Инструкция № "911" нет никого кто бы смог мне сказать, что смерть страшнее бессточных тревожных ран, которые сочатся гноем из самого моего сердца.
Я просыпаюсь от холода. От кубиков льда. От вкуса джина на своих губах. От алкогольной зависимости, выливающийся на тебя с неба. Кубики льда стучат о мои зубы из-за приоткрытого рта и я морщусь, резко отворачиваясь и вытирая лицо руками. Оно неприятное, холодное и липкое. Я смотрю вверх. На бокал, повёрнутый ко мне. Пустой. Теперь пустой. На руку с аккуратным маникюром и этим красным цветом. Цветом крови, цвета рваной раны, цвета лопнувших сосудов. И потом я слышу, как вибрирует мой телефон. Слышу голос Йеннифер: — С добрым утром, дорогой. Я убираю со своих волос дольку апельсина. Тянусь к телефону. Говорю: — Алло. Телефон отвечает мне вибрацией. Я матерюсь и снова нажимаю на экран. Говорю: — Блять, алло. Наш «Главный», этот старый пердун, который только и умеет, что читать с бумажки, копировать досье на нас и делать самокрутки. Этот чувак говорит: «через час улетает самолет». И сбрасывает. Я говорю, глядя на апельсиновую кожуру в своей руке: — Какого хуя? — Я будила тебя десять минут. После двадцатого звонка босса. Я даже включила grandson. Но, что странно, помог тебе именно мой апероль. Она грустно выдыхает и смотрит в свой стакан. Поднимает вторую руку, трясет бутылкой и оставшимся там. Грустно смотрит на нее. Потом на меня. Говорит: — Ты пьяный в ебеня. Был. — И до сих пор. Меня все еще пошатывает, голова раскалывается, меня тошнит. Я с трудом встаю, плетусь в ванну. На моих глазах — обе линзы. Под ногтями нет крови. Я говорю: — Йеннифер? Говорю: — Я вчера кого-то убил? Минута тишины, пока я отмываю свое лицо и руки от алкоголя. Пока поправляю линзы и пытаюсь расчесть волосы, которые путаются в зубчиках расчески. Йеннифер говорит: — Нет. — Жаль. У меня всего час, и очень вряд ли, что я успею найти этого Юлиана и прикончить его, пока он не растрепал лишнего. Не то чтобы ему это нужно — кому-то растрепать. Вряд ли он ночами спит и видит, как звонит какому-нибудь крутому дяде — одному из тех, кто смог бы вырезать половину земли на спор — и рассказывает про меня. Очень вряд ли. Но он же пиздит не переставая. Его язык впереди него, впереди его мыслей. Если мысли вообще появляются в его голове. У меня нет времени, чтобы убить его. Черт возьми. — Привезешь мне сувенир? — спрашивает Йеннифер, допивая апероль с бутылки. Она сидит на краю кровати, где на белых простынях — мокрое пятно и кожура апельсина. Она сидит, стуча каблуком о паркет. На ее коленях — острых, обтянутых кожей коленях — синяки. — Какой? — Не знаю. Еще один апероль. — Купи себе сама. Я достаю чистые штаны, переодеваясь. Ищу чистую рубашку. Все как одна мятая. — Так неинтересно. Мне нравится, когда покупает кто-то ещё. Так я и заработала свой первый миллион, кстати. Пиздеж. Она убила человека — так она заработала свой первый миллион. Когда мужчины покупают ей алкоголь, платья, телефон и поездки в Милан — это просто экономия. Лишних денег не бывает, потому она пытается не тратить свои на то, что ей могут купить другие. Операцию по увлечению груди и ринопластику. Серебряное колье и завивку волос. Все это может купить ей мужчина, или предложить по бартеру салон. Если это достаточно хороший салон. Те салоны, в которых выщипают брови Анджелине Джоли. Где делает педикюр Брэд Питт. Эти самые салоны, где пока тебе красят ногти, тебе приносят мартини с соломинкой. И суют тебе ее в рот. Такие салоны, где ты как человек в клинической смерти, лежишь в коме. И тебя поят через трубочку. Шевелят твоими конечностями, чтобы они полностью не окоченели, чтоб мышцы не атрофировались. Ну, знаете, такая вот клиническая смерть для красивых людей. — Покорми Плотву, — прошу я, застегивая запонки. — Почему ты назвал кота в честь рыбы? Я не отвечаю. Я не знаю. Я был пьяный. Или типа того. Перед выходом я достаю сверток из комода. Он выглядит просто как кусок ткани, завернутый в рулон. Обычный черный кусок ткани с застежками, в которых художники или визажисты хранят свои кисти. Когда я разворачиваю его — там около тридцати различных баночек с таблетками. Самыми разными. Я достаю обезболивающее, достаю стимулятор, достаю видоизмененный оксикодон. Достаю порошок — обработанный кокаин. Еще один стимулятор. Достаю обезболивающее чуть посильнее. Те самые, после пятой таблетки которого ты начинаешь блевать кровью. Запиваю это все минеральной водой, скидываю все обратно и запихиваю это в свой дипломат. Никогда не узнаешь, когда тебе понадобится обезболивающее. Или снотворное. Или конская доза гашиша. Чтобы кто-то умер от передозировки. Йеннифер смотрит на это краем глаза, продолжая стучать каблуком по паркету. Она спрашивает скучающим голосом: — Будешь по мне скучать? Я говорю, делая еще один глоток, потому что у меня ощущение, будто бы капсула с метаморфозным метаквалоном стоит у меня посреди глотки: — Не знаю. Посмотрим. Когда ты отпереживал все свои чувства еще лет десять назад, ты уже можешь выбирать, что тебе ощущать или нет. Все зависит от обстоятельств. Может, у меня не будет времени, чтобы скучать. Или настроения. Вдруг я буду занят тем, чтобы подсунуть своему товарищу в кофе какой-нибудь раствор, который сведет его с ума. Или от которого его стошнит. Или откажет какая-нибудь часть мозга. Все эти штуки в моем дипломате. Вдруг я буду занят тем, чтобы сделать для себя какой-нибудь новый стимулятор. Ну, не новый, конечно. Трудно создать для себя что-то новое, когда в мире уже все придумали или украли друг у друга раз по двадцать, патентуя все заново и называя себя создателями. Создавая что-то, на что мой организм не захочет совершить самоуничтожение. Беру раствор для линз. И снова проверяю свои глаза в зеркале. Обычные карие глаза. Самые обычные. И будто бы я не обдолбан обезболивающим так, что меня смешит собственное отражение в зеркале. Йеннифер говорит мне: — Удачи. Я не отвечаю, выходя из квартиры. И до сих пор ощущаю запах апероля.***
Когда Йеннифер захотела стать известной, она купила подержанный пистолет на улице, украла у своего знакомого пули и застрелила пятерых девчонок, которых хотели взять вместо нее. И на следующий день она приходит — такая сияющая и красивая. С маникюром, проэпилированным полностью телом — до такой степени, что единственное место, где нее есть волосы — это голова и брови. И она выглядит хорошо. Она выглядит лучше всех. На самом деле, не сложно выглядеть хорошо в сравнении с трупами. Ты будешь «хорошенькой» уже том случае, если твой череп не размозжен и из тебя не вытекают мозги. Уже тогда, со своим неидеальным носом, сутулой спиной и процентным содержанием жира в своем теле примерно двадцать пять процентов она всех их обыграла. Потом, конечно, она прошла через хирурга, фитнес-тренера, логопеда, курсы стрип-пластики и много-много чего другого. Она уходила от хирурга с новым носом и снова перезаряжала пистолет. Для той дамочки, которая сделала губы себе раньше, чем она. Вот ее счастливая случайность. Череда счастливых случайностей. Ведь все мы знаем: чтобы стать популярным — нужно кого-то убить. Конечно же я взял этот вариант себе на заметку. Я не учел, что надо было найти правильную жертву. Я не учел камеры видеонаблюдения. Я не учел, что меня покажут по кабельному. Однако же… Это все еще мой запасной вариант. Можно убить человека, чтобы стать известным. Или убить, чтобы не стать известным. Мне бы не помешало убить Юлиана, если я не хочу, чтобы обо мне прознала каждая проститутка тех крутых дядек. Если я не хочу, чтобы мое имя лаяли их псины и выпускали пузырьками из рта их рыбки в аквариумах. Я думаю нанять киллера, чтобы его нашли. Это всяко будет быстрее. И безопаснее. Это мой запасной вариант. Убить Юлиана. Я уже открываю контакты, чтобы найти кого-то, кто мог бы мне помочь, когда захожу в салон частного самолета. В нем пахнет как в салоне новенькой тачки — кожей. Немного виски. Красивый запах для красивых людей. Тут такие большие окна, что можно рассмотреть все, что находится под самолетом. Кресла и столы такие начищенные, что они скрипят, когда их касаешься. Такие гладкие и блестящие, что в них видно твое отражение. Когда я хочу написать о нем, об этой пиздящей коробке телевизора, своему другу, когда я думаю о том, что, может быть, мне совсем немного его жаль, потому что он красивый, я вижу Юлиана перед собой. Вот он сидит. Закинув ноги на столик, что-то читая в этих брошюрах о красивых отпусках на красивых островах. О виллах, которые можно снять на неделю или