Nightmare

      После таких историй немного жалеешь, что у тебя нет таких отполированных ногтей, чтобы пялиться в них и создать иллюзию деятельности. Поэтому я пялюсь на пол. Утром его, наверное, отмыли, но к концу дня он уже не матовый, и в нем не разглядеть себя.       Лютик что-то смотрит в ноутбуке, присев на корточки.       Я говорю:       — Пиздеж.       Лютик смотрит на меня. Вздергивает брови и выпячивает свои и без того до неприличия большие анимешные глаза. Медленно моргает. Лютик спрашивает:       — Что? Я тебе вообще-то жизнь спас.       Я закатываю глаза к потолку.       Вот минус всего этого. Помимо целой кучи других минусов, помимо и так очевидного пиздеца, вот еще один. Тебя обязательно кто-то спасет — даже нет, не так. Тебя периодически спасают. А потом ты вечно всем должен, потому что хер его знает, где заканчивается рубеж долга за спасение твоей жизни. Честно говоря, если бы я умер, то и не особо-то и тосковал по этому.       Нет, я не хочу умирать, просто сложно тосковать, когда ты мертв.       Мертвым не до тоски.              — Слушай, то, что ты знаешь эту героическую историю про пиздюка, который тогда устроил этот кипиш, это не значит, что ты в самом деле кого-то спас.       Лютик закатывает глаза. Закрывает свой ноутбук, подходит ко мне и машет перед глазами своим запястьем. Своим подтверждением того, что он настолько идиот, что даже не узнал, как же правильно умереть. Не так уж это и сложно — умереть.       Но Лютик и с этим не справился.       — Сделал его после всей это взбучки.       Лютик закатывает глаза. Он говорит:       — Сам-то веришь? Это был я.       — И зачем?       Он пожимает плечами. Говорит:       — Я был ребёнком и не считал, что это справедливо. Я не хотел, чтобы мучили людей. Это нечестно. Вот и все.       — И ради того, чтобы не мучили нас, ты убил несколько десятков человек? Не странные ли приоритеты?       — Они — не люди. Человечность не измеряется твоими мутациями и ДНК.              Я усмехаюсь и снова смотрю на пол, в котором отражается свет от лампочек на потолке.       — Отлично, — говорю я, — то есть ты все-таки конченный.       — А ты нет? Покажи мне хоть одного психически здорового человека. Неважно, какие там у тебя драмы, какого размера, в конце ты все равно останешься простым травмированным взрослым. И ничего не происходит. Но теперь-то ты больше не хочешь меня убивать?       — Я и до этого не хотел. Есть разница между хочу и выбором. Тем, что тебе приходится делать.              Лютик смотрит мне в глаза. Я ощущаю это даже так, смотря все еще на пол. Ощущая, как он пялится мне в глаза. Ждет, когда я посмотрю в ответ, но я не смотрю.       Отражение ламп на полу такое яркое, что глаза начинают болеть. Или это от того, что я не моргаю уже больше минуты.              Лютик говорит:       — Информация не найдется, если ты продолжишь смотреть на пол. Нам надо идти.       Я все еще стою и все еще смотрю на пол, пока он отходит. Проверяет свой пистолет, достает какую-то странную херовину, цепляет к своему запястью. Что-то в ней тыкает. И я спрашиваю:       — А нахрена ты со мной носишься?       Он пожимает плечами, встряхивая запястье. Щурится, вскидывает бровь и опускает руки. Проверят застежки на своих кроссовках. Отряхивает плечи от пыли. А потом все-таки говорит, когда уже подходит к двери:       — Очевидно, потому что я хочу.       — И в чем тогда разница? Между твоим хочу и реальным выбором?       Он пожимает плечами, оттирая рядом стоящую тумбу от отсутствующей грязи рукавом своего черного гольфа. Который так плотно на нем сидит, что я вижу даже его ключицы. Его грудные мышцы. Ребра. Он говорит:       — Представь себе, еще есть люди, которые действуют по своему «хочу».       — Ага. А потом такие люди умирают. Или их выгоняют из дома. Или объявляют в государственный розыск. Цена «хочу» великовата, нет?       Он закусывает щеку с внутренней стороны и говорит, открывая дверь, переступая через порог:       — Но это не значит, что она неоправданна.       Когда мы пробираемся через зал, полный новеньких туристов, или не туристов, или крутых бизнесменов, или еще кого-то, у кого недавно было выселение, я слышу, как девушка на ресепшене ругается с кем-то по телефону:       — Да нет же, вы сами сказали: как только освободится одноместный номер, чтобы я сообщила вам! Вот! Номер шесть! Я что, по вашему, совсем тупая?       Я хмыкаю. Не очень-то мне теперь и интересен одноместный номер.

***

      Я, может, и мутант, да и вообще на жизнь смотрю через негативную пленку сквозь которую кто не пидорас, тот идиот, но все-таки я хотя бы живой и у меня даже есть хорошая работа. И, может быть, под стимуляторами я не чувствую боли, не устаю и реакция у меня быстрее, но это не значит, что сегодня меня не убьют.       На самом деле, в этом, может, даже есть что-то хорошее — эффект неожиданности.       Никогда не узнаешь, когда и где тебя убьют.       Не то чтобы смерть вообще та штука, которая может прийти ожидаемо.       Лютик это только доказывает.       Нет более простого желания, чем желания к смерти, но у Лютика это не вышло. Вот же драма, да?       И все же, почему люди умирают? Сами приходят к смерти?       Потому что слишком хороши для жизни? Так, интересно, думает Лютик? Что он просто немного не вписывается? О чем он думает, когда видит себя в зеркале? Когда поет?       Когда брал лезвие? О чем он думал?       Чего он ожидал от смерти?       Давайте по-честному: мы настолько самовлюбленные и жадные, что умудряемся чего-то ждать даже от смерти.       Что нам станет легче, что решается наши проблемы, что нас все отпустит, что пройдет боль.       — Не передумал? — спрашиваю я, выгружая схему здания, и подключаюсь к камерам, которые будут мешать.       — О чем ты?       — Например, остаться в машине и подождать меня? Или тебе нравится скакать живой мишенью по домам всяких зажравшихся мужиков?       В конце концов, богатый ты или бедный, есть у тебя все или только часть, или вообще ничего — в конце концов ты захочешь умереть. Со своими ожиданиями и надеждами к смерти. Как будто кого-то вроде нее ебут ваши ожидания и желания.       Скорее всего вы перепутали почтовый ящик. Санта — двумя кварталами дальше.       — Не-а.       Я пожимаю плечами. Мы находимся где-то в пятидесяти метрах от этого дома. У него под землей, под несколькими метрами земли, есть бункер. На случай апокалипсиса. Желание к жизни в таком формате еще более забавное, что желание и ожидание от смерти. Чего люди ожидают во время апокалипсиса? Чего они ждут от жизни после смерти? Почему наше стремление к жизни настолько велико, что временами пробивает любой, даже самый железобетонный идиотизм?       Я тоже, знаете ли, не особо хочу умирать, но если нас внезапно сожрут поднявшиеся из земли немощные вонючие зомби, то почему нет?       Грех не прийти на такую крутую вечеринку. Да вряд ли тут, на земле, будет весело после подобного. Везде будут кишки, рвота и дерьмо. Как и после любой другой хорошей вечерники. А вы думали?       — Если бы я предпочитал отсиживаться в машине, то, очевидно, я бы тут не работал.       — Почему ты здесь вообще работаешь? Кто сюда тебя привёл?       Лютик молчит. