Nightmare

      В лифте мы ехали молча. Такси вызывали тоже молча.       Слов не нахожу именно я. Я вообще их не особо хорошо нахожу и подбираю, но. Но. У меня к нему такая херова туча вопросов, а я даже не могу понять, что мне интереснее всего. Поэтому я просто игнорирую.       Начнешь лезть в душу — сразу можно хоронить человека. Мне Лютика не очень хочется хоронить. Мне вообще не нравится мысль о том, что он умрет.       Я смотрю на него. Он жует розовый баббл-гам, который взял у водителя. Смотрит на свои ногти. Проверят свой телефон. Смотрит в окно. И, наконец, смотрит на меня. И спрашивает:       — Что?       И надувает розовый пузырь.       Его зрачки в норме, сердцебиение тоже, кожа выглядит отлично. Или не на наркотиках он сидит. На чем-то другом.       Или не сидит?       Возможно, со временем Лютик просто не выдержал, вот и сошел с ума? Может, у него шизофрения?       Но в его досье не было ничего о психических отклонениях. Даже самой маленькой пометки.       Я качаю головой и отворачиваюсь. И смотрю на свои ноги.       Я думаю о словах Ламберта и о словах Лютика. Думаю о Лютике. И снова о Лютике. Будет обидно, если я умру из-за кого-то вроде него. Как сказал Ламберт: «за тебя так мало платят, что даже стыдно умирать».       Вот то же самое. Стыдно умирать.       Даже если заплатят много, тебе все равно будет недостаточно. Потому что вот в чем проблема — трупу на хер не нужны деньги. Так что любая цена будет маленькой. Тебе в любом случае будет стыдно умирать.       Я иду в клинику, и Лютик тащится со мной. Ждет меня в коридоре, ошивается у цветов, покупает дешевый кофе. Все время, что я ищу доверенного врача Ламберта, он ждет меня. Заглядывает в окна, читает брошюры, разглядывает стэнды о вреде курения.       Этот пацан со сложным детством. Я не понимаю, какого хрена он со мной носится. Он может заняться своей работой и уехать. Если только он не намерен помогать мне с работой, о которой попросил Ламберт. Иначе это странно. Даже не подозрительно. Странно.       Может, Лютику скучно. Может, у него тоже какие-то проблемы и он таскается за взрослым мужиком лишь потому, что не получил должного внимания в детстве. Вернее получил, но явно не то, о котором он мечтал.       Может быть. Я не знаю. Даже не особо думаю об этом, когда выхожу из кабинета.       Даже доверенный врач не знает о том, что именно с нами не так. Ламберт что-то наплел про химию, наркотики, анальгетики, алкоголь и инцест в его семье. Мутация-то есть, но не такая. Не та, которая будет кому-то интересна. В конце концов, когда тебе нужно узнать, не подсыпали ли чего в твой утренний кофе, твою кровь не разбирают на ферменты в поисках какого-то дерьма.       А если есть вопросы, то их убивают.       Как я должен убить Лютика. Но я не вижу в этом смысла. Мотивации. Или делаю вид, что не вижу. Ведь легче притвориться слепым.       Я выхожу из кабинета, и Лютик тут же кидает все свои брошюры, автоматы с кофе и стенды, и бросается ко мне.       — А куда ты сейчас? Я проголодался, кстати, так есть хочу, ужас, просто умираю.       — Я иду взять себе машину в аренду, а ты можешь идти куда хочешь.       — Господи, Геральт, — он закатывает глаза и проскакивает вперед, становясь впереди меня. — Это тупо.       — Что?       — Ты только что готов был перегрызть Ламберту глотку из-за меня, а сейчас делаешь вид, что устал?       — Во-первых, я в жизни бы не перегрыз ему глотку, хоть он меня бесит, во-вторых, я просто отдавал долг, я не люблю быть в долгу, в-третьих, отцепись.       Я оттесняю его плечом и иду вперед. Он идет со мной. Он говорит:       — Хорошее оправдание. Не хуже, чем любое другое.       Я молчу, пялясь на двери лифта, когда нажимаю кнопку.       Я устал, я не выспался, я тоже хочу есть и не хочу слушать его бубнеж.       Лютик заскакивает ко мне в лифт, и я нажимаю первый этаж. Лютик говорит:       — Так куда сходим пообедать?       — Никуда.       — Ты же хочешь есть.       — Отвали.       Лютик зажимает пальцем кнопку «стоп» и пялится на меня. Упирается одной рукой себе в бок и хмурится. Я смотрю на него, вздергивая бровь.       Мне сложнее на него теперь смотреть как раньше. Как мне его воспринимать просто как ребенка, если я понимаю, что нет гарантии, что он не сдаст меня? Что мне надо его убить? Что нихрена он не беззаботный ребенок, а обычный скучный взрослый со своими взрослыми скучными психологическими травмами? Возможно он еще и ебанутый.       — Тебе надо поесть. Рядом было кафе, сходим туда.       — Люти…       — Лютик, замолчи, да-да, — он закатывает глаза. — А Геральт — поешь. Ладно?       — Зачем тебе это?       Вы только не смейтесь, но его реакция — смущение. Он смущается и смотрит куда-то в сторону. Позади меня наклеен плакат о профилактике СПИДа. Он смотрит туда. На фотографию шприца и надпись: «СПИД — НЕ ПРИГОВОР».       Ничего не приговор, пока ты жив. Даже из тюрьмы можно сбежать.       Говорит:       — Не знаю. Мне кажется, это нормально. И мне нравится.       — Нравится что? Вести себя как курица-наседка?       Он пожимает плечами. Смотрит себе под ноги и убирает палец с кнопки. Лифт двигается. Лютик спрашивает:       — Так ты позавтракаешь со мной?       Сейчас всего одиннадцать утра, а устал я так, будто бы три ночи без сна провел. Ненавижу, когда время идет так долго. Тянется-тянется и все никак закончиться не может. В такие моменты ты и вправду думаешь, что ты мертв.       По крайней мере, именно так я и представлял ад.       Я смотрю на потолок. Я говорю флуоресцентным лампам:       — Ага.       Визг, на который срывается лютиково «круто» — им можно было бы стекло лопать. Но я только перевожу на него взгляд. Смотрю в его лицо. И все думаю, стоит ли мне его убить.       И я набираю Ламберту смс: «ты проверь базу раз тебе один хер делать нечего».       Потому что когда тебя убивает твой партнер, которого с тобой отправили по работе — тут тоже ничего личного. И это мне совсем не нравится. От рук Лютика умирать стыдно. Как и от любых других рук.       Но в два раза хуже, если это те самые руки, которые лезут к тебе уже какой год, да все дотянуться не могут. Так что просто из принципа стоит попытаться не умереть.       Когда мы сидим в самом обычном кафе, без этих крутых названий, без розовой воды, Лютик говорит, рассматривая меню:       — Кстати, мне писал наш Главный.       Я лезу в своей телефон. Мне тоже. Просто я как всегда не заметил. Кажется, замечаю только сообщения Йен. И иногда — Ламберта. Мне лень читать и вникать, поэтому я спрашиваю у Лютика:       — И что?       Он хмурится, подзывает официантку и делает заказ. Мне приходится наспех назвать то, что попалось на глаза. Нам оставляют одно меню, кивают и уходят. Лютик говорит:       — Писал, что они узнали, что мэра заказали. Будут на чеку. Так что… думаю, следует быть аккуратнее. Если мы не хотим, чтобы нас застрелили.       Он откидывается на спинку стула и кидает беглый взгляд по всему своему полю зрения. Он выглядит напряженным, внимательным, таким, что мне даже как-то неприятно его таким видеть.       Я хмыкаю:       — Впервые такое, чтобы заказчик что-то спалил.       — Зато у меня — нет.       — И что, есть разница?       — Ага, меня чуть не убили.       — Не сочти за грубость, — говорю я, рассматривая перечницу, — но ты так и выглядишь. Будто тебя вечно кто-то пытается убить. Да и что с тобой не так, раз у тебя вообще такое было? Ты что, приезжаешь в аэропорт с плакатом: «сегодня я убью мэра»?       — Не-а, — качает он головой и снова осматривает территорию. Так можно и невроз наработать. Впрочем, он уже. Как и я. Возможно, он тоже думает, что умирать от чьих-то рук всегда как-то стыдно, неловко, да и вообще неприятно. — Просто я довольно узнаваемое лицо. Связи, ну, знаешь… Иногда одни противоречат другим. Может кто-то видел меня тут. Едва ли можно подумать, что я приехал сюда отдыхать. Или чтобы убить какого-то бизнесмэна. Поэтому…       — Тебя попытаются застрелить?       Его лицо искривляется будто в боли. Он говорит едва не сквозь зубы:       — Возможно.       — И как ты успел заработать такую репутацию к своему возрасту?       Он смотрит в сторону многоэтажки. Вглядывается, щурится, а потом снова смотрит на меня. Я вижу это краем глаза, потому что соломка потеряла для меня интерес и я перечитываю по второму кругу меню. Такое простое, что даже язык не спотыкается ни об одно название. В скобках не написан состав. Ведь обычным составом не похвастаешься.       Свои внутренности мы показываем только в том случае, если нам есть, что показать.       Конечно же, это касается не только внутренностей, Господи.       — Я начал в пятнадцать.       Я поднимаю на него взгляд, вскидывая бровь.       И я говорю, усмехаясь:       — Прекрасный возраст, чтобы потерять девственность. Ну или убить человека. Забавно, что ты выбрал второе.       — А ты? Ты что выбрал?       Я снова поднимаю на него взгляд. Смотрю мгновение или несколько секунд перед тем как сказать:       — Я никого не хотел убивать.       Лютик грустно усмехается, смотря на свои руки. Он сжимает и разжимает кулаки. Он говорит:       — Это чудесно. Но есть разница между «хочу» и «выбор». И…       — Не было у меня выбора.       — Тоже хорошее оправдание. И тоже не хуже любого другого.       — Замолчи, а?       — В этом и проблема. Легче молчать, чем говорить о своих проблемах, да?       — Я тебя ударю.       Я его реально ударю. Не побрезгую. Не постесняюсь окружающих людей.       Но Лютик лишь понятливо кивает и выдыхает. Говорит:       — Прости. Просто пытаюсь помочь тебе, — говорит он своим ногтям. Наверное, в них он, как и Йен, видит свое отражение. Свое идеальное отражение.       — Мне не в чем помогать.       — Ага, — он кивает. И тут же добавляет: — тебе пора бы поверить, что есть те, кто хотят тебе помочь, большой мальчик.       Прежде чем я успеваю взять перечницу, чтобы кинуть ее ему в лицо, нам приносят заказ. Все это время мы молчим. Лютик все еще смотрит на себя в отражении своих ногтей. Будь я таким смазливым — я бы тоже беспрерывно себя разглядывал.       Такие мальчики, как Лютик.       Красивые, веселые, безусловно образованные. Которые могли бы сделать себе идеальную жизнь, но. Но идеальной жизни все еще не существует. В этом мире, где все уже изобрели по раз двадцать, перепатентовали и завербовали как свое собственное, идеальной жизни все еще нет.       Наверное, Лютик здесь просто в поисках своей идеальной жизни. Которой не существует.       Просто развлекается? По своей воле?       Кто его сюда привел?       Иногда достаточно открыть рот и издать парочку связанных между собой звуков, чтобы найти ответы. Иногда этого достаточно.       Но я запихиваю в себя сандвич и не издаю ни единого звука.       Кто такой этот ебаный Лютик?       Я пишу Ламберту:       «и наведи о нем справки. вообще все».       И снова смотрю на Лютика исподлобья. Он даже вилку держит в руке идеально. И спина у него прямая. Он даже лучше, чем смог бы придумать Господь.       Кроме одного. Он убивает людей.       Но кто вообще придумал, что убивать людей это что-то плохое? Да ладно вам, как только в моду войдет каннибализм, все сразу одумаются. Хватит пару благотворительных вечеров с белозубыми звездами сцены в поддержку каннибализма, несколько ток-шок, где шеф-повар будут рассказывать лучшие рецепты и два-три артиста, которые напишут в своем инстаграме, что человечина — это секрет их успеха.       