Nightmare

      Всё-таки вы можете рассмеяться: я иду с ним. Выпиваю конскую дозу обезбола — почти доходя до той грани, после которой я буду блевать кровью. Или не кровью. Возможно, непереваренными таблетками.       Я иду с ним. Почему? Я не знаю. Может, я повелся на все эти его речи об отдыхе. О напряжении.       Никто не любит, когда у него болит голова. Особенно, когда она болит так сильно.       И этот мальчишка с его вечно не затыкающимся ртом — я бы меньше всего хотел ему верить.       Мы здесь по работе. По легкой, сиюминутной работе, но я тащусь с ним.       — Только не морщись сильно, ладно? — предупреждает заранее он.       Я мысленно пересчитываю количество таблеток, которые я выпил. Что-то мне подсказывает, что моей печени давно должна была настать пизда.       Я иду с ним только за тем, чтобы он от меня отцепился. Сяду в уголке, надену наушники и продолжу работу. Не так уж и сложно отвязаться от кого-то путем соглашения на весь тот бред, что они предлагают.       Лютик ловит такси. Потом улыбается мне.       Я пялюсь то ему в глаза, то на его улыбку.       ЧЕРТ, БЛЯТЬ, ХОРОШО.       Может быть — предполагаю — я согласился еще зачем-то. Например, я просто награждаю его за то, что он установил новый рекорд.       Может быть мне захотелось узнать, как он поет. Может быть. Может быть.       Откуда мне, нахрен, знать. Там будет выпивка, так что какая к черту разница? Он явно не собирался работать сегодня, а толку мне без него?       Поэтому я не люблю работу в команде. Работу, в которой ты зависим хоть на грамм. Любая зависимость отвратительна. К никотину, к алкоголю, к людям. Вот к людям — хуже всего.       Поэтому я сижу на таблетках. Все лучше, чем откладывать дела из-за какого-то мешка с мясом и костями пиздящем без продуху. Все лучше, чем найти ту эмоцию, которую ты не успел отпереживать в свои четырнадцать. Или пятнадцать. Не успел до этого момента.       Поэтому некоторые садятся на наркотики.       Под ними можно ощутить даже то, чего нет. Гарантия того, что ты не сойдешь с ума.       Скоро наркотики будут продаваться в разных упаковках и фантиках. Цветных и ярких. Без глютена и сахара.       Сложно вызвать подобным аллергию.       В зеркало заднего вида Лютик на заднем сиденье рассматривает гитару как подросток голую девушку, которую впервые увидел на залежавшихся кастетах родителей с порно-видео. Перебирает струнами, кажется, не дышит. Смотрит так, будто в самом деле хочет ее трахнуть. Возможно, будь там более-менее подходящее отверстие, он бы ее и трахнул.       И все это время я пялюсь на него. Я — обдолбаный до того, что предложение сейчас нормально не сложу — пялюсь на него. Он внезапно улыбается, не отрывая взгляд от гитары, трогает струны и проводит подушечками пальцев по лакированной поверхности гитары.       И все это с таким трепетом, что мне даже завидно становится.       Знаете, обидно немного, когда какой-то парень из грустного рассказа про наркоту на гитару смотрит с такой любовью, с которой на тебя твоя мать не смотрела. Та мать, которую ты не помнишь.       Собственно, поэтому и не смотрела.       Трудно иметь проблемы с чем, чего у тебя никогда не было.       В конце концов, абсолют не так далек от отсутствия. Так что не особо я и горюю.       Это не у меня не было матери. Это у меня было так много внимания матери, что я уже и не знаю, было это или нет.       Всего-то.       В конце концов, Лютик поднимает голову, и мы встречаемся взглядами. И его взгляд не меняется. Совсем. Смотрит на меня так, как смотрел на гитару двумя секундами ранее.       Я отвожу взгляд и моргаю       Я обнаруживаю,       что напугался его взгляда       до усрачки.       Больше в его глаза я не смотрю. Вплоть до того момента, как захожу в этот бар и сажусь в самый дальний угол. Пересаживаюсь через пять минут, потому что рядом туалет и от него несет. Сажусь поближе.       Шумит музыка. Я заказываю бутылку виски.       И я все еще обдолбан так, что когда я пытаюсь разузнать об охране в доме этого типа — лишь мажу по экрану, нажимая не туда. И закрываю все нахрен. Пытаюсь утешать себя тем, что он не собирался работать тоже, так что какой с меня сейчас прок?       На самом деле я просто уставший и обдолбанный, и я просто ищу себе оправдание.       Мы очень любим это делать. Искать для себя оправдание. Мы не сделали не потому что не хотели, нет, что вы, мы всегда все хотим, просто хреновы рабы на плантациях. Мы не сделали, потому что нам не дали.       Люди всего мира выстраиваются в очередь, чтобы нам помешать работать. Чтобы ты опоздал с подачей отчета. Чтобы ты не поехал в командировку. Каждый — абсолютно каждый прохожий, эти люди с отсутствующей жизнью, но настоящей смертью — они стоят в очереди, лишь бы поднасрать тебе и не дать тебе, такому крутому и ответственному, сделать свою работу.       Поэтому я говорю себе, что я ничего не делаю из-за Лютика. Я и таблетками обдолбался из-за Лютика.       Ну и зачем мне его убивать, спрашивается? Ходячее оправдание. Просто монстр какой-то, честное слово!       Когда я думаю об этом, то нахожу его взглядом в компании других парней. Тоже высоких, но худых до ужаса. Все сухие и поджарые, руки такие тонкие, чтоб я смог обхватить предплечье в кольцо пальцев. С запавшими щеками и кадыком, который скачет туда-сюда. Верх-вниз.       Лютик на их фоне как дорогущее колье среди пластмассы. Как бриллиант среди графита. Как невинная девочка с настоящим природным румянцем, а не выкрашенным, среди потасканных проституток.       Лютик на их фоне такой живой, что на него смотреть противно. С идеальной и здоровой кожей, густыми волосам, в дорогущей одежде. Высокий и подтянутый.       Такой он весь красивый на фоне их — наркоманов, у которых мозг уже атрофировался, не то что член — что его то ли пожалеть хочется, то ли ударить.       Я пялюсь на них не отрываясь. Пялюсь, когда какой-то чувак с самокруткой за ухом кладет руку Лютику на плечо, и тот улыбается так ломанно, будто бы ему стекло в глотку засунули. И снова выглядит неестественным. Словно он силой заставляет себя быть спокойным. И он убирает его руку со своего плеча таким ломанным движением, будто бы он и не человек вовсе.       Смотрю даже тогда, когда еще один парень — в рваной джинсовой жилетке, с дырами на коленях, с таким количеством тату, что я даже не могу догадаться о настоящем цвете его кожи — трется о его бедра еще какое время. И все это время Лютик стоит как вкопанный. Пытается контролировать свое тело. Я думаю о том, что он, возможно, хочет втащить всем им, но очень старается этого не делать.       Я смотрю на него.       И, наконец, он смотрит на меня.       Не уверен, что хотел этого.       Он улыбается мне.       ХОРОШО-ХОРОШО, МАТЬ ВАШУ.       Я хотел.       И он машет мне рукой. Кто-то из этих наркоманов, вылезших из своих картонных трущоб, смотрит на меня тоже.       Я отворачиваюсь, глядя на то, как свет прожектора — цветной и яркий — скачет по всему клубу.       И я напоминанию себе: ты же обдолбанный.       Я обдолбанный. Вот и весь секрет.       Поэтому я пишу Йеннифер: «как дела?».       Делать все, лишь бы не пялиться на Лютика. На эти его улыбочки и ужимочки, белые зубы и светлые глаза. Такой уже хорошенький, что макнуть в унитаз головой хочется. Такой светлый, что единственное желание — извалять в грязи, чтобы понимал, что такими в такие места не приходит.       Даже я больше сливаюсь с толпой местных наркоманов. А Лютик — этот идиота кусок — так и напрашивается на пару ножевых или на сухое изнасилование в кабинке туалета. Такая уже, блять, «дама в беде», что аж тошно.       Я замечаю, что скриплю зубами. Одергиваю себя.       И не понимаю, на кого конкретно я злюсь: на Лютика или на себя?       На таблетки. Да, точно, таблетки. Это все таблетки.       Йеннифер пишет мне: «как всегда».       Я пишу: «хуево?»       Она пишет: «чертовски хуево. а как твой коллега? ты еще не задушил его?»       Я снова смотрю в сторону. Их уже нет. Зато на небольшой сцене кто-то с чем-то возятся — с проводами, с установками и колонками. Я хмыкаю.       Я пишу ей: «Нет. Знаешь, что-то мне думается, что мы тут не ради какого-то сраного мэра. Как давно ради мэров мы таскаем с собой этих маленьких гениев?»       Перед тем, как она отвечает, раздается противный скрежет со сцены из динамиков. Йеннифер пишет мне: «Да, я тоже об этом думала. Но сомневаюсь, что мне нужно говорить, что наш Великий Геральт найдет решение».       Может быть, я бы улыбнулся. Может быть, мне было бы приятно.       Но я только зажимаю уши из-за этого мерзкого звука, потому что мой слух слишком остро на это реагирует. Ощущение, будто лезвие из мозга попало в ушные перепонки.       Я искренне захотел встать и дать Лютику по лицу за всю его тупую идею.       Не успеваю я, правда, встать.       Я помню его голос еще с того дня. Еще когда он напевал что-то, спускаясь ко мне, к его мертвой сводной сестре.       Я помню его так хорошо, как помню свой первый день на свободе. Хуево, потому что это было давно. Но.       Главное ведь — эмоции.       Те эмоции, которые ты еще не успел отпереживать.       И вот так поет Лютик.       Как эмоцию, которою я еще не знал. Как новый наркотик. Как чувство. Живое чувство.       Я знаю этот трек. Muse. Feeling good.. Его все знают и, наверное, поэтому они начинают с него. Потому что все обращают на них внимание, начинают подпевать знакомым строкам.       И я в том числе.       Пока с ужасом не обнаруживаю, что неотрывно пялюсь на Лютика. Замечаю я это тогда, когда он мне подмигивает.       Меня бесят такие песни, потому что именно они играют у меня сутками напролет, когда я умудряюсь жить. Когда я почти не сплю, когда обдалбываюсь настоящими наркотиками до того, что на утро ничего не помню. Под такие песни хочется разбивать тачки, целоваться, трахаться на полу, искать смысл и любовь всей своей жизни.       Такие песни у меня играют, когда в маниакальной фазе мне хочется кого-то зарезать.       Такие песни перекрывают рев бензопилы.       Такие песни заставляют меня вспомнить те моменты, когда я живу.       Я ненавижу, нахрен, жить.       После своей жизни я просыпаюсь с обнуленными счетами, разбитыми машинами, шрамами, потерянным оружием и с Йеннифер, которая не разговаривает со мной уже третьи сутки, а я просто этого не помню.       Под такие песни танцуют стриптиз обдолбанные гашишем проститутки.       Ага. Вот вам вкус моей якобы жизни. Ничего приятного.       В конце концов, он начинает петь что-то другое. Что-то, что я не слышал раньше. Но эти песни все еще такие живые, что я их ненавижу, хоть и понятия не имею, что за оно.       И я делаю три больших глотка виски. Отвечаю Йеннифер.       Пишу ей: «пришли мне свою фотографию»       «я на работе».       «да хоть просто селфи, я не говорю о твоей жопе или сиськах»       «зачем тебе это?»       «хочу увидеть тебя»       «иногда, когда ты такой милый, мне становится неловко»       Она присылает свое селфи.       Я смотрю на него и немного успокаиваюсь. Смотрю на нее и вспоминаю о своей не-жизни. О сне, только под успокоительным, о нервном треморе, об отсутствии желания что-то делать, о ненависти, о злобе, о раздражении, о дне сурка, заевшем на моменте с лужей крови.       В общем, я смотрю на нее и думаю о том, что ничего не изменилось.       Я по-прежнему депрессивное мудло.       И я не собираюсь срываться и разбивать тачку, которая стоит как этот клуб.       Когда я поднимаю голову, когда играет новая песня, я смотрю на Лютика. Он ловит мой взгляд и снова кажется мне восторженным щенком.       Я смотрю на него. Моргаю. И думаю о том, откуда в нем могло взяться это. Восторг, счастье, радость? В этом мире, где мы все продали свою человечность, где отпереживали наши чувства и поплакали над трупами еще живых. Откуда в нем это здесь? В этом месте? Где он это взял и за какую цену?       На каких наркотиках он сидит?       На чем-то по-любому сидит.       Не может не сидеть.       Мы тут все на чем-то сидим.       На сахаре, на усилителях вкусах, на кокаине… Какая разница, как вы это называете? Результат тот же.       Я смотрю за тем, как на сцену кто-то залезает. Какой-то обдолбанный в край парень с длинными, до плеч, волосами. Они выкрашенны в зеленый у кончиков, чуть выше — осветленные в пшеничные, и у корней они черные-черные.       Он начинает скакать по сцене и все парни его поддерживают. Лютик тоже. Старается не отвлекаться, поет же без фонограммы, лишний раз не двигается, чтобы дыхание не сбить, но этому парню с его ужасными волосами улыбается и делает рваные жесты рукой. Я пялюсь на эту картину. Отворачиваюсь, потому что смотрится все это ужасно, а голос у Лютика приятный, так что я все-таки продолжаю слушать.       Это трек She wants revenge — я знаю это. Под это мне уже не хочется умереть от стыда. От разочарований. От проебаных мною денег.       Но руки все еще чешутся. В глотке неприятная щекота и давлении. Зубы чешутся. До того, что хочется что-то погрызть. Ногти снова и снова проходятся по столешнице. Я слушаю и стараюсь не думать.       Снова смотрю на фотографию Йеннифер. Снова хочу разбить кому-то лицо.       В таких местах это не проблема, но нам всем нужна чуть более хорошая мотивация, чем «хочу».       Хотеть, как нас всю жизнь заверяли, слишком мало.       Ведь все постоянно чего-то хотят. Нельзя просто хотеть в отпуск. Нужно вымотаться как собака. Нельзя просто хотеть одиночества. Нужно иметь травмирующий опыт. Нельзя просто так хотеть отсутствия сексуальных отношения. Нужно быть жертвой изнасилования.       Мы тут все так долго живем, что мало делать что-то просто так. Нужна причина, мотивация и причинно-следственная связь.       Все как с преступлениями.       Я снова смотрю на сцену, когда голос Лютика прерывается на странное «блять» и рваный выдох, но тот снова продолжает петь.       Тот парень, который забрался к ним — он так старательно лезет к Лютику, что едва не залезает на него с ногами и руками. Лютик все еще улыбается и снова каменеет, лишь одной рукой пытается оттолкнуть. Я вижу, как напрягаются его мышцы. Как он будто тлеет на глазах. Его взгляд стеклянный, хотя он пытается улыбаться.       Наконец, этого парня оттягивает барабанщик и просто кидает в толпу. Его подхватывает сотня рук и он что-то орет, вытянув руки вверх, показывая козу.       Лютик продолжает так, будто ни в чем не бывало.       Это нормально.       Потому что у нас тут мало иметь мотивацию.       Мало чего-то не хотеть делать и иметь причину. Чтобы у тебя было право чего-то не делать нужно, например, умереть. Чтобы ты физически этого не смог. Но умирать ведь никто не хочет, поэтому можно стать инвалидом. Без ног и рук. Тогда, может быть…       Поэтому Лютик продолжает.       У него нет выбора. Мы все тут привыкли, что пока у тебя есть руки и ноги — ты должен.       Мало «не хочу». Мало даже заиметь толпу людей, которые тебе мешают.       Пока есть ноги и пока есть руки — ты должен делать то, за что тебе платят.       Ведь ты продал свою человечность. Значит ты больше не человек.       Значит…       мои кулаки все еще чешутся, и я нашел для себя мотивацию.       Поэтому я слежу за тем парнем. За его темно-пшеничной макушкой. За зелеными кончиками волос.       Ему просто совсем немного не повезло.       И поэтому я встаю, когда вижу, как он идет в туалет, чтобы, видимо, проблеваться. Или отлить. Или вдолбить в себя новую дозу. Все что он там собирался делать — лишь способ к смерти. Ведь я иду за ним.       Херовая мотивация ничем не хуже, чем любая другая мотивация.       