***
На поверхности подобия письменного стола был слишком толстый слой пыли. Не той, которая летела с одежды и ткани, а песчаной. Раньше вокруг дома был разбит сад, пышная зелень била даже в окна, у них была пальма; сейчас — ничего. Дом такой же прохладный, даже в самый жаркий день, даже на втором этаже, но пыли стало больше. Из материного сада осталась лишь трава, да и то вся пожелтела. Снайпер коснулся поверхности и осторожно провёл ладонью, оставляя тёмный чистый след на поцарапанной полировке. Особо тяжёлые крупицы сорвались с края и полетели вниз, оставляя за собой курящийся песчаный водопад. Мужчина взглядом проследил падение, слыша, как частицы кварца ударяются о деревянный пол. Он поднял руку и поднёс к глазам, растирая меж мозолистыми пальцами остатки пыли. Нет, была часть и той, что летит с тканей и человеческой кожи. Но совсем немного. Здесь никто не жил. И Снайпер не знал, хорошо ли это или плохо. Наверное, хорошо. Во втором ящике хранились письма, и Снайпер знал об этом наверняка. Он потом со всем разберётся. Он лежал на диване в серой ковбойке навыпуск и не пил. Жара плохо сказывалась на его состоянии, головные боли усиливались, ни есть, ни спать он не мог. Пить в особенности. Только курил, и то вечером. 31 декабря 1978 года ему, помимо листовок и воскресной газеты, пришло письмо. Обратного адреса на нём не было. Снайпер даже удивился, присаживаясь со стопкой бумаг на крыльцо, плохо слушающимися пальцами вскрывая конверт. Его встретила чистая, ровная, плотная бумага и аккуратный филигранный почерк. Стрелок чуть замешкался, сначала не решаясь читать, но, увидев первые строки, невольно усмехнулся, и каменная плита внутри него будто стала чуть легче. «Наслаждайся одиночеством, Бушман, пока можешь. Перестань много думать и пить. Пожалуй, думай только об одном: о словах, которые скажешь в следующий раз. Счастливого Рождества. Всегда твой, Рене». Снайпер снова усмехнулся и поднял лицо к усталому вечернему небу, прикрыв глаза и улыбаясь, как идиот. Паскуда. Шпион был чистая паскуда, но Снайпер был благодарен. Он и не понимал, как всё давило на него, пока с него словно не сняли часть ноши. Он не предал значения словам и обещаниям, (всё так, как оно есть, и ничего исправить нельзя — он знал по опыту), просто это письмо, эта бумага, этот почерк. Словно кто-то был рядом, и стрелку стало немного легче. Спасибо, Спук. Утром 3 января 1979 года Снайпер проснулся и понял, что в доме была тишина. И не краткая или внезапная — она была с самого начала его приезда. Он прошёл на кухню, и его взгляд устремился на чёрную коробочку старого радиоприёмника. Проверил батарейки, вытянул антенну. Включил. Сначала шли помехи, но мужчина поставил радио ближе к окну — заработало. Приглушённая песня ворвалась в замерший воздух комнаты. Лучи упали на правую часть лица стрелка, подсвечивая густую небритую щетину, тени под глазами, отросшие каштановые волосы. Возможно, свет играл на сине-серой радужке. Зрачок не реагировал, словно сокрытый еле заметной пеленой. Тем не менее, Снайпер ощутил тепло на щеке, словно прикосновение любящей руки. Поздним вечером жара спала, и Снайпер запил. Так он не чувствовал всепоглощающей нечувствительности; словно он был на мушке; словно пространство вокруг него было натянуто, и должно было вот-вот лопнуть, как струна; словно должно было что-то произойти, и не происходило. Снайпер сидел на крыльце дома, в который раз шаркая каблуком сапога по пыли, поднимая клубы, и прикладывался к бутылке. Сияли оранжевыми расплывчатыми огнями оконца домов вдалеке, лаяла собака. За правым глазом знакомо пульсировала алым боль. Он больше не мог. Опьянение не приходило. Он нашёл спокойное одиночество, к которому стремился всю жизнь, безмолвие, внутри и снаружи, но он не находил в этом покоя. Ему хотелось что-то сказать. И он не мог. Через раскрытую дверь с кухни долетали звуки радио. Песня, он уже слышал её раньше. Знакомые переборы гитары и завывания гармоники. Мама, сними с меня эти жетоны, Они мне больше не нужны. Снайпер основательно припал к горлу, выхлебав, по меньшей мере, треть за раз. Становится слишком темно, слишком темно, чтобы что-то разглядеть, Мне кажется, я скоро постучусь на небеса.