Nightmare

Инструкция № "поза лотоса" Три шага к спокойствию, если вдруг захотелось кому-то размозжить череп рукоятью ножа: 1) выдохнуть; 2) досчитать до трёх; 3) размозжить человеку череп рукоятью ножа и забыть обо всём.

      — Ты хоть когда-нибудь просыхаешь? И... Бля, не дыши на меня, ты что, рот водкой полоскаешь?       — От тебя воняет таблетками и луком, но я, заметь, не возникаю и пытаюсь быть радушным к тебе, ты, кусок неблагодарного мудака!       Ламберт и вправду, кажется, не просыхает. Может, он всю ночь только и делал, что бухал. И до сих пор бухает.       Иногда я смотрю на него и завидую. Иногда я думаю, что на него водка действует как святая вода. Водка с минералкой, с апельсиновым соком. Водка с джином и бурбоном. Мышиный яд, чтобы лучше себя чувствовать.       Кто-то сидит на анальгетиках, кто-то — на алкоголе.       — Выглядишь херово, кстати, и...       Его прерывает голос Лютика:       — Господи, это что, весь дом? Сколько тут этажей, три? Геральт, ты видел, там доберманы! Тут есть дворецкий! А... нет, это манекен. А зачем здесь мане… Ой, здравствуйте.       Я оборачиваюсь, смотря туда, куда смотрит Ламберт.       Его пентхаус и вправду трехэтажный. Снес весь нижний этаж, чтобы освободить верхний для лаборатории. Если приплюсовать всю его жилплощадь, то вышло бы неплохое футбольное поле.       Но на хер футболистов. Из-за них не осталось нормальных номеров.       — Ты не говорил, что у тебя есть дети.       Ламберт складывает руки на груди, хмурится и оглядывает его снизу вверх. Лютик придурковато улыбается. Будто бы ни разу он и не убийца.       Может, так он и считает. Ведь он тоже, как и все, уверен, что другие люди не живут. Живем только мы и наши знакомые. Другие — существуют. Ведь наша голова не в состоянии уместить кого-то кроме себя и тех, чьи имена мы слышали прямо перед собой.       — Этот ребенок убил больше, чем ты выбухал бутылок алкоголя.       Ламберт вскидывает бровь. Лютик явно тушуется. Будто бы я только что пошутил хреновую шутку.       Убийца, которому не нравится, когда его называют убийцей. Не Лютик, а ходячий анекдот.       Он улыбается ему, Ламберту, смотря прямо в глаза. И я вижу, что Ламберт улыбается ему тоже.       Поэтому я резко хватаю его под локоть, разворачивая:       — Так вот, мне нужна лаборатория и…       — Тут есть лаборатория?!       Я могу поклясться, что я слышу, как Лютик хлопает в ладоши. Ламберт останавливается и снова смотрит на него. Говорит:       — Ага. Хочешь посмотреть?       Меня бесит это. Меня бесит, как он улыбается Лютику, меня бесит то, как он смотрит на него. Меня бесит то, что он называет свое желание трахнуть все, что движется — пансексуальностью.       Меня бесит, что я замечаю это.       Меня бесит то, что я действительно замечаю, как Ламберт смотрит на Лютика.       Ну, я же уже говорил.       Я просто отношусь к Лютику как к сыну. Это просто нереализованный отцовский инстинкт — всего-то. И не надо мне затирать про то, что у меня нет эмпатии.       Слушайте, я знаю, что такое «симпатия». Я знаю, что такое «эмпатия».       Я киллер, а не психопат. Даже в этих понятиях есть различия.       Так что не надо думать, что мне совсем уж посрать.       И не надо думать, что меня не бесит то, как Ламберт подзывает Лютика к себе и тот плетется за ним, как завороженный. И совсем на меня не смотрит. И не говорит без умолку.       Знаете, иногда, чтобы понять, что тебе что-то нужно, что тебе нужно конкретно это — надо сначала ощутить недостачу. Получить полное отсутствие.       Только когда у нас забирают все наши усилители вкуса, мы думаем, что «о, точно, теперь я понимаю, что мне это нужно».       До этого момента мы просто не задумываемся об этом.       Я знаю Лютика сутки, но почему-то обнаруживаю, что без его голоса я становлюсь раздраженным. И меня это бесит.       И я тащусь за ними. Смотрю за тем, как Ламберт на что-то отвечает Лютику.       Лютик. Этот мальчишка, который может получить лучшее жилье, лучшую девушку, все лучшее. Может увидеть в каких лабораториях мутируют ДНК, где проводят опыты на нормальных людях. Он все это может увидеть, пощупать, даже принять участие. Но вместо этого он тащится за Ламбертом с таким восторгом, будто бы у него нет ни денег, ни красоты.       Вообще-то, у меня тоже есть лаборатория.       Ламберт ему рассказывает о всех тех штучках, что у него есть.       Я только закатываю глаза, когда Лютик восхищенно шатается по лаборатории. И улыбаюсь, когда он уже совсем не слышит, что там ему говорит Ламберт. И только моментом позже я понимаю, что он не отвечает ему потому что Ламберт говорит со мной.       Он говорит, пихая меня кулаком по плечу:       — Эй.       Говорит:       — Так что тебе нужно?       И добавляет шепотом:       — И хватит пялиться на него так, будто ты не жрал.       Я говорю:       — Я и не жрал. Со вчерашнего вечера.       Ничего такого, я просто есть хочу.       Говорю:       — Надо бы анализ крови сделать. Что-то… херово я реагирую на обезболивающее.       — Выглядишь нормально, — хмыкает он.       Я все еще смотрю на Лютика, который пялится на пробирки. Одна из них наполнена какой-то хренью, плотно закрытая. Я смотрю, чтобы Лютик не додумался ее открыть. Хрен знает, что Ламберт тут себе бродить может. Зная его, он может и по приколу ртуть на ферменты растаскать, чтобы найти что-то интересное.       Это же Ламберт. Он же ебанутый.       — Ага, после такой дозы анальгетиков, что если ко мне присосется какой-нибудь вампир, то пожизненная анальгезия ему обеспечена.       Ламберт морщится. Спрашивает:       — Желудок хоть не выблевал?       — Если бы я только помнил.       Лютик тычется лицом в экраны компьютера. Шатается у микроскопов. У анализаторов. Те анализаторы, на которых я увижу мой биохимический анализ крови, чтобы я смог понять, какие показатели выше или ниже, что мне нужно докупить. Или выкупить у Ламберта. Лучше нарисовать самому рецепт от врача цветными карандашами, чем пытаться что-то взять у Ламберта.       Он говорит:       — Сочувствую.       Я морщусь.       На хер мне его сочувствие не сдалось. За сочувствие не платят, от него мне меньше не болит. Люди, придумавшие эту тупую эмпатию и наделив ее какими-то сверх-характеристиками — просто идиоты.       Никому еще не стало легче от чужого сопереживания.       — Садись, я помогу тебе с этим. Ты так и не научился за столько лет нормально находить вену.       Он хлопает меня по спине. Я смотрю на Лютика, который тыкает пальцем в вортекс, из которого торчат пробирки. Достает одну и пялится на жидкость. Чуть вскалишивает.       Лютик может увидеть что захочет и когда захочет. Но вместо этого он шатается по этой лаборатории и смотрит на все так, будто видит впервые.       Может и впервые.       Откуда мне знать?       Да и какое мне дело?       — Эй, пацан, аккуратнее, если разобьешь что — не гарантирую, что у тебя ничего не отвалится! Ну или что я ничего не отрежу, — хмыкает Ламберт, доставая вакуумную пробирку.       — Да я аккуратно... ой, блять… Все нормально!       Он почти роняет пробирку, которую достал из центрифуги, но удерживает, аккуратно кладет ее обратно и складывает руки за спиной. Будто бы это могло помочь ему держать руки при себе. Он спрашивает:       — И вы тут что… наркотики делаете?       — Не наркотики, — отвечает Ламберт, кивая мне головой на стул рядом. — Хотя можешь и так называть. Какая разница? Все мы тут на чем-то сидим.       Лютик моргает, глядя на Ламберта. Все еще держит руки за спиной и раскачивается на пятках.       Лютик хмыкает и идет дальше, залезая лицом под огромную лампу, подающую искусственный, ярко-белый свет.       Ламберт говорит мне, когда я подхожу к нему. Он говорит почти одними губами, так, что никто бы нормальный не смог его услышать. Он говорит:       — Ты где его взял?       — Это по работе.       — Это? — он вздергивает бровь, кивая в сторону Лютика, который пытается рассмотреть, что находится за стеклянными ящиками и дверьми. Там столько хлама, что даже я с трудом разберусь, что к чему. — Иногда, — внезапно продолжает он, затягивая на мне жгут, но все еще пялясь на Лютика, — когда я смотрю на подобных ему. На детей, — он протирает сгиб моего локтя, но все еще смотрит неотрывно на Лютика. В его зеленых линзах отражается свет. То ли от окна, то ли от Лютика, — я думаю о том, что мир еще не совсем прогнил.       — И что?       — Ничего. Это единственная причина, почему я еще не совершил самоубийство и продолжаю делать то, что делаю.       Я усмехаясь, глядя на иглу, входящую в мою вену. На этот раз Ламберт уже смотрит.       Жить ради убийц, устраивающих массовое жертвоприношение. Ты ведь не знаешь, что там, у него в голове. Ты смотришь на обложку. С виду Лютик милейший человек.       Честно говоря, мне думается, что когда Лютик думает обо всем этом — он рыдает. А потом ходит ставить свечку за каждого. Вкладывает деньги в благотворительные организации в качестве поддержи родственников погибших.       Лютик похож на того, кто не хотел здесь быть.       Не хочет быть красивым и богатым таким путем, потому что он красивый и богатый с рождения.       Зачем он сюда пришел?       Или кто его сюда привел?       Ламберт говорит:       — Развлекайся.       И сует мне в руки пробирку с моей кровью. Насыщенной. Четвертая группа крови. Та самая, которая идеально подходит Йен. Пока я ищу ватный диск, я слышу, как Ламберт что-то говорит Лютику. Лютик начинает тараторить в ответ.       Я скриплю зубами, надевая перчатки. Я делаю вид, что мне все равно. Да и какое мне дело? Я пришел сюда, чтобы посмотреть, что конкретно не так с моей кровью и почему мой организм так странно себя ведет.       Под их бесконечный бубнеж я нахожу взглядом биохимический анализатор, закрепляя в центрифугу пробирку. Всякий раз я думаю о том, как в капле может содержаться буквально все. Все показатели. Их двадцать девять. Это если не считать того, что некоторые подразделяются еще на несколько. Белковые фракции, например, делятся на еще пять: альбумин, альфа—1-глобулины, альфа—2-глобулины, бета-глобулины, гамма-глобулины. Холестерин — на три.       И все это в одной капле крови. Так много информации в наших клетках. Во всех нас.       Только взяв каплю крови, донести ее чистой до лаборатории, и можно узнать, как убить человека особенно медленно. Особенно долго. Нужна кровь.       Все начинается с крови.       Они все еще говорят без умолку, пока я жду, когда аппарат разделит кровь на ферменты. Говорят без продуху. Все это смешивается в один фоновой шум. Кто-то смеется.       Я говорю, пялясь в окно:       — Лютик, осторожнее, он трахает все, что двигается.       Лютик говорит:       — Хорошо, я не буду двигаться.       — Тогда он тебя подвинет и трахнет.       Я хмыкаю. Смотрю через плечо. Ламберт кажется почти обиженным. Он говорит:       — Я просто пытаюсь расслабиться. Знаешь ли, не каждый день я вижу нормальных людей.       — Он? Нормальный? Да некоторые, сидящие на скоростях, и то меньше говорят, чем он!       Лютик обвиняющие пялится на меня, сложив руки на груди. Я смотрю на него. И, вообще-то, тоже вижу обычного человека. Самого обычно. Неважно, что полчаса назад он сказал мне: наверное, я убил тысячу, или несколько тысяч, или миллион — я не знаю.       Это неважно. Важно то, что он умудряется смотреть на все такими широко открытыми глазами, что ты в последнюю очередь думаешь о том, что он конченный. Чуть менее конченный, чем я, разумеется, но все-таки…       Наверное, поэтому он меня не бесит.       Он кажется мне обычным, и мне хочется разве что таскаться с ним везде и думать, какой я крутой и сильный. Обычное самоутверждение. Потому что я дохрена не уверен в себе.       Почему он понравился Ламберту я не знаю.       Возможно, отсутствие уверенности в нас вкачивали наравне с психотропами и другой дрянью. Возможно, нас кодировали на людей, которые нормальные. Чтобы мы смотрели и давались слюной от зависти. Возможно.       Все, что угодно, лишь бы не принимать факт того, что Лютик до ужаса очаровательный пацан, которому хочется доверить даже свое сердце. И неважно, что оно, скорее всего, пригодно только для того, чтобы отдать его на корм собакам.       — Да ладно, Геральт, ты как всегда озлобленная на все псина…       — И это ты мне говоришь?!       — В данной ситуации — да. Не надо так реагировать, когда люди просто говорят.       — Ты — не умеешь говорить просто.       Он пожимает плечами и говорит:       — Не завидуй. Я по работает вообще.       Ламберт садится напротив меня, в кресло, два раза лениво повернувшись на нем, а потом уставившись на меня. Лютик, о котором забыли, кажется разочарованным. И он снова принимается разглядывать оборудование, тыкать все по возможности пальцем, открывать и закрывать. Только чудом никуда еще не нажал.       — Я знаю. Что ты хочешь?       Ламберт смотрит на меня. Секунда, две. Смотрит так серьезно и выжидающе, будто я сам должен догадаться. Я говорю:       — Даже если бы я умел читать мысли, то вряд ли бы смог прочитать твои. Из-за алкоголизма, мне кажется, ты и сам их с трудом связываешь в один комок.       — У меня нет алкоголизма.       — Ага, а я не подсел на обезболивающее, — я закатываю глаза, пялясь на анализатор. — Ты модель обновить не хочешь?       — В общем, — игнорирует он меня, начиная, — у меня была небольшая накладка на работе. Абсолютно незначительная. Но Весемир посоветовал мне пойти в отпуск, так что…       — Весемир? — Лютик выскакивает из-за моей спины так резко, что я чуть не ударяюсь головой о верхний ящик от неожиданности. Он ойкает, а потом продолжает: — У вас что, у всех такие имена древние?       — Это не имена. По крайней мере, не настоящие, — пожимает плечами Ламберт, смотря на свою обувь. В таком освещении шрам на правой стороне его лица почти не виден. Иногда я думаю о том, как он не лишился глаза. Иногда я думаю о том, что Ламберт слишком везучий ублюдок. Живя я его жизнью, мешая водку с анальгетиками, давно бы умер. Иногда мне хочется ударить его. Просто из зависти. И чтобы он не зазнавался.       Если ты весь из себя такой крутой, или хорошенький, или очень умный — всегда надо быть готовым к тому, что тебя захотят ударить.       И поэтому я таскаюсь за Лютиком. Просто не хочется, чтобы его ударили.       Понятия, блять, не имею, почему.       — В общем, — Ламберт тянется рукой к планшету. Он что-то читает в нем, а потом тычит мне им в лицо.       Я цыкаю и выпрямляюсь. Лютик снова ойкает, ударяясь подбородком о мое плечо. Все это время он стоял, нависнув надо мной, пытаясь что-то высмотреть на шумящем анализаторе. Он спрашивает:       — А можно мне потом тоже посмотреть?       Я смотрю на него. Моргаю.       Нет, он просто чем-то обдолбаный. Чем-то, из-за чего деградирует его мозг, поэтому он ведет себе как ребенок. Не может быть такого по-настоящему.       Я говорю:       — Ага.       И смотрю на планшет. На фотографию какого-то мужика. Читаю о нем досье. Все, что знает о нем Ламберт. Невидная роскошь. Найти все самому, а не утруждать этим дерьмом меня. Все это время Лютик дышит мне в линию челюсти, пытаясь заглянуть в планшет.       — Ну и что это?       Ламберт смотрит на меня. Потом складывает руки пистолетом. Делает вид, что прицеливается. Издает «паф» и улыбается. Я смотрю на него. Смотрю на фотографию.       Говорю:       — У него же под командованием целый сквад наемников. Ты что, с ума сошел?       — Ты реально думаешь, что я бы стал трогать кого-либо без реальной необходимости?       — Честно? Да. Напомни, почему тебя Весемир опять отстранил от дел?       