Мотивация, высосанная из пальца, все еще не так плохо, как полное отсутствие.       Отсутствующая мотивация так близка к абсолютной мотивации, что тут уже и ничего не попишешь.       Тут, в туалете, воняет хлоркой и мочой. Запах настолько концентрированный, что даже хлорка его не может перебить. Зеркала в разводах, возле умывальников — сперма и волосы. Я осматриваюсь, морщусь.       И некоторые люди проводят здесь целые жизни.       Кого-то тут зачали.       Отсутствие близко к абсолюту.       Но подобное дерьмо — никогда.       На зеркале у последний раковины, возле стены, кровью написано: «устал? умри!»       Все, чему нас и учат «здесь».       Тот парень выходит из кабинки, держась за ручку. Вытирает нос и поднимает взгляд на меня. Такая скучная жертва, что мне просто хочется развернуться и уйти. Может, ударить Лютика, раз уж на то что пошло. Раз тут даже нет ни одного приличного человека, которого бы захотелось избить.       — Я тебя знаю, — он тыкает в меня пальцем и тащится к раковине, умывая лицо. — Ты пришел с тем пацаном. Ну, «пацан», — он показывает мне пальцами через зеркало кавычки и снова умывает лицо. — Эти парни, симпатичнее девушек. Нахуя только сюда приходят? Неужели так любит играть в изнасилование?       Это смешно. Так смешно, что я улыбаюсь ему, и он видит мою улыбку в отражении зеркала.       Я думаю о нем так же, Господи, абсолютно так же, но, черт возьми, вся проблема в том, что я знаю, кто такой Лютик. И это забавно. Забавно слышать, что кто-то думает, будто он действительно сможет что-то сделать Лютику.       Лютик — он подставил, наверное, такое количество людей, сколько у этого наркомана знакомств не было. Он поворачивается ко мне.       — Ты что, типа это, — он вздергивает бровь и делает какой-то странный жест рукой.       Я улыбаюсь и махаю в подзывающем жесте рукой, чтобы он подошел ко мне.       Он хихикает, шутит какую-то шутку про гейщину и делает ко мне несколько шагов вперед. Раз, два, три.       Все измеряется в сантиметрах, милях и выдохах.       Три шага от раковины до удара головой о кабинку туалета. Удар такой сильный, что на двери остается вмятина.       Лютик — он бы мог сломать этому парню шею одним движением, или, если ему будет особо лень — одним щелчком. У него наверняка есть охрана для таких походов, но здесь ее нет, поэтому он потащил меня под видом «послушай, пожалуйста, как я пою». На хер ему не сдалось мое мнение о его пении, ему просто нужен был тот, кто оттащит от него слишком наглых людей. А может это и не так.       Я не знаю. Я просто ищу мотивацию.       У него подгибаются ноги и он хватается за ручку, но дверь — открыта, поэтому он все-таки падает.       На поверхности двери туалетной кабинки остался красный след.       Этот парень матерится и опирается на руки.       Когда я пинаю его носком обуви по виску, он шипит. И я ударяю еще раз, на этот раз так, чтобы он перевернулся на спину. Он хватается за бок одной рукой, другой — за голову. На его щеке кровоподтек, она немного разодрана. Я кошусь на открытую дверь. На то место, где остался красный след. Там — крючок для сумок. О нее он щеку и разодрал.       — Хочешь маленький секрет? — спрашиваю я, становясь каблуком оксфордов аккурат на его кадык, и пацан испуганно затыкается. Перестает материться, смотрит на меня во все глаза. — Когда ты видишь холеных мальчиков в клубе. Этих мальчиков, которых хочется избить. Или трахнуть. Или развести на наркотики. Когда ты видишь эти мальчиков — думай дважды, прежде чем лезть к ним.       Он машет головой и говорит:       — Чувак…       Я нажимаю каблуком сильнее. Я говорю:       — Этот совет. Он бы мог спасти тебе жизнь. Мог бы. Узнав ты его ранее. Но...       — Послушай…       А дальше такой звук, будто кто-то откашливает застрявшую в глотке кость. Или мокроту. Это «кррр». Или «хкрр». Что-то такое. Потом он глубоко пытается вдохнуть, и воздух входит в его легкие со свистом, и дальше — не выходит. Он цепляется своими пальцами за мою щиколотку, пытается оттолкнуть. И я давлю еще сильнее.       