¹ Снайпер помнил эту песню. Она играла два раза, когда они с мальчишкой ездили по окрестностям, после того, как его ранили. Господи, мальчишка. Снайпер сделал всё правильно. Всё так, как и должно быть. (Просто ещё не хватало духу избавиться от писем, которые лежали во втором ящике письменного стола). Почему же ему сейчас так хреново. Снайпер снял очки, уперев переносицу в тыльную сторону ладони. Дрогнул в плечах, окаменев. Тяжело сглотнул несколько раз. И заплакал.***
Он хотел уйти в пустоши. На своих двоих, с бутылкой в руках, без винтовки. В ночь. И пускай динго его найдут. Или змеи. Или холод добьёт его. Он думал об этом всё чаще, сидя за кухонным столом, смотря в одну точку, пополняя пепельницу, слушая бормотание радио. Иногда было нормально, иногда совсем невыносимо. Радио спасало. Заглушало часть мыслей. Передавали прогноз погоды. Жару обещали ещё на несколько дней, а потом должны были прийти дожди. Снайпер криво усмехнулся. Не придут они. Восточного ветра не было в помине. Док наказал ему спать тогда, когда он уставал и чувствовал необходимость. Он так и делал, но прошлым вечером ему приснилась мать, и он не стал больше спать. 10 января 1979 года пришёл восточный ветер. Ворвался в окно, пронёсся по дому, захлопывая дверь. Хлопнуло так сильно, что Снайпер вздрогнул, отрываясь от толком не начатой пряжи. Пальцы иногда не слушались, но стрелок усилием воли заставлял дрожь утихнуть. Получалось плохо, но он старался, хмурясь, смыкая челюсти. Вечером небо окрасилось в кроваво-алые оттенки на западе, становясь ярче вокруг измождённого раскалённо-медного солнца. Но, чем ближе к восточному небосклону, тем спокойнее становился цвет, переливаясь сначала в выцветше-розовый, потом в лёгкий лиловый, оканчивая кобальтовым у восточного горизонта. Лёгкие перистые облака горели красным у запада и тлели сизо-голубым у востока. Снайпер смотрел и смотрел, делая затяжку. Восточный ветер осторожно касался его волос и широкого ворота тёмно-серой рубахи. Розовый свет омывал его, очерчивая высокие скулы, впалые щёки, морщины меж бровями и около губ, выделяя длинные волевые черты, играя на авиаторах. Выделял шрамы. Даже те, которые показывались из-за полурасстёгнутой рубашки. Люди возвращались домой по просёлочной дороге, один из них верхом, касаясь полов шляп в приветственном жесте при встрече со Снайпером. Он отвечал, но в глаза не смотрел. Продолжал курить, смотреть, как те уходили в темень, галдя меж собой. Снайпер же оставался стоять в полыхающем солнце. Один из них шёл наоборот, на запад, останавливая кучку, о чём-то спрашивая. Снайпер докурил, выдыхая пелену дыма, и бросил окурок наземь, растирая в песке каблуком сапога. Он взглянул на уже расходившуюся толпу, не видя ничего, кроме расплывавшихся в сумерках фигур. Человек двинулся дальше, и стрелок не хотел, чтобы он узнавал что-то и у него. В дом ему прятаться не хотелось, но и разговаривать тоже. Быть может, его минует чаша сия. Человек шаркал по пыльной дороге. Едва слышимо из-за расстояния, но Снайпер уже подметил, и он уже начинал раздражаться. Топ-шарк-топ-шарк-шарк. Снайпер сомкнул челюсти и устремил взгляд единственного зрячего глаза на дорогу, стоя вполоборота. Не слишком высокий, худосочный, за плечом — что-то похожее на рюкзак. Это было в духе Скаута — переть напролом, идти вперёд и не сдаваться (даже если нещадно болела нога после дня ходьбы), стучаться в закрытую дверь тогда, когда её захлопнули перед самым носом. Он был упрямцем. Жаль, Снайпер этого так и не понял. Что он застрял с ним. Вляпался по самое