две, о яхтах и катерах. О проститутках и их ценниках, которые могут сделать твой отдых еще красивее, а оргазм — ярче. Вот он сидит на кожаном скрипящем кресле и перелистывает страницы. Совсем будто бы и не с похмелья. Будто бы это не из-за него вчера я был таким убуханным, что так ничего и не вспомнил, что было после того диалога. Совсем. Вот он. Сидит весь той красивый и молодой. Мальчик, которому могли бы позавидовать некоторые девушки. Его молодости, его деньгам, его голубым, как изо льда сделанным глазам. — Привет, — говорит он и улыбается, закрывая эту брошюру про красивый отдых и яркий оргазм. Он убирает ноги со стола и садится как нормальный человек. Выпрямляет спину и шею, чуть опускает подбородок. Садится так, будто хочет показать себя с лучшей стороны. Будто бы кто-то обучил его манерам. Я пялюсь на него, как на трупа. Моргаю. Юлиан — этот тот самый Лютик. Тот мелкий гениальный пиздюк. Этот ребенок с якобы тяжелым детством и конченым папашей — это гений катастроф, писатель сценариев жестоких убийств и художник фактов о приставании к женщинам. Вот он. Лютик. Я говорю: — Привет. Прячу телефон в карман и сажусь напротив него. Смотрю на него, как на картинку. Рассматриваю. В нормальном, дневном свете и не убуханный, без лужи крови под ногами он выглядит очень даже человечно. Даже почти не похож на конченого. Его широко открытые голубые глазища, красивая улыбка, которой его учили месяцами, и ровная, без всяких тебе покраснений кожа. Будто бы никогда он и не сидел на крэке. Может, и вправду не сидел. По таким мальчикам — с вечно хорошей кожей и всегда широко открытыми светлыми глазами — хрен поймешь. — Больше не хочешь меня убить? — спрашивает он, улыбаясь своими сделанными зубами. Блестящими и белыми настолько, что на них больно смотреть. Будто он тоже никогда их не использовал для того, чтобы есть. Как и Йеннифер. Я моргаю, пялясь на него. Спрашиваю: — Что? Лютик все еще улыбается. Этими зубами, которые он как раз и делал только для этого. Для его улыбки. Пластмассовой и ненастоящей настолько, что мне неприятно на нее смотреть. И я отворачиваюсь. — Сделаем вид, что ничего не было? Ладно, я не против. Ты был не очень дружелюбен, но так уж и быть, я… — Как ты здесь оказался? Вот что я спрашиваю вместо того, чтобы узнать, каким образом я пытался его убить. Если он остался жив, то это… довольно похвально. Или не остался. Как и Ренфри. Только наоборот. Ренфри жива, а Лютик — нет. Может я вообще все перепутал и сейчас передо мной Ренфри. Просто обезболивающее и наркотики настолько выжрали мой мозг, что я теперь путаю лица людей и не в состоянии ничего запомнить. — Ты про самолет? — Не веди себя как идиот. Когда я не смотрю на него — он уже не улыбается. Такие люди улыбаются только тогда, когда на них смотрят. Демонстрируют всем свои белые зубы. Для кого-то же они их делали. Не для себя же. Мы вообще свои зубы не особо часто видим, чтобы так старательно счищать с них следы жизни. Не до такой степени, чтобы в них можно было увидеть собственное отражение. — Так же, как и ты. А потом он молчит. Мы оба молчим. Самолет разгоняется, и его колеса скользят по полосе. Везут мэру его художника и его дилера. Когда у меня закладывает правое ухо, когда самолет поднимается, Лютик говорит так тихо, что из-за заложенного уха мне его и расслышать удается с трудом. Он говорит: — Мы все тут убили человека, чтобы стать достаточно богатыми и красивыми. Понимаете, это просто наша цена. Вам предлагают стать красивыми и богатыми навечно, просто для этого нужно кого-то убить. В сущности, ты ничего не теряешь. Это как лотерея. Пятьдесят на пятьдесят. Ты либо выиграешь целое состояние, либо убьют тебя. Этот Лютик, этот гениальный мальчик, выросший на историях о наркотиках и супер-людях, он выглядит так, будто совсем не нуждался во всем этом. С его кожей, волосами и глазами — будто бы ему и цента не нужно было, чтоб стать красивым. Или богатым. Он не тот типаж, что висит на биллбордах. Но он мог бы прийти туда, к ним, даже без пистолета, и его бы сделали известным. Просто за его голубые глазища. Он не выглядит как тот, кто действительно хотел стать красивым и богатым. Сомневаюсь, что я тоже когда-либо хотел таким быть. Он снова повторяет: — Как ты, Геральт. Как я. Я оказался здесь, чтобы стать известным. Таким известным, чтобы быть невидимым. Таким узнаваемым, чтобы меня никто не знал. Я здесь, потому что мне надо было спрятаться. И получить такой доступ к наркотикам, чтобы на всю жизнь забыть, каково это — блевать от боли. И Лютик, скорее всего, не за красотой сюда пришел. Не за своими белыми зубами. Не с его кожей и глазами вообще убивать людей ради денег и красоты. Ради чего тогда? Я делаю вид, что мне совсем это не интересно. Да и какое мне дело. Поэтому я говорю: — Хорошо. Расскажи мне, как я тебя убил. Кстати, как поживает Ренфри? Он медленно моргает. Смотрит на меня, как на идиота. Здесь, когда мы оба трезвые, мы оба кажемся друг другу опасными. И идиотами. И психами. Нет ничего хуже, чем психи-идиоты. Никогда не узнаешь, что он сделает следующим. Убьет себя или тебя. Или твою собаку. Или вон ту беременную женщину. Поэтому никто не чувствует себя в безопасности. Лютик говорит: — Она мертва, Геральт, помнишь? Это ты ее убил. Я моргаю. Пиздец. Мне хочется действительно стать наркоманом и обдолбаться. Когда какая-то херня происходит, когда ты обдолбаный — это нормально. Но в своем вроде нормальном состоянии ты начинаешь ощущать себя сумасшедшим. Действительно сумасшедшим. Одним из всех тех чуваков, которые лежат в палате и обмазывают себя собственным дерьмом. Одно дело видеть галлюцинации и знать, что они — галлюцинации. Другое дело общаться с пустым креслом и искренне верить, что там кто-то есть. Настоящий ли Лютик? Не убил ли я его вчера? Я мог его убить, и из-за совокупности наркоты и алкоголя счесть это за травмирующий случай. Знаете, как это происходит в детстве? Когда вам лет двенадцать и на ваших глазах вашего любимого кота переезжает машина? Ты просто забываешь это. К своим двадцати ты даже не вспомнишь о том, что у тебя был кот. При некотором виде травмирующих событий мозг предпочитает стереть к чертям собачьим это дерьмо, чем попытаться это переварить. Да и кому как ни твоему мозгу знать, что ты — слабый кусок дерьма, который до сих пор не простил Бога за то, что он с тобой сделал. Я думаю о том, что поэтому и забыл об этом. Потому что убил его. А теперь искренне верю, что он жив. Ведь Лютику с его глазами и телом — ему совсем не нужно было идти сюда, чтобы стать красивым и богатым. Не с его отцом, у которого хватало денег, чтобы обдолбаться качественной наркотой до состояния полной потери чувствительность тела. Не с отцом, который умер от передозировки и Лютику, наверное, перешла бешеная часть денег. Никто не убивает других людей, если у него и так денег хватает. Я не уверен в том, настоящий ли Лютик. Я думаю о том, что надо было слушать Йеннифер. И записаться, блять, на прием к психотерапевту. — Так я тебя не убил? Лютик закатывает глаза. Убирает со лба челку, но она снова падает на него. Он смотрит на меня таким взглядом… Таким. Просто таким. Мне впервые не выходит его описать, подставить какую-нибудь мерзкую или странную метафору. Если бы я помнил свою мать — наверное, можно было бы сравнить с ней. Лютик выглядит так, будто я не пытался его убивать. Будто перед ним сидит не мутант. Кто-то нормальный. Он говорит: — Геральт, Бога ради, — и закатывает глаза. Нажимает кнопку, чтобы пришла стюардесса, и добавляет: — Если бы меня мог убить кто-то, как ты, в простом пьяном угаре, то я бы… не сидел тут. Знаешь, ты не первый, кто меня хочет убить. Приходит стюардесса, и он заказывает себе отвертку. Водку с соком. Самый обычный коктейль, с которого может быстрее всего унести. Могло бы, но он просит меньше водки, больше сока. Когда она уходит, он говорит мне: — В конце концов, есть вещи похуже того, что я умру. Я молчу. Он смотрит на свои ногти, полирует их о край своей водолазки и добавляет: — Например, что я не умру. Закусывает губу и снова смотрит на свои ногти. Тоже аккуратные и отполированные, как и у Йеннифер. Блестящие, ровно-подстриженные, без кутикул и заусениц. Он говорит: — Или что ты умрешь не в тех руках. Он поднимает на меня свой взгляд, теряя весь интерес к своим ногтям. — Я знаю, почему ты хотел меня убить. Я знаю. И поэтому я не сержусь. Знаешь, на твоем месте я бы тоже так поступил. Я тебя понимаю. Я смотрю на него. Моргаю. Говорю: — Мне твое понимание сдалось как дыра в голове. Он пожимает плечами. Ему приносят стакан с натуральным оранжевым цветом. Не все эти соки из упаковок переработанного, экологический чистого картона. И сок в них такой яркий, что почти прозрачный. Абсолют, рано или поздно, превращается в отсутствие. И он говорит: — Я все еще не в обиде. И улыбается мне своими белыми сделанными зубами. Такие красивые, что точно не настоящие. Поэтому я верю, что его нос, губы и глаза — настоящие. Потому что они неидеальные. Природа — этот киллер-неудачник, который просто сдался и теперь медленно гниет — она всегда делала это. Те вещи, которые кажутся не самыми симпатичными, лепит на лицо, и почему-то выходит красиво. Поэтому Йеннифер стало немного труднее в своем модельном бизнесе. Понимаете, — говорят ей, — ваши губы слишком пухлые, а глаза — большие. Ваше подвижное веко слишком открытое. Это скучно. Все это уже знают. Поэтому они ищут что-то подобное Лютику. Чтобы все было наоборот, но в итоге вышло красиво. Всем все надоело, все хотят чего-то нового, но красота никуда деваться не должна. — Ладно, — говорит он, — пойду вздремну, потому что из-за кое-кого, — он подмигивает мне и я морщусь, — мне не удалось нормально поспать. Когда он проходит мимо меня, болтая водку с соком в стакане так, что та едва не проливается, я вижу след на его запястье. Я хватаю его за запястье и щурюсь, пытаясь разглядеть синяк. Я спрашиваю: — Это я? Я ощущаю, как он боязливо им дергает, но в миг застывает. Так натренированно застывает, будто пытается удержать себя силой. Будто бы он вообще не человек. Лютик останавливается и тупо смотрит на свою руку. Моргает и делает глоток. Говорит: — Если ты будешь хватать молодых парней вот так за руки, то они могут подумать малость не того. Он выдергиваю свою руку и прячет ее в карман. Смотрит на меня. Говорит: — Не волнуйся, я все еще не в обиде. И уходит. От него пахнет свежим одеколоном. Аромат настолько тонкий, что чтобы почувствовать его, нужно трижды нарушить личное пространство человека. Например, взять его за руку. Например, вжать его в стену Например, шептать ему угрозы прямо на ухо. На самом деле Лютик очень даже похож на человека, который мог бы стать амбассадором подобных ароматов. Что-то мне подсказывает, что его часто вжимают в стену и шепчут всякие угрозы в ухо. После двадцатого раза такое недоедает и ты действительно не в обиде. Тебе просто надоело уже обижаться.***
Вы только не смейтесь, но первое, что мне говорит Лютик после посадки, когда я ищу взглядом такси, это: — Извини, мне по работе. Вы только не смейтесь, но он садится в машину, которую я остановил, и уезжает. У него нет дипломата, вместо него — рюкзак. Кожаный черный рюкзак с металлическими замками. Их так много, будто там тоже — разные наркотики. Вы только не смейтесь, но у него, видите ли, график плотнее, чем у меня. У этого парня, который только успел выбежать с трапа самолета — сонный, с растрепанными волосами и трясущимися руками — у него, видите ли, уже дела. Мы только успели прилетать, я даже не успел показать ему, что он мне совсем не нравится, как он уже уезжает. И я стою на пешеходной дороге и пялюсь в след уезжающей машине. Будто бы меня только что обыграли в моей собственной игре. Вы только не смейтесь, но наш номер — он «наш». Двухэтажный номер для нас. Жить вместе. Понимаете? Йеннифер пишет по этому поводу, после моего сообщения. Моего сообщения такого содержании: «этот номер — он двухэтажный. Я очень хочу надеяться, что для меня тут поселили элитную проститутку, а не сраного Лютика». И Йеннифер пишет: «на этот город это единственный достойный отель. ты вообще знаешь, сколько стоит ваш номер? как только там освободится обычный двухместный или одноместный номер оставляй Лютика в этом, и снимай себе тот. за свои деньги, разумеется. а пока сиди в этом». Там, внизу, там ходят целая футбольная команда. Эти мужики, от которых воняет потом, грязью и травой. Обычной травой. И химией. Все эти допинги и стимуляторы, благодаря которым они все еще такие активные, будто это не они вчера писали красивую суицидальную записку, потому что это — последнее красивое, что они могут оставить. И эти пидоры заняли все нормальные одноместные номера. Какой-то потный мужик, гора мышц и коллекция травм рук и ног — он спит на моей кровати. В моем номер. В моем номере, где я был бы один. Я думаю, что это несправедливо — умереть таким молодым. А Лютик умрет молодым, прямо в этом номере, потому что очень вряд ли он не будет меня бесить. Я набираю номер ресепшена и говорю, чтобы они предупредили, когда у них освободится номер. Одиночный или двухместный. Люксовый или нет. Не имеет смысла. Она спрашивает: «какой у вас номер?» Я называю. Она переспрашивает. Я буквально кричу в трубку: «сто шесть». Она переспрашивает: «сто семь?» Я кричу: «шесть!» Она говорит: «о, шесть, понятно! всего доброго». Она сбрасывает и я еще с минуту пялюсь на трубку. Моргаю. Рассматриваю номер. Потом запиваю еще одну таблетку взятым из бара виски, потому что у меня снова начинают непроизвольно сокращаться мышцы от боли. Когда ваш приемный отец тыкает иглами в эти специальные точки — точки скопления нервов — чтоб проверить вашу чувствительность к боли — в этом нет ничего личного. И то, что потом тебе приходиться всю жизнь жить на обезболивающем, потому что позвонки у шеи постоянно защемляются, и боль в голове такая, будто там лезвия ножей кто-то встряхнул и они постоянно ударяется о твой мозг — в этом тоже нет ничего личного. Все эти обезболивающие, которые я пью, как наркоман во время срыва — от них всех повышается раздражительность и иногда появляются обонятельные галлюцинации. Или осязательные. Ничего смертельного. Я привык, знаете ли, что от каждого столба воняет дерьмом. С раздражительностью немного сложнее. Из-за нее ты загружаешь все эти видео на компьютер к какому-нибудь мэру или депутату. Из-за нее на этом потом делает свою карьеру какой-нибудь идиот-журналист. И ты злишься уже на этого идиота, который сделал себе денег на твоих проблемах. Понимаете, никому не нравится, когда на его драме становится популярным кто-то другой. Умирает какая-нибудь женщина от сожжения заживо — а какой-то хрен-детектив потом раскрывает по этому поводу настоящую трагедию. Носится с доказательствами, записями, полицейскими и телеведущими. Снимает по этому поводу документальный фильм, и у этого детективчика есть и слава, и деньги. А у этой бедной мертвой женщины нет нихрена, кроме жалости, которая ее на хрен не сдалась. Но проблема в том, что она мертва. Ты по умолчанию хуже всех, если мертв. Даже педофил, которого насилуют в тюрьме лучше тебя. У него по крайней мере ещё есть выбор. А когда ты мертвый у тебя только один путь — быть мертвым. Поэтому я больше не кидаю видео с детским порно им на компьютеры. Но эти гребаные журналисты все еще делают свою карьеру на передозировке наркотиками. Передозировка наркотиками — новый писк моды. Детское порно, насилие и оружие — все это люди уже видели. Понимаете, много чего не придумаешь из автоматов и радиации. Просто люди умирают, и это скучно, потому что они всегда умирают. Наркотики уже немного веселее. Поэтому теперь все внезапно стали наркоманами, потому что нынче это модно. Но я все еще не наркоман. Я просто пытаюсь не умереть от боли. Когда солнце уже село, когда я сижу на диване, пытаясь вычленить побольше информации о здешнем мэре. О планировке его дома и месте его работы. Все эти крутые дяди — они узнали это модное слово «кибербезопасность». Когда она стала модной, все сразу ринулись расширять эту тему. Появились университеты и факультеты, посвященные этому, и все молодые люди побежали учится этому, кибербезопасности. И сразу после этого получить дистанционный доступ к компьютеру какого-то дохера модного богатого мужика стало в разы сложнее. Но они не учли прямой доступ. Какая разница, как много умных штук ты навесил на свой компьютер, если замок на твоей двери — биометрический. Пять или семь минут и никто уже не в безопасности. Так вот, когда я пытаюсь просмотреть, что конкретно у него висит на его компьютере, кто-то стучится в номер. Два раза. Три. Четыре. Я просто из интереса сижу и слушаю, как много раз этот идиот постучится в дверь. Семь раз. Восемь. На девятый я открываю ему дверь. И ловлю себя на мысли, что совсем меня он не бесит. Не бесит этот мальчишка с его голубыми глазищами и придурковатой улыбкой и с… я вглядываюсь ему за спину. Я говорю: — Это что, гитара? — Да! И отталкивает меня плечом, проходя внутрь. Свистит себе под нос и говорит: — Вау, нихрена