И вот — глухой звук сухого кашля задыхающегося. Еще сильнее.       Я убираю с него ногу, хмыкаю и ухожу, оставляя его здесь.       Вот столько между простой наркоманией и смертью. Три шага. Три самых простых шага.       Когда я выхожу из туалета, они заканчивают исполнять какую-то песню. Я с трудом пробираюсь через толпу и вижу там, вдалеке, знакомое лицо. Лицо наивной девчонки из инстаграма. Лицо девочки-мечты. Лицо-я-не-хотела-умирать. Призрак Ренфри.       Она там, выкидывает что-то в мусорку и брезгливо вытирает руку сначала о свои джинсы, потом — о стену. Я вижу ее. Плоть и кости. Она не проходит сквозь стены, когда я вижу ее. Вполне такая настоящая.       Я пробираюсь через толпу, не слушая музыку, распихивая плечами людей, становлюсь на чужие ботинки. И вот, она видит меня. И быстро куда-то уходит. Я едва не сбиваю кого-то с ног, чуть не ударяю кого-то локтем по лицу, пытаясь успеть за ней.       То место, через которое она выбежала — это черный вход за сценой. Я пробираюсь туда, путаясь в проводах и посылаю на хер какого-то мужика.       Выбегая на улицу, где холодный воздух обжигает легкие, я не вижу никого. Я иду влево, к улице, выходя из этого закоулка, где воняет травой и мусором. Туда, где ездят машины. И никого тут, блять, конечно же нет.       Я стою так с несколько минут, стараясь надышаться свежим воздухом. Стараясь понять: какого хуя?       Возможно, наркотиков в этом баре так много, что для того, чтобы обдолбаться, достаточно просто подышать этим воздухом? Может, я переборщил с обезболивающими и своими экспериментальными «не-наркотиками»? Может, это было галлюцинацией?       Может, я совсем ебанулся?       Я все еще пялюсь на ночной город, а потом тяжело выдыхаю и иду обратно. Пробираюсь сквозь закулисье этого бара, где воняет выпивкой и снова рвотой. Мусором уже не пахнет.       Только когда я вижу, что на сцене никого нет, я понимаю, что не слышу голоса Лютика.       Я снова оглядываюсь, и снова иду вперед, все ворочая головой. А если Лютика никогда не существовало? А если…       Я вижу столпотворение около туалета. Все охают, ахают и причитают. Вызывают скорую и полицию. А я стою и пялюсь по сторонам в поисках этих ненормальных нечеловеческих глаз.       Возвращаясь к своему столику, делая еще несколько глотков из бутылки и все еще всматриваюсь в каждое лицо. На сцене валяются музыкальные инструменты, скачут зеленые лучи прожекторов от потолка до пола. Люди суетятся.       Я не вижу здесь больше ни Ренфри, ни Лютика.       Я стою один, в этом клубе, где только что убили наркомана, сломав ему кадык и задушив, пью виски и думаю, что единственный конченный тут — это я.       Все мельтешат и бегают. Никто не поет. У всех паника перемешена с восторгом. Убийства по телевизору — это всегда весело. Никто не думал, что когда это происходит прямо перед тобой — это еще веселее. Немного пугающе, немного страшно, но в целом — сплошной восторг!       Все тут на адреналине дрожащими руками вызывают полицию. И все пытаются не казаться восторженными на самом деле, чтобы вдруг кто-то не понял, что их норма вывернута наизнанку.       Я снова предпринимаю попытку найти Лютика. Подхожу к этой толпе впритык, рассматривая каждое перепугано-восторженное лицо, но Лютика так и не нахожу.       Я хожу от одной стены к другой, заглядываю в туалет. Иду мимо напуганных девушек и парней в дешевом тряпье. Заглядываю в кабинки. Никого. Обхожу весь клуб по периметру. В закулисье. В гримерках. Нигде его нет.       Может, его и не было никогда.       Может, была только Ренфри.       Или вообще никого из них никогда не было.       Мне надо завязать с обезболивающим.       Совсем уже ебанулся.       С полупустой бутылкой виски я иду к выходу.