не могу. Что ответом на то письмо он подписал себе приговор. И Скаут практически не удивился, когда увидел на фоне закатного солнца высоченного мужика в чёртовой шляпе, который горбился, пытаясь казаться меньше. Двадцать метров, пятнадцать, десять. Снайпер считал по наитию, издержка профессии. Когда человек остановился, Снайпер, наконец, посмотрел на него. И его апатию снесло поднявшимся валом чувств. Мертвенный покой стремительно менялся на что-то горячее, трепещущее, уязвимое, но такое живое. Он позволил ворваться этому, как восточный ветер врывается в душную комнату. Джинсы, кеды, красная, словно цвет команды и крови, футболка. На груди — поблёскивающие жетоны. Они стояли и смотрели друг на друга, не зная, что говорить. Скаут должен был что-то сказать, он знал. Так он бы разбавил повисшее напряжение в стылом воздухе и свой собственный страх. Что Снайпер накричит на него. Что ударит. Что развернётся и оставит одного. Снайпер не имел ни малейшего понятия, как поступить. Как начать разговор. Что нужно было сделать, как заслужить прощение. Он стоял и захлёбывался в словах, боясь сказать, что был так счастлив снова увидеть его. Живым и здоровым. И что его слова не имели значения — он нагородил чуши из-за того, что банально зассал. Как всегда, собственно, но теперь нужно было исправлять. Сейчас или никогда. Но он хотел как лучше, для него, для них, всегда хотел. Хотел защитить парня, оттолкнув. Чёртов идиот. Но он делал это из любви. Наломавши дров, но только из-за неё. У парня дрожали руки и губы. Он разгружал правую ногу, перенося вес на левую. И мужчина сделал первый шаг. Он не знал, сколько он шёл. Шаги казались бесконечно долгими и бесконечно мимолётными, он преодолевал десять метров, три года, десять лет, четырнадцать лет — четырнадцать лет с их первой встречи и четырнадцать лет разницы в возрасте. Но он шёл, преодолевая барьеры, которые наставил сам себе, и собственную трусость. Снайпер налетел на Скаута, сгребая в объятия, отрывая от земли, и Скаут обмяк на нём, вжимаясь, вцепившись в шею и плечи, позволяя поддерживать себя. Он уткнулся ему в сгиб меж шеей и плечом, вдохнул его запах — и напряжение схлынуло с него. Он пытался что-то сказать или пошутить, что обещал, что никуда не денется, что не отстанет так просто, но на выходе получались только сдавленные всхлипы и сип. Он открыто заплакал на нём, и его знакомо, до боли в сердце, успокаивали, гладя по голове, взъерошивая ёжик пыльных светлых волос. Снайпер укачивал его, растирая узкую спину, сминая в кулаках промокшую футболку, шепча утешительную чепуху. Сквозь поток бессмысленных слов (которые были сказаны впервые за несколько недель) вырывалась правда. Он просил прощения. Он заверял, что всё будет хорошо. Он признавался. И упрекал, что парень шёл по жаре без шляпы, не берёг ногу, не берёг себя. Он горел у него под крупными жилистыми руками, и мужчина жал его к себе до боли в рёбрах, будто от этого ему могло стать легче. Снайпер потянулся — и мягко поцеловал Скаута в щёку, а потом отстранил от себя, вглядываясь в мокрое, изнеможённое, но родное и светлое лицо. Парень ревел и смеялся, обнимая ему руки, целуя их. За жёлтыми линзами авиаторов дрожала влага, и Скаут об этом знал. Он без тени смятения взял за дужки и снял ему очки, открывая миру сине-серые глаза. Снайпер поморщился, хмурясь, болезненно растирая пальцами веки, будто бы спасался от света. Но Снайпер не умел врать. Скаут убрал ему руку, вглядываясь в открывшийся взгляд, полный горечи и тяжёлых надежд. Он наклонил мужчину к себе, и, обжигая дыханием ему переносицу, прижался губами к правому веку. И Снайпер крупно задрожал, когда услышал простое: — Балбесина. И он, впервые за три недели, понял: он дома. Придут дожди, прибьют пыль, оросят поля. Снова будет буйствовать зелень. Трава, последнее, что осталось от сада, зазеленеет. Уже зеленела. 15.02.20 — 20.08.20.