себе номер! Тут можно было бы прожить всю жизнь! Сколько стоит, как ты думаешь? Я пялюсь ему в спину. Этот Лютик, который зарабатывает, наверное, на пять таких отелей, этот мальчишка, который не нуждается ни в деньгах, ни в красоте, потому что он все это знает, у него все это уже есть — он так восхищен обычным номером. — Зачем тебе гитара? Он разворачивается ко мне на пятках и снимает чехол с со спины, прижимая двумя руками к себе. Смотрит на меня широко улыбаясь. Я начинаю думать, что там вовсе не гитара, а какое-нибудь крутое оружие. Автомат или пистолеты. Видоизмененные пули или гранаты. Маленькие-маленькие снаряды, способные попасть в тело без следов и создать иллюзию инфаркта. Те штуки, которые правительство разрабатывает какой год. Но он говорит: — Так я же пою! Акапельно никто не любит долго петь. Я моргаю. Я думаю о том, что они, наверное, что-то перепутали. Вот какие у него дела — гитара? Сраная гитара? Не убийство, не взлом чего-то компьютера? Гитара? Он убежал, чтобы купить себе гитару? Я начинаю все больше сомневаться в том, что он действительно тот маленький гений катастроф, мастер трагедий. Что он вообще представляет из себя хоть кого-то. Что это точно тот парень, который все детство смотрел на своего обдолбанного папашу. — Какое петь? Лютик, ты же ебанутый, даром тебя не подстрелили во всех этих покушениях на тебя. Он фыркает. Как-то обиженно. Молчит все то время, когда я опять сажусь напротив ноутбука. Рядом — бутылка алкоголя и коробка с метамфетамином. Модернизованными, намного более лояльным. Я же не хочу, чтобы у меня появились проблемы с кожей. Срать на печень, ее же никто не видит. И он все это время молчит. Но потом говорит: — Надо уметь развлекаться. Если всю жизнь ходить и только и делать, что бубнить себе под нос и работать, то можно стать таким, как ты. Он садится напротив меня, все еще прижимая гитару к себе так, будто она стоит несколько миллиардов. Будто это наследство его ебанутого папаши. Если он, конечно, не спустил все деньги на поддержку этого бизнеса. Об этом я тоже не спрашиваю. Ведь какое мне дело? — И что плохого в том, чтобы быть мной? — А то, что у тебя скоро печень откажет от того, что ты запиваешь таблетки алкоголем, — он кивает в сторону бутылки и метамфетамина. — Это не таблетки. Это витамины. — Ага, а после завтрака ты пьешь рыбий жир, а не кодеин? Слушай, я знаю, как вы выживаете. Когда я смотрю на него, он затыкается. Смотрит исподлобья. Пытается тоже казаться крутым модным мальчиком, который все понимает и во всем разбирается. — Маленький сюрприз, Лютик, пользы с твоих знаний — с хер. Ты нихрена обо мне не знаешь, и то, что твой папаша был ебнутым не дает тебе карт-бланша на твою дерзость. Ты нихрена не знаешь и не понимаешь, уяснил? По крайней мере я все еще не хочу его убить. Я смотрю на время. Только не смейтесь, но Лютик поставил рекорд. Если мы не считаем Йеннифер, разумеется. Он молчит. Молчит минуту или даже больше. Я успеваю заново просмотреть план здания. На самом деле, мне это совсем уже не интересно, и это меня тоже раздражает. И Лютик говорит: —Я сегодня выступаю с местной рок-группой в… — Нет. — Ты должен расслабиться! У нас на эту работу неделя! — Как только сделаешь свою часть — хоть иди долбись героином в подворотнях. Лютик медленно моргает. Откидывает гитару и хочет сесть рядом. Одного взгляда хватает, чтобы он одумался. Он садится на свое прежнее место и продолжает пялиться на меня. Все еще пялится, когда я возвращаюсь к работе. Смотрит. Кажется, следит даже за моим дыханием. Не отрываясь смотрит. Кажется, не моргает почти. Под этим взглядом монитор ноутбука кажется скучным и неинтересным. — Что тебе надо? Терпеть этот взгляд — невозможно. Будто ты лежишь на операционном столе и кто-то копошится в твоих органах. Рассматривают твою селезенку и желудок. И твою печень. Печень в ужасном состоянии из-за наркотиков. И на мозг в множественных наложениях из-за алкоголя — склероз мягкой мозговой оболочки. И все они смотрят, понимая, что нихрена Геральт не красавец. Вот все последствия лекарств и алкоголя. И наркотиков. И перекусов в дешевых забегаловках. Вот это все. — Пойдем со мной. Там выпивка. Много выпивки. Хочешь один факт о головной боли? Почему зажимаются позвонки? — Откуда ты знаешь про позвонки? Лютик улыбается, и его взгляд смягчается. Если бы я только помнил взгляд своей матери, я бы сравнил их. Но я не мог. Поэтому я и не сравниваю. — Потому что я понимаю тебя, Геральт. Я же сказал, — он пожимает плечами. — Так вот, интересный факт: они зажимаются от напряжения. От недоедания. От недосыпа. Это вторично, конечно же это вторично, но, послушай, чем больше ты напрягаешься — тем сильнее они зажимаются. Поэтому иногда рекомендуются физические упражнения: фитнес, йогу, все эти штуки. Потому что при растяжке эти позвонки распрямляются. Когда ты в последний раз отдыхал? Я смотрю на него, как на умалишенного. Его взгляд такой восторженный, будто это не он собирается скоро испортить человеку жизнь. Будто это не тот мальчик, которому отец рассказывал про то, как люди пачками умирают от наркотиков. Еще в момент, когда наркотики не были настолько модными. Я все еще смотрю ему в глаза. Каждый раз, смотря на Лютика, пялюсь ему в глаза — как примагниченный. Это линзы. Наверное, линзы. Не бывает таких глаз. Не было и не будет никогда. — Знаешь, когда я проснулся в первый день, после того, как умерли мои родители. Когда я позвонил и сообщил об этом. В полицию и в больницу. Знаешь, что я сделал первым? Перед всеми эти звонками? Мне неинтересно. Какое мне вообще дело? Но я спрашиваю: — Что? Он улыбается, обнажая зубы. Я замечаю, что его клыки неестественно острые. Тоже, наверное, сделанные у стоматолога. Такие, которыми можно прокусить человеческую кожу. Вообще-то человеческую кожу можно прокусить и без клыков. Достаточно сильно сжать челюсти. Так, интересный факт. — Зарыдал. Словил истерику. Мне пришлось обдолбаться немного амфетамином, а потом придавить это все барбитуратами, в итоге меня так полоскало, что я чуть не задохнулся. Серьезно. Я моргаю. Все еще смотрю в его глаза. Только сейчас я замечаю одну важную делать — в его глазах нет ни одной сраной эмоции, пока он говорит со мной. Мне снова кажется, что я говорю со своей галлюцинацией. С иллюзией. С живым трупом. Или с Ренфри. Ведь Ренфри жива, но мертва. — Зачем? Спрашиваю я. И абсолютно точно не хотел этого спрашивать. Лютик улыбается еще шире Так широко, что это похоже на улыбку сошедшего с ума человека. Безумного. Он говорит: — Чтобы звучать убедительно. Чтобы я был хорошей жертвой обстоятельств. Делает паузу, смотрит на свои ноги. И говорит в свое отражение в ногтевых пластинах: — То же самое я сделал после того, как ты убил Ренфри. Ты убил ее, помнишь? Но я совсем не в обиде. Когда он говорит все это, когда я продолжаю смотреть ему в глаза — я ощущаю себя отвратительно. Виновато. Почти что плохо. Это странное чувство, будто ты проглотил что-то горькое, отдающее гнильцой. И оно проскальзывает по глотке, по пищеводу, и везде тянется этот мерзкий привкус смерти. — Так ты придешь ко мне на выступление? Когда он спрашивает это — его глаза светятся детским восторгом и ожиданием. Он пялится на меня, как на свой рождественский подарок, и мне даже почти это льстит. Он говорит: — После того, как я увидел тебя в первый раз, ты так меня вдохновил, и я написал текст. И я буду эту песню исполнять там, в том баре. Может, ты даже угадаешь, что он о тебе. Я перевожу взгляд на ноутбук. На план здания. Я вижу все запасные выходы, все подвалы, все двери и окна. Знаю, где находятся камеры и огнетушители. Лютик спрашивает: — Так ты сходишь со мной? И вот, я снова смотрю на него. И понимаю, что не вижу нихрена. Ничего. Никакого схематичного плана, даже никаких догадок, кроме того, что любой бы позавидовал его молодости и красоте. Совсем ничего не вижу. Такой вид открывается передо мной, когда я смотрю в зеркало. В зеркало, в котором видно, что ты — разочарование. Я и говорю: — Ага. Мы тут, в Колорадо, чтобы убить человека и посмертно его опозорить. Дать ему посмертную медаль «насиловал мужиков». Или «был мазохистом и втыкал в себя иглы». Или еще что-то такое. Мы здесь, чтобы убить невинного человека, сделать его главным злодеем всего этого города. Сделать его позором всего Колорадо. И мы тут, в Колорадо, первым делом собираемся пойти в дрянной бар. Чтобы я послушал пение этого пацана, который выглядит как зеркало. Зеркало, в котором видно, что я — идиот. Ну и что в этом такого?