сразу помогает ей сесть, зная, что Амелия не может сделать это самостоятельно. — Это самое. Во. И перекладывает цветы ей на колени. Он садится на диван рядом, сцепляя пальцы замком, собирается с духом. Амелия смотрит как этот всклоченный немолодой дядька сидит, потупив взгляд точно смущенная школьница, и по-прежнему не хочет ему верить. — Я не… я не подхожу тебе, я знаю. Но на коленях лежат любимые камелии. Розы без шипов, как она их называла. Неужели у Бетельгейзе разузнать успел? Амелия ненавидит розы. Попробуйте сорвать розу сорта Лили Марлен голыми руками. А потом попробуйте сорвать шестьдесят шесть таких роз. Ха-ха. У камелий практически нет запаха — того дурманящего сладкого аромата, которым славятся проклятые розы, — но у них нет и шипов. Такие прекрасные безобидные цветы. Амелия теперь любит только те растения, которые не могут причинить вред. — Госпожа говорит, что вы идиот. Амелия грустно улыбается. — Да, я идиот! — восклицает Морган, всплеснув руками. — А ты — идиотка. Хоть что-то у нас есть общее. — Госпожа спрашивает, что вы собираетесь делать дальше? Ей ведь нужен постоянный контроль колдомедиков, — Глостерия немного добавляет от себя, но Амелия уже не обижается — Глостерия ведь тоже беспокоится. — Да я еще зимой на курсы колдомедиков пошел, но тут эта школа… И вообще, ты что, думаешь, у меня знаний в целебной магии совсем нет? Да я мракоборцем стал, когда ты еще под стол пешком ходила. Амелия удивленно поднимает взгляд. Неужели он все это серьезно? — Вот. А специалиста вызвать, если что, не проблема. Они сидят совсем рядом, но так и не соприкасаются — даже плечами. — Я сегодня подал в отставку. Давно уже пора было. Устал. Сердце сжимается. — Ну, а что? Займусь садоводством. Морган давно привык разговаривать с ней так — вести монолог, в который вплетались несуществующие ответы и вопросы. Иногда он не угадывал ее реакцию, но чаще попадал в точку. — Я больше не… я не оставлю тебя. Поняла? И у нее опять наворачиваются чертовы слезы. Потому что Морган все понял. Она себе-то признаваться в этом не хотела, а уж тем более ему. — Так что давай просто жить дальше, что ли. Он опять принимается укутывать ее — на сей раз в аляповатый флисовый плед. Это было едва ли не единственное взаимодействие, которое Морган себе позволял. Он почти никогда не касался ее, в основном только так, — накидывая на плечи то свою мантию, то ее шаль, то плед, — будто боялся, что Амелия отстранится. И она бы, конечно, отстранилась. Раньше. Но сейчас сама утыкается лбом ему в плечо.