И все как посрываются. Сделают все, чтобы замкнуть пищевую цепочку.       Единственная причина, почему мы до сих пор этого не сделали, почему убийства не в моде и не считаются чем-то хорошим — просто никто не хочет быть потенциальной жертвой. Очень мало людей хотят быть съеденными.       Но это не значит, что убийства это совсем-совсем плохо.       В конце концов, земля страдает от перенаселения и загрязнений. Нас — паразитов — слишком много.       Должны остаться кто-то вроде Лютика. Или меня.       Кто-то вроде него — с хорошими генами, чтобы наше потомство было здоровым, красивым и умным. Кто-то вроде меня — чтобы наших красивых ангелов, этих сверх-Богов, никто не убил.       Было бы неплохо. Все были бы красивыми, умными и богатыми. И все сидели бы на наркотиках. Наркотиках для богатых.       Оруэллу бы понравилось подобное.       Поэтому я очень мало говорю. Чтобы не сказать ничего из своих бредовых идей вслух. Очень, знаете ли, будет неприятно, если мне запретят работать из-за шизофрении. Из-за невозможности «достаточно четко воспринимать нашу реальность».       Лютик говорит:       — Думаю, нам нужно поскорее закончить. Будет неприятно, если нас сегодня убьют.       Я хмыкаю. Говорю:       — Ты заранее был похож на чувака, от которого одни проблемы.       — Да? Я думал для кого-то вроде тебя несколько снайперов — совсем не проблема?       — Да, конечно, я же умею переваривать свинец. Пошли.       — Ты даже не поел толком!       — Знаешь, в каком случае я еще не поем? Когда меня застрелят. Трупам не нужна еда.       Я кидаю на стол наличку, которую нарыл у себя в кармане, и хватаю Лютика за плечо, таща к выходу. Трудно нормально пихать себе еду в глотку, когда ты думаешь о том, что у тебя, возможно, рак. Или СПИД. Или просто аллергия. Откуда я знаю?       Тут пятьдесят на пятьдесят.       Либо умрешь, либо нет.       Как и со всем другим в этом мире.       — Но я не наелся!       — Закажешь еду в номер, а теперь помолчи, у меня болит голова.       И я выпиваю таблетку викадина. Две. Три.       Не уверен, что мне это поможет, но если нет, то... То я специально увеличил свои шансы на то, чтобы сдохнуть.       Я вовсе не хочу умирать, я ищу безопасности.       Всего-то.       На дорожке из трупов светлого будущего не построишь, так что рано или поздно ты начинаешь задумываться, что ты должен присоединиться к ним. Уйти на вечный покой. Будет неприятно, если ад существует. И у меня постоянно будут мои приступы. Защемление позвонков и мигрень. Остеохондроз и все эти штучки, от которых голова раскалывается. И никаких тебе обезболивающих. Только гашиш. Или героин. Дешевый. И, конечно, никаких дерматологов.       К тому времени, как я беру себе машину в аренду, предъявляя паспорт и права, моя голова перестает болеть. Лютик о чем-то жужжит и все вертится-крутится вокруг меня. Носится как заведенный, ворочает головой. Всматривается в каждое окно и на каждую крышу.       И вот, в чистенькой машине, в которой пахнет кожей, он снимает кроссовки — как это делает Йен — и закидывает свои длиннющие ноги на бардачок. Открывает окно и едва не вываливается из него. Он говорит проезжающим мимо машинам:       — Знаешь, нам надо что-то с ними сделать.       — Например?       — Убить. Мы же тут надолго?       — Ты — нет. Делай свою работу и проваливай.       Лютик фыркает и залезает обратно в машину, укладывая локоть на раму окна. Он смотрит на меня, и я вижу краем глаза, как у него волосы летают по всей голове, лезут в глаза. И даже так он выглядит намного лучше, чем то, что мог бы нам предложить Бог.       Да Бог вообще мало чего хорошего предложить может. Вокруг все либо тупые, либо косые, либо горбатые.       Ага, после такого, понасмотервшись на тварей божьих, кому не повезло заиметь себе хорошего хирурга, начинаешь думать, что все красивые люди — пришли из ада. И поэтому они все такие озлобленные псины.       ну, кроме Лютика.       Лютик просто ебанутый. Но очень красивый.       (и нет, я не знаю, когда был тот момент, когда я стал думать о Лютике, что он красивый. Понятия не имею. Дело не в какой-то влюбленности, ясно вам?)       Может проблема в том, что в моей жизни вообще мало красивого и хорошего было. Йен разве что, но хорошо ли это? С этим сложнее. Последнее, что я видел хорошего — это свой шанс на спасение двадцать лет назад. Когда в это окошко для еды и воды протянулась рука со шрамом на запястье — крест накрест, с пересечением вертикальных и горизонтальных линий — от попытки суицида, и протянула отрубленную руку. Замки были биометрическими с внутренний стороны, и с внешней — с двойной аутентификацией, поэтому их легче было взломать изнутри. И эта рука со шрамом протянула мне руку с нужными отпечатками пальцев. Эта рука со шрамом, в крови, на фоне воющих сирен и звуков перестрелки — самое хорошее и прекрасное, что со мной случалось. Худая и тонкая, наверняка, девичья. Какая-то девчонка, ростом, наверное, не больше метра шестидесяти, перестреляла всю охрану и поотрезала им руки. И дала их нам.       Мы не знаем, кто это, даже ее имени. Не знаем, жива ли она и как так вышло, но мы все любим ее. Мы обожаем ее. Наш шанс начать новую жизнь. Поэтому Ламберт живет ради таких, как Лютик, потому что он верит, что та девчонка — наверняка она была по-забавному миниатюрной и тоже вела себя по-детски.       Мы любим ее.       Самое прекрасное и хорошее в моей жизни это ее бледная рука со шрамом.       За этими мыслями я не замечаю, что мне говорит Лютик. Я переспрашиваю его. И Лютик говорит:       — На это будет дня три минимум. Пять максимум, если будет проблема со свидетелями. А твой, — он ерзает и откидывает голову назад, пялясь в потолок, — твой главный злодей, тот парень, о котором говорил Ламберт, он ведь требует быстрых действий?       Я мычу неясное «ага», смотря на дорогу.       И я говорю:       — Посмотрим.       Лютик пожимает плечами и снова едва не вылезает из окна.       А потом молчит. Всю дорогу молчит. В номере молчит. Молча берется за работу. Все то время, пока он что-то делает в своем ноутбуке — он молчит. Он сидит на кресле, на таком огромном, что на нем можно спокойно улечься спать, по-турецки. Рядом кола, пачка чипсов и упаковка жевательной резинки. И все это время он буквально не отлипает взглядом от экрана. Он так сосредоточен, что даже и не моргает почти. Так сильно, что каждый раз, когда я смотрю на него, я задаюсь одним и тем же вопросом: как у него все еще не образовалось морщины между бровями?       Хотя улыбался он всяко больше. И морщин тоже не было.       На фоне него — такого уверенного — я даже немного ощущаю себя неловко. Потому что я отвлекаюсь. Постоянно. На него. Постоянно смотрю, чтобы убедиться, что он не побледнел. Не позеленел. Что он все еще дышит.       Единственный звук — клацанье по клавиатуре.       Когда я слышу его голос — я едва не подскакиваю на кресле. Он кому-то звонит. Его голос такой, будто это говорит не человек. Какой-то робот, что-то запрограммированное, но не живое. Я смотрю на него. Моргаю. Он продолжает что-то печатать, пока говорит. Продолжает смотреть на экран.       Я думаю о том, как у него глаза еще не высохли. Не замлела задница или спина. Я могу только догадываться об объеме работы. Кто вообще будет искать идеальную жизнь в подобном?       Еще я думаю о том, что большую часть времени я вижу Лютика пред собой и он ни разу ничем не закинулся, в то время как я опустошил перед ним половину аптеки. Просто чтобы ну, знаете, жить.       