Ламберт морщится и машет рукой. Говорит:       — Небольшой казус. Подумаешь, по ошибке подорвал блок с заключенными. Ну сотня жертв, ну и что?! Откуда мне было знать, что у них есть такие же права, как и у нормальных людей?!       — И ты утверждаешь, что не убьешь просто так? Слушай, я тебе друг, а не любовница, чтобы исполнять все твои прихоти просто потому, что тебе неплохо дрочится на труп этого мужика.       — Чтоб ты понимал, Геральт, — он пялится на потолок, а потом смотрит на меня. Он продолжает: — это касается и тебя. Всех нас.       Я подвисаю. Лютик все еще дышит мне мятой в линию челюсти. Тычится носом в планшет, встает на носочки, чтобы углядеть все там написанное.       Я закатываю глаза к потолку. Говорю на выдохе:       — Хуйня хуйней, Господи.       — Скажи спасибо, что я вообще узнал об этом вовремя, а не как обычно. Как это было в прошлый раз.       — Земля ему пухом, — я качаю головой, перелистывая страницы, читая меж строк.       Лютик спрашивает:       — Вас? Ты тоже, Ламберт? Такой же? Как и Геральт?       Ламберт застывает. Смотрит на Лютика. Хмурится. Его плечи напрягаются. Его мышцы напряжены. Когда он смотрит на меня, мне кажется, что сквозь зеленые линзы просвечивается медный блеск видоизмененной радужки.       Мы тут все выбрали себе крутые линзы. Брюнет с зелеными глазами. Я, со светлыми волосами — карие. Эскель — брюнет — голубые. Чтобы выглядеть круто. По-особенному.       Будто бы мы, блять, недостаточно особенные.       Ламберт говорит:       — Подожди.       Говорит:       — Какого хуя?       Он встает так резко, что Лютик слабо вздрагивает. Все еще пялится на него из-за моего плеча. Его дыхание слабеет.       — Какого хуя ты таскаешь за собой ребенка, который… знает?       — А что мне с ним еще сделать? — я откидываю планшет, смотря Ламберту в глаза. Его это мало интересует, он пялится на выглядывающие из-за моего плеча глазища Лютика так, будто бы это по его вине мы пережили то, что пережили. И чувствуем то, что чувствуем.       — Ну, блять, не знаю. А что мы делаем с теми, кто слишком много знает, а? Напомни-ка мне! Я дам тебе подсказку: начинается на у, закачивается на биваем. Попробуй-ка сложить!       Мне все еще кажется, что медные глаза просвечиваются сквозь линзы. Он обходит стол, и я вижу, как напряжены мышцы на его руках. Стальные мышцы. Через эти мышцы очень сложно вогнать нож. Не глубоко, по крайней мере.       Через грудные мышцы до сердца ножом тоже не достанешь.       Сплошная скала стали. Вместо белка — железо. Вместо волокон — сталь.       Он подходит ко мне и все еще пялится на Лютика. Я не вижу его глаз, но я знаю, что они широко открыты как у девственницы.       — Нет смысла его трогать. Он никому не скажет, — я пожимаю плечами. Дыхание Лютика все еще слабое, через раз. Он напряжен. Он напуган. Это забавно. Забавно понимать, что ты — убийца сотен тысяч. У тебя есть такие связи, которые могут вздернуть президента. Но ты стоишь здесь — без оружия и без своих связей. И пялишься на человека, который может сломать твою шею просто сжав на ней руку. Довольно волнительно, правда? Наверное, никакие стимуляторы тут не нужны.       — Не скажет? Геральт, ты сам себя слышишь? Повтори это еще раз и вслушайся, какой бред ты говоришь.       — Нет, я…       — Лютик. Заткнись, — прерывает его Ламберт и впервые смотрит на меня. На его лоб выбилось пару прядей, он смотрит исподлобья. Самое смешное, что да, Ламберт сможет убить его хоть прямо сейчас. Разбить любую пробирку и запереть его здесь. Но он так не делает — потом надо будет убирать комнату от рвоты и дерьма. Поэтому он может просто сломать ему шею.       — Геральт, какого хуя? Почему он знает? И почему он жив?       Лютик стоит неподвижно, но я слышу, как быстро бьется его сердце. Пока мы молчим — я слышу каждый его рваный выдох. Его пульс. Слышу его реакции тела так четко, будто бы это происходит со мной.       — Потому что он не скажет.       — Да что ты говоришь, дорогой? Не бывает, «не скажет», бывает «мало запла…       — И ему не нужны деньги, — говорю я. И я, нахрен, совсем не уверен, почему я в этом так уверен. Будто бы я лично под гипнозом вдуплил это Лютику. Я сам не знаю, почему я доверяю ему. И я знаю, что звучу как сумасшедший. Поэтому я говорю: — Я не спятил. Посмотри на него. К твоему сведению: он зарабатывает наравне с нами. Тебе вот нужны деньги? Ты сам знаешь: когда у тебя есть все, тебе уже нужен самый минимум. Минимум, который даст тебе разве что Иисус, или Дьявол, или Люцифер, или Трамп, или в кого ты там веришь.       Ламберт смотрит мне в глаза. Его челюсти плотно сжаты, напряжена даже шея. Он так сильно нахмурен, что брови едва не закрывают глаза. Я могу разглядеть, как бьется жилка на его виске.       — Не трогай пацана. Ты знаешь, я не тот, кто стал бы защищать того, кто этой защиты не достоин.       — Откуда мне знать, что это не любовь всей твоей жизни? Уж я-то знаю, что люди делают ради своей любви.       Он — знает.       Я — нет.       Я и не хочу узнавать.       Я закатываю глаза. Я говорю:       — Сам-то веришь? Моя единственная эмоция — ненависть.       — Но ты не ненавидишь его.       — Он мне нужен по работе — это раз. Во-вторых, я не вижу смысла убивать того, кто смерти не заслужил. И ты, помимо того, что люди делают ради любви, знаешь, насколько это несправедливо. Убивать тех, кто не достоин этой смерти.       Ламберт смотрит на меня. И говорю на тяжелом выдохе:       — Я убил девушку, помогающую Весемиру всю жизнь, когда это только начиналось. Когда у нас не было ничего. Та девушка, которая нам была как сестра. Я убил ее по просьбе Эскеля, когда она узнала, кто мы. Никто из вас этого сделать не смог. А я — сделал. И ты думаешь, что я бы не смог убить какого-то ребенка?       Я выдыхаю. Говорю:       — Не трогай его. Он не скажет. Ему нет резона. То, чего он хочет — ему никто этого не даст. Как и нам.       — И что он хочет?       Я смотрю в глаза. Улыбаюсь. Говорю:       — А нихуя он не хочет. В этом и проблема.       Ламберт смотрит на Лютика. Хмыкает, пожимает плечами и идет к выходу. Через секунду Лютик облегченно выдыхает и отходит от меня на несколько сантиметров. Он говорит, когда я нагибаюсь к анализатору, чтобы увидеть, что конкретно со мной не так:       — Спасибо.       — Я просто отдал тебе долг.       — Долг?       — Ты носился со мной всю ночь, — отвечаю я, забирая напечатанные результаты. Смотрю на гемоглобин. Белки. Холестерин.       — А… ну хорошо. Да. Хорошо, — говорит неловко он и все семенит рядом со мной. — У вас с этим все так строго?       Я отдаляюсь от микроскопа. И поворачиваясь к нему, смотря в глаза, говорю:       — Очень. И знай, если ты меня все-таки сдашь, если это случится, то лучше тебе молиться Дьяволу о своем спасении. Потому что Бог тебя уже не спасет.       Лютик сглатывает, смотря мне в глаза. Он говорит:       — Но ты прав. Мне действительно не нужны деньги. Мне не могут дать то, чего я хочу.       — А чего ты хочешь?       Он моргает. Говорит:       — То же, что и ты. Стать нормальным.       Я хмурюсь. Хочу спросить, о чем он. Но закрываю рот и качаю головой. Какое мне дело?       Через минуту, когда я все еще рассматриваю свой анализ, возвращается Ламберт. Лютик рядом со мной вздрагивает — настолько он близко.       Ламберт говорит:       — Ладно, пацан, я погорячился. Держи, выпей, успокойся.       Я говорю:       — Ты же не дал ему алкоголь?       — А с чего еще начинать утро вторника? Только с алкоголя!       Я поднимаю взгляд, смотря на Лютика с жестяной банкой пива. Он читает этикетку, а потом хмыкает и тянет за колечко. Смотрит мне в глаза и вскидывает брови. Я качаю головой. Ламберт спрашивает:       — Так ты разберешься с этим?       — У меня есть выбор?       — Ну, хер тебя знает. Только получше вооружись. И не тащи с собой этого ребенка, мало ли.       — Ламберт, — говорю я, читая про свой калий, — этот ребенок убийца. Я не шутил, когда говорил, что он убил больше людей, чем ты выпил литров алкоголя. И не надо говорить, что таких чисел не существует.       Лютик говорит:       — Я Юлиан.       Даже не смотря на него, я слышу, как он улыбается. Широко и ненатурально. Показывает свои отбеленные зубы, лучики в уголках глаза. И даже фальшивая улыбка у него такая светлая, что тебе все равно приходится сдерживать себя, чтобы не улыбнуться в ответ.       Ламберт говорит:       — Мг, Юлиан. И чем ты занимаешься?       — Я… эээ. Ну, знаете, иногда нужны… доказательства. И…       — А, так ты творишь всякое ужасное дерьмо, а потом спихиваешь это на заказного? Понятно-понятно. Я слышал о таком. Ты приличных денег стоишь.       — Не я. Мои услуги, — почти обиженно фыркает Лютик.       — Ты тоже денег стоишь, — он хмыкает. Я слышу, как шаги удаляются к окну. — Все мы чего-то стоим. Самое обидное понимать, что тебя заказали за такую маленькую сумму, что умереть — будет позором.       Я говорю своим ферментам в крови:       — Ламберт, кончай нагонять.       Лютик говорит едва не мне на ухо:       — Он нагоняет одним своим видом.       Ламберт кричит с другого конца лаборатории:       — Слыш, пацан, я слышу даже как стучит твое сердце, когда ты пиздишь обо мне, не то что то, что конкретно ты обо мне пиздишь!       Лютик ойкает и выпрямляется. Шаги снова приближаются к нам. Ламберт говорит, подойдя ближе:       — И я слышу, как у тебя быстро стучится сердце, когда я к тебе подхожу.       Лютик говорит:       — Это не от страха.       — А от чего? От возбуждения, что ли?       Я говорю, поднимая взгляд:       — Ламберт, хватит давить на Лютика, пока я тебе не ударил. Меня самого от твоих подколок тошнит.       Ламберт хочет открыть рот, как Лютик продолжает:       — От наркотиков.       Мы молчим. Оба молчим. Пялимся на него. Молча. Мгновение, два, три. Лютик говорит, глупо хихикая:       — Шутка.       Ламберт говорит:       — Да. Шутка. У него успокоился ритм сердца. Когда я отошел, попрошу заметить.       — Слушай, ты…       Он прерывает меня, рассмеявшись и похлопав по спине. Я сбрасываю его руку с себя и снова смотрю на анализ. Лютик перегибается через стол, разглядывает приклеенные к тумбе разные стикеры, делает глоток и прищуривается.       Тишина длится пять минут или около того. Потом Лютик что-то говорит. Ламберт ему отвечает. И снова начинается. Я цыкаю себе под нос.       В конце концов, Лютик спрашивает, снова нависая над моим плечом, едва не дыша мне в ухо:       — Ну как оно? Все нормально?       Я говорю, отдаляясь и потирая переносицу:       — Ламберт, у тебя есть клиника какая-нибудь, где можно... посмотреть, что, блять, мне подсунули.       — О чем ты?       Он становится напротив меня, хмурится.       — C-реактивный белок повышен. А ты знаешь, что… это невозможно из-за болезни. Грипп, простуда, да хоть ВИЧ и СПИД. Это что-то… другое. Лейкоциты тоже повышены, ну с этим тоже все понятно.       — С? Повышен?       C-реактивный белок, который у нас ниже нормы, многим ниже нормы, сейчас его показатель — выше нормы. И это не реакция на анальгетики.       — Я вчера был в… не самом дорогом баре. Хер знает, чем они разбавляют алкоголь. Лучше уж заранее узнать, потому что в остальном анализ такой же, как и был. То есть изменения не из-за мутации. Это что-то… другое. Так что лучше бы проверить на всякий случай.       — Смешно будет, если ты умрешь от рака.       — Не умру.       — Уверен? Наши знания заканчиваются тем, что мы сами у себя натыкали. И что украли у наших «товарищей». Где гарантии?       — Ты мне дашь номер клиники или что?       — Дам-дам.       Я вижу краем глаза, как Лютик пялится на меня, почти не моргая. Он спрашивает:       — Это значит что-то плохое?       Ламберт смотрит на свои ботинки. Он выглядит так, будто это что-то плохое и это очевидно. Мы оба понимаем, что это нихрена не нормально, и когда в твоем теле, которое фактически не поддается внешним инфекциям из-за бешеного иммунитета, повышается гормон, показывающий нахождение у тебя восполнения — это пиздец.       Может у меня рак.       Может я отравился.       Может у меня СПИД.       Может я умираю.       Я не знаю.       Но я говорю:       — Скорее всего отравился паленым алкоголем.       — Разве вы… можете?       Ламберт смотрит на Лютика, вскидывая бровь. Лютик поясняет:       — Я немного разбираюсь в этом.       — Откуда? — Ламберт склоняет голову к плечу, хмурится еще пуще прежнего. Смотрит так, будто хочет проделать в Лютике дыру. Или сожрать его. В общем-то, наверное, его мало сейчас волнует Лютик.       — Его отец всю жизнь положил, вкладывая деньги в тех, кто пытался сделать из людей… ты понимаешь.       Ламберт поворачивается ко мне. Молча смотрит: момент или два. Наконец, спрашивает:       — И ты таскаешься с ним?       — Ничего личного, Ламберт, ты сам это знаешь. Да и Лютик тут каким боком?       — Тебя даже не смущает, что, возможно, его кроссовки куплены на те деньги, которые его отец получал, инвестируя их в это дерьмо? Что эти кроссовки — это одна из всех тех инъекций?       Лютик съеживается и морщится. Выглядит как человек с больным желудком. Хмурится, трет ладони друг о друга. Ощущает себя виноватым. Будто бы это он лично вкалывал во всех нас ту дрянь. Избивал. Держал в клетках. Проверял реакцию, зрение, делая едва не слепыми.       Ведь абсолют превращается в отсутствие.       Я говорю:       — Мы все поняли, что тебе не понравился пацан, но мне все равно. Лютик не ангел и не святой, но его это не касается.       Ламберт смотрит на меня. Молчит. Его плечи и мышцы напряжены. Костяшки побелели от того, как сильно у него сжаты кулаки. Он говорит:       — Пойдем, поговорим.       Лютик смотрит на меня широко открытыми глазами. Я пожимаю плечами и иду за Ламбертом. Только бросаю через плечо:       — Попытайся не тянуть себе ничего в рот, ладно?       Лютик остается один, смотря в мой затылок до последнего. Мы спускаемся по лестнице, и все это время Ламберт молчит. Лестница такая хорошая, что она даже не скрипит. Плотная, из какого-то охеренно дорогого дерева.       Лестница, купленная на все те деньги, что мы выручаем с трупов. Эта лестница — это сотня трупов. Мы идем по трупам.       И Ламберта, конечно, это совсем не смущает. Вот что его смущает:       — Геральт, ты спятил?       Он разворачивается ко мне на пятках и смотрит мне в глаза.       Я смотрю на его шрам. Три шарма. Может создаться впечатление, что его этим какой-то гризли наградил, когда, на самом деле, все эти шрамы — от разных действий, с разных дней, возможно, даже с разных годов.       Я спрашиваю, переведя взгляд на его искусственные глаза. Даже эти линзы кажутся натуральнее цвета глаз Лютика:       — О чем ты?       — Ты таскаешься с хреном, у которого отец… занимался этим? И он знает, кто ты? Я готов поклясться, эта хрень внутри тебя, это восполнение, это она из тебя идиота сделала. Лютик — он хренов сын одного из всех тех уродов, которые готовы душу продать, лишь бы засунуть в нас руки по локоть?       Я моргаю. Спрашиваю:       — И что в этом такого?       Ламберт устало выдыхает и падет лицом в свои ладони. Трет лицо. Говорит:       — Слушай, я тебя люблю, но тебе пора признаться, что ты дебил.       — Его отец мертв.       — И что? Ты не думаешь, что ему вместе с наследством не передалось его место в этой дряни? Ты не думаешь, что он специально притворяется таким хорошим? Если ему это нужно? Если он работает на них?       Я смотрю ему в глаза. Моргаю. Отвожу взгляд. Говорю:       — Блять.       — Ага. А теперь еще сложи это твое странное «воспаление». Он тебе ничего в твои обезболивающие не подмешал, нет? Проверить реакцию твоего тела на какую-то новую херню? Твой Лютик — самый подозрительный щенок из всех возможных. Убийца, говоришь? Тогда почему он ведет себя как ребенок? Будто пытается отвести подозрения, а? Слушай, я ничего не имею против твоего любовного интереса…       — У меня нет любовного интереса, — прерываю его я. Будто бы это единственное, что я услышал. Будто это единственное и самое важное, на что бы стоило ответить.       — Да мне похуй, как ты это называешь: фетиш, кинк, мне поебать, веришь? Мне не поебать на то, что этот твой пацан может стоить жизни не просто тебе, а всем нам.       Я смотрю в сторону лестницы. Моргаю. Говорю:       — Нет, это тупо. Он бы тогда не стал выдавать, что знал об этом. Это… произошло в клубе. Он подсел ко мне и стал запаривать всю эту историю про своего ебнутого папашу. А потом сказал, что у меня линза соскользнула с глаза. И я пытался его убить. Наверное. Я не помню. А утром я узнаю, что это мой партнер на время этой миссии. Если бы он в самом деле хотел что-то сделать, разве он бы стал мне говорить о том, что он знает? Тем более после того, как я его, видно, чуть не задушил.       Я тяжело выдыхаю, потирая переносицу. Я смотрю на Ламберта. И он говорит самую страшную истину:       — Ты просто не хочешь его убивать.       Я тяжело выдыхаю. Говорю:       — Я не хочу его убивать. Это простой ребенок.       — Ребенок, который подставляет людей? Который спихивает на них убийства других людей? Слушай, он даже не как мы. Он — хуже. Не можешь ты, давай я. Прямо здесь и сейчас. Да, он милый и я может не был бы прочь с ним перепихнуться пару раз, но, видимо, в моих глазах он не гребаный невинный ангел, как в твоих, так что я могу сделать все вместо тебя.       Он делает шаг вперед, к лестнице, и я хватаю его за руку. Говорю:       — Нет. Это тупо. Это все твоя паранойя. Я уверен, что он сам своего отца убил, потому что тот ему весь мозг выел.       — Я и не спорю. Убил, чтобы получить деньги. Геральт, да ты себя-то послушай! — кричит он, вырывая свою руку и снова разворачиваясь ко мне. Он обнажает зубы. Свои искусственно-сделанные длиннющие клыки. Я смотрю на эти клыки, когда он говорит: — Ты лучше всякого знаешь, что мы живем не в сказке, тут не бывает хороших и плохих. Тут все — плохие. Правда в глазах смотрящего, но если смотрит за нами Бог — то мы все тут твари. И твой Лютик не исключение. Какой убийца будет вести себя так, как он? С ним что-то не так.       Я ощущаю, что начинанию волноваться, потому что я не знаю, что сказать. Что сделать. О чем мне думать.       За все эти несчастные часы я даже мысли для себя не допустил о том, что Лютик может… быть таким. Я-то с трудом воспринял факт рода его деятельности, но не это.       Нет, я вовсе не влюбился с третьего взгляда, ясно?       Просто это ребенок, гребаный ребенок, я ненавижу трогать детей. Это Лютик, и я знаю, что он здесь — вынужденно. Он просто пытается хоть немного жить жизнью нормального подростка.       Или я совсем ебанулся и оправдываю того, кто хочет спустить с меня шкуру?       Где правда?       Где истина? Где этот всевидящий, объективный глаз, который расскажет мне, что мне делать?       Но я знаю, что я не хочу убивать Лютика.       Не человека, который действительно меня понял — с первого раза — и проносился всю ночь. Не ребенка. Не его.       — Геральт?..       Я поднимаю голову, смотря на Лютика. Он медленно спускается по лестнице и кажется таким напряженным, что о его мышцы можно голову разбить. Хотя не то чтобы в нем очень много мышц. Он смотрит на Ламберта, и я знаю, что ему хватит тридцати секунд, чтобы убить его.       Это так странно.       Был человек.       И уже его нет.       Смерть кажется такой странной, когда касается тебя или людей с именами.       — Мы повздорили. У нас вечное соревнование: кто кого быстрее выбесит и кто первый ударит. Так что ты там говорил про того мужика? Что сделать надо?       Я смотрю на Ламберта. И я понимаю, что в его глазах я идиот. Тупица. Просто сошел с ума. Убивал всякого, кто мне не нравился, а тут жалею пацана, который и жизни-то не жил, а значит и терять ему нечего. Ровно так же, как и оставить после себя ему тоже нечего. Не то чтобы последнее хоть для кого-то из нас имеет значение.       — Он собрал какую-то информацию о нас и хочет продать ее кому-то хер знает кому. Вылезать наружу мне нельзя, но я могу найти, кому он поставляет информацию. Сначала надо бы вычислить его и уничтожить данные, потом и получателя не мешало бы. Но там уж сам знаешь, тихо и аккуратно, — пока он говорит — он непрерывно пялится на Лютика. Таким взглядом, будто ненавидит, будто хочет его раздеть, снять с него кожу, залезть в его органы и мысли, узнать каждый его мотив и порыв. Вытряхнуть из его же тела.       Я говорю:       — Хорошо. Только еще с мэром надо. Но там быстро. Подмешать чего нужно, и он уже лег.       Ламберт кивает и переводит свой взгляд на меня. Одним взглядом он говорит: «его надо убить».       Как и любого другого свидетеля. Это первый раз, когда спалился лично я, и вот — даже не могу пальцем его тронуть. Не хочу.       Но Лютик открывает рот раньше, чем я успеваю придумать дешевое оправдание, которое вполне может стоить нам жизни. Просто Ламберт знает, на что готовы идти люди ради своих глупых «хочу». И поэтому нам нужна мотивация. Чтобы не умереть. Но Лютик говорит:       — Я знаю, что я не нравлюсь тебе, и я понимаю это. Но я не связан с ними. И никогда не буду. У меня есть свои причины. В конце концов, ты знаешь, что можно нарыть имя каждого инвестора и спонсора этого. И меня там не будет. И да, мой отец все еще жив. И да, меня прирежут, когда найдут. Так что если я даже и решусь кому-то что-то доложить — меня самого сожрут.       Ламберт все это время смотрит на мое лицо. И он спрашивает у меня:       — И ты думаешь, что я тебе поверю?       — Ты можешь проверить все. А можешь и убить меня. Есть вещи похуже того, что я умру.       — Лютик. Замолчи, — говорю я сквозь зубы. — Оставь свои суицидальные словечки для моментов, когда у тебя нет опасности для жизни.       — Нет, я серьезно. Ты хочешь безопасности, но ты не найдешь ее тем путем, который проходишь. Не через убийства, Ламберт, нет, только не через них.       — Да что ты, блять, знаешь о безопасности? — рявкает он так, что его голос эхом гуляет по квартире. Так, что Лютик едва не подпрыгивает на месте. Он разворачивается к нему и когда он говорит — его клыки едва не блестят. — Что о путях к безопасности может знать ублюдок типа тебя? Мальчик, который всю жизнь жил на деньги своего тирана-отца?! Что ты, блять, знаешь, об этом?! А?! Расскажи мне, а, сукин ты сын?!       Он делает два шага вперед, хоть и держит руки при себе. Он настигает Лютика так быстро, что тот шарахается, и едва не падает. Он цепляется за перила и смотрит во все глаза на Ламберта.       Он умеет выглядеть пугающе. Выглядеть как момент перед смертью. Это наша работа.       — Ламберт, успокойся. Не трогай его.       Я прошу его успокоиться, потому что... да, кажется, Лютик напиздел мне (возможно, не только об этом), но увидев в нас реальную опасность, зная, что он виновен — стал бы он добиваться понимания словами? Он бы позвонил кому нужно прямо сейчас и нас бы накрыли. Взял скальпель и вонзил бы его в шею Ламберта. В конце концов, спалил бы меня куда раньше. Разве не так?       Я вижу только три варианта:       а) Я идиот.       б) Лютик идиот.       в) Ламберт со своей паранойей совсем головой пошел.       Я вижу как плечи Ламберта опускаются. Он тяжело выдыхает. Лютик сильнее цепляется за перила, чтобы ровно стоять на ногах. Все это время он молчит. И смотрит ему в глаза своими — широко раскрытыми и светлыми-светлыми.       Ламберт разворачиваться и отходит от него. Я вижу, как у него напряжены вены на руках, как плотно он сжимает челюсти. Его трясет от злости.       Мы все обиженные, но Ламберт самый обиженный. У него есть на то свои причины, но объективности из обиды не взрастить. Так что я не могу верить в его суждения на сто процентов.       Я кажусь себе идиотом, оправдывая Лютика, но Ламберт, в этом случае, не самый объективный человек.       Нет у нас объективности. Есть только наши глаза, которые делят мир на убийц и жертв. Третьих не бывает.       В комнате собрались три убийцы. И один убийца уверяет другого убийцу, что третий убийца на самом деле — жертва.       Послушайте, я, может, и кажусь идиотом, но я знаю, что такое «ПТСР». И Ламберт как раз и смотрит на это все под этим углом. Я не виню его, никто не вышел оттуда нормальным.       — Научись молчать, Лютик, — говорит Ламберт едва не сплевывая. — Это то, чему должен был научить тебя твой отец. Хоть какую-то пользу твой сраный отец должен был принести сраному миру.       Лютик открывает рот, и я хочу попросить его этого не делать. Но он успевает быстрее. И он говорит:       — Вообще-то, он пытался.       Ламберт говорит:       — Вообще-то…       И замолкает, когда Лютик вытаскивает язык и широко раскрывает рот. И мы пялимся на его язык. На шрам посередине. Светло-розовый шрам от шва. Не от раны. От шва.       Уж-то я то знаю, чем такие шрамы отличаются.       Ламберт моргает.       Лютик говорит, засунув язык на свое законное (но, видимо, по мнению его отца — не очень) место:       — У меня каждый второй зуб — имплантат. Вы знали, что если выбить человеку большую часть зубов, то ему будет очень сложно говорить?       Ламберт смотрит на меня. Спрашивает:       — Ты себе из принципа в партнеры выбираешь людей с тяжелым детством?       Я моргаю. Все еще смотрю на Лютика. Его улыбки и ужимочки. Его широко открытые, как у девственницы, глаза.       Нет, да он точно не притворяется, чтобы не вызвать подозрений. Он просто плотно на чем-то сидит, чтобы быть таким. И поэтому у него нет выбора, какую эмоцию ему испытывать. У него есть только одна эмоция: радость. Из-за всех психостимуляторов, которые он, наверное, отбирал очень тщательно.       Лютик не приотворяется.       Лютик пытается спастись.       Вот дерьмо.       Лютик говорит, спускаясь ко мне:       — Так что можешь проверить. Там очень много имен, но прогоняешь через поиск, моего там не будет. Я просто не хочу, чтобы он меня убил.       Он пожимает плечами.       Никто и нас двоих не спрашивает, почему его отец хочет его убить. Да и какое нам дело?       Я спрашиваю:       — Так ты дашь мне адрес хорошей клиники?       Ламберт отвечает мне, все еще смотря на Лютика нечитаемым, странным и сложным взглядом:       — Да.       Лютик стоит ко мне так близко, что я ощущаю тепло его тела.       И, знаете, в этот момент я завидую сам себе.