Достаточно ведь просто спросить? И достаточно понимать, что правды я могу и не услышать. Поэтому и не спрашиваю. Я даже не пытаюсь, Господи.       Лютик оживает в тот момент, когда я встаю и открываю свой чемодан, доставая менее маркую и более темную одежду. Он что-то говорит, но я не слушаю. Верчу записку, которую запихнула Йен между штанами и кофтой. Там написано: «Просто интересный факт: каждый раз, когда ты уходишь, я не знаю, вернешься ли ты. Просто интересный факт: когда я говорю быть осторожнее, это не значит, что ты снова выпьешь своей дряни, от которой ты не устаешь без сна днями и ночами. Просто чтобы ты понимал, я бы не собирала тебе этот блядский чемодан, если бы не любила тебя».       Я поджимаю губы. Еще на дне — леденцы. Самые обычные леденцы. Которые я люблю, потому что у них прикольный вкус. Которые я себе не покупаю, потому что какой смысл?       Но их всегда покупает Йен. Просто для меня.       — Что это, конфеты? Любишь сладкое? Не думал.       Я выдыхаю, откладываю их обратно и закрываю чемодан, резко выпрямляясь, и Лютик снова ударяется подбородком о мое плечо. Я молча смотрю на него, пока он трет ушибленное место. Кривится. И говорит:       — Ты куда-то собираешься?       — Ага. У этого старого пидора — не мэра — охраны больше, чем всех твоих зубов в совокупности с молочными и выбитыми, — я осекаюсь, потому что он морщится и отводит взгляд. Поэтому я пытаюсь не говорить. Чтобы не пиздануть какую-нибудь такую чушь. — В общем, мне надо.       — Можно с тобой?       Он спрашивает, и теперь совсем не кривится. Я бы не хотел, чтобы он шел со мной, потому что это опасно. Эта дрянь всегда опаснее той работы, что нам выдают на карточках. Это опаснее, потому что это не мэры, не депутаты, не не понравившийся президенту кандидат. Это гребаная неофициалка, и нет никакой подстраховки. Никто тебе не выплатит ущерб, никто тобой не озаботится в случае чего.       Но я говорю:       — Если хочешь.       Потому что я все еще чувствую себя странно из-за моих слов про его зубы.       Поэтому мне лучше молчать.       Лютик весь светится и буквально хлопает в ладоши. Зрачки — не расширены, пульс — в норме. Что с ним? Ей-Богу, у него какие-то там травмы. Какие-то проблемы с головой. Наверняка. По-другому быть не может.       Когда он бежит к своему чемодану, я все-таки спрашиваю:       — Объясни мне, как кто-то вроде тебя оказался здесь?       Он открывает свой чемодан и смотрит на меня. Моргает.       Расскажи мне.       Расскажи мне, блять, правду. Кто ты и откуда. Куда и ради чего идешь.       Потому что я сам никуда не иду уже какой год, но ты-то, ты-то куда. Тебе двадцать лет, ты не можешь так просто рисковать своей жизнью в таком возрасте. Для чего? Ради чего?       Из-за чего?       Расскажи, блять, расскажи, я даже пытаюсь с тобой говорить.       Этого мало?       Он склоняет голову к плечу и копается в ворохе своих вещей, ища такие же черные шмотки. Говорит загробным голосом:       — Ничего интересного.       Этого мало.       У меня из глотки вырывается приглушенный рык, когда я разворачиваюсь и иду на второй этаж, ненавидя себя за то, что все-таки показался заинтересованным, а в ответ получил транспарентный посыл на хер.       В такие моменты я ощущаю себя таким слабаком.       Я переодеваюсь, проверяю глушилки камер и сигнализаций. Заряжаю пистолет, пересчитывая пули, вставляя магазин в рукоять. Я надеюсь, что это мне сегодня не понадобится, но лучше перестраховаться. Я просто стараюсь быть осторожным.       На самом деле, я всегда это делаю. Даже если Йен думает иначе.       Я развязываю черную мечту наркомана, доставая шприцы и ампулы.       Те штуки, после приема которых мне кажется, что меня резко накрыла моя маниакальная стадия. Сразу жить хочется, мир кажется ярче, но главное — нет усталости. Мышцы не устают, ноги не болят, дыхание не сбивается. Видишь лучше, слышишь лучше, даже думается — лучше.       Героин от мира наркотиков для богатых и красивых.       Намного лучше.       Я закатываю рукав гольфа, который так плотно ко мне прилегает, что кажется, будто я вообще голый сижу. Чертова Йен. Только женщина может выбрать тебе такую одежду. Только женщина. И совсем неважно, что она не будет тебя наблюдать в ней.       Месть за женскую сексуализацию. Месть за всю эту рекламу шин с голыми девушками в масле. Так что едва я могу жаловаться. Меня хотя бы не вываляли в масле и не отправили рекламировать шины.       Я обматываю вокруг предплечья жгут, затягивая его зубами. Сзади скрипит паркет, и я едва не подпрыгиваю на месте, роняя шприц.       — Ой, прости.       Я смотрю на Лютика, со жгутом в зубах, через плечо, хмурюсь. Говорю все еще со жгутом в зубах:       — И долго ты тут стоишь?       — Последние минут пять. Ты просто такой… сосредоточенный был. Тебе идет.       Я мог сказать «тебе тоже», но, на самом деле, он меня больше пугал, когда был сосредоточен. Когда выглядел как восковая статуя, которая даже не дышит.       Я затягиваю жгут до конца и выпускаю его изо рта. Лютик спрашивает:       — Ты используешь стимуляторы?       — Ага.       — Помочь?       — Не надо.       Он хмыкает и пожимает плечами. Он похож на тень самого себя. В черных, облегающих шмотках. Будто он и вовсе без одежды. Будто бы просто выкрасил себя в черный.       И я не знаю, почему я думаю о Лютике без одежды, когда ввожу иглу через мембрану в ампулу.       — Геральт?       — Что?       — Что мне делать, если тебе станет плохо?       Я моргаю.       Да, круто. Таскаюсь с пацаном, который младше меня на двадцать лет и разбежка у нас в возрасте пропорциональна разбежке в опыте. И этот парень спрашивает, что ему делать, если мне станет плохо. И он продолжает:       — Ты не подумай, но я поэтому с тобой и иду. Будет неприятно, ели ты умрешь.       — А какая тебе разница, умру я или нет? Кажется, это твоя любимая фраза: есть вещи похуже того, что я ум...       — Нет, — прерывает он. И продолжает, когда я ввожу иглу в истерзанную за сегодня вену: — Нет.       Он молчит, пока я ввожу стимулятор. Молчит, когда я снимаю жгут и натягиваю рукав обратно. И Лютик продолжает:       — Я уже говорил. Хуже — это если ты умрешь не в тех руках. А если он собрал такую информацию для кого-то, то, думаю, забрать труп мутанта ему не составит труда.       — Мутанта, — передразниваю его я, усмехаясь. Он тушуется, и я говорю: — Ну, теперь мы квиты.       Теперь мне не так стыдно за упоминание его зубов.       — У тебя хоть оружие есть или ты всех своим интеллектом убиваешь?       Он смотрит мне в глаза. Улыбается. И указывает пальцем на свое правое, потом левое бедро. Я присматриваюсь и вижу кобуру. Остается надеяться, что там пистолеты, а не жвачка.       Я киваю, проходя вперед, спускаясь по лестнице. Я говорю:       — Ты вообще в таком участвовал?       — Приходилось иногда, и… Геральт?       — Что?       — Можно вопрос?       Я спускаюсь на последнюю ступеньку и поворачиваюсь к нему.       — Не многовато ли вопросов для человека, который не отвечает на мои собственные?       Он тушуется. Он — красивее, чем мог бы сделать Бог. Он, в облегающей черной одежде, настолько плотно прилегающей, что я вижу очертания его бедер и икр. Его талию. Изгиб плеч. Вижу даже, как проступают мышцы живота. Он — красивее, чем кто-либо из всех, стоящих рядом со мной — стоит и тушуется. Возле меня — злого, не выспавшегося, обдолбаного, сидящего на обезболивающем.       Он — все еще красивый даже с оружием. Он — убийца и жертва.       Он чувствует себя виноватым от каждого моего не такого слова.       От слова человека, у которого внутри — ебаный арт-хаус из ДНК, клеток и мутаций.       И теперь мой черед чувствовать себя неловко. И я говорю:       — Задавай.       Прежде чем сказать, он молчит. Он вдыхает, и мышцы пресса — которые я все еще вижу и как-то слишком подозрительно долго на них пялюсь — напрягаются. Они все еще напряженные, наверное, как и любые другие мышцы, но я-то смотрю на его живот. И Лютик говорит:       — Почему ты не послушал Ламберта?       — О чем ты? — я все-таки поднимаю взгляд к его глазам, хотя думал еще немного попялиться на его бедра. Узкие, но тоже подтянутые бесконечным бегом, прыжками и приседаниями на всех его «редких» вылазах. Конечно же я не поверил. Лютик — ящик пиздаболии. Я его в этом не виню. Трудно быть по-настоящему искренним с людьми, когда тебе в детстве язык разрезали.       — О том, что ты должен меня убить.       Я моргаю. И все еще думаю о его бедрах.       Я чувствую себя подростком. Тупым подростком, который впервые видит перед собой голую женщину. У меня в мыслях нет ничего, кроме его бедер. Я иду туда, где из меня могут выбить все дерьмо, и вот мои мысли — его бедра?       Отвратительно.       — Ты слышал?       — Да, Ламберт довольно… экспрессивно это говорил. И я его понимаю. Мой отец, он…       — Твой отец — не ты. Мы можем до конца нашей жизни обвинять их всех, но, в конце концов, они дали нам ненависть. И это то, что нас спасло. Да, мы ненавидим их. И это право Ламберта — ненавидеть тебя. Однако, — я все-таки смотрю на его бедра. А потом опускаю взгляд на его обувь. Черные кроссовки от найк с этой удобной подошвой, которая увеличила результат на соревнованиях по бегу в среднем на две секунды. Очень интересные кроссовки. Но не такие, как бедра Лютика. — Он им не воспользовался, — я вдыхаю, поднимая голову. — Скорее он был напуган. Это рефлекс. Видеть даже в отпрысках этих людей — палача. Не злись на него. Он, на самом деле, сам наверняка пожалел, что напугал тебя.       Лютик улыбается. Внезапно так ласково и понимающе, что я, замешкавшись, снова пялюсь на его бедра. Потому что рассматривать его бедра кажется более приличным, чем смотреть на такую светлую улыбочку; она кажется слишком откровенной. Слишком личной.       Это как поцелуи во время секса. Только с любимыми. Ну или типа-любимыми. Ну или почти-типа-любимыми. Ну и все в таком духе.       Лютик говорит:       — Ты… умеешь говорить. Чтобы успокоить другого. Но почему ты…       — Слишком много вопросов.       Я разворачиваюсь и хватаю свой телефон со стола. Ламберт пишет: «хочу припомнить тебе твои же слова: я тебе друг, а не любовница, чтобы выполнять любые твои прихоти».       Еще Ламберт пишет: «слушай, будь осторожнее с ним. он все еще звучит как заготовленный сценарий».       И Ламберт пишет: «я не буду приходить к тебе на могильную плиту, чтобы ты понимал».       Я смотрю на Лютика через плечо. Он наклонился и что-то читает в ноутбуке, оперевшись ладонями о свои колени. Пластичный и гибкий. Я думаю том насколько опрометчиво поступаю, не убивая его. Насколько тупо я выгляжу в глазах Ламберта. И в глазах Лютика, если он действительно не так чист, как кажется.       В глазах любого, в чьих зрачках — правда.       Насколько я идиот, если сейчас стою в комнате с собственным палачом?       И так ли оно на самом деле?       Последнее сообщение Ламберта: «я сижу над списком с утра, чтоб ты понимал. Это сложнее, чем я думал».       Я смотрю на экран. Смотрю на Лютика. Я говорю:       — Расскажи мне, как я тебя пытался убить. Расскажи мне, почему я все-таки этого не сделал.       Лютик смотрит на меня, моргая.       Расскажи мне эту историю так, чтобы я больше не допустил мысли о том, что мне придется тебя убить.       Расскажи мне такую историю, чтобы я забыл о том, что я действительно медленно умираю от непонятного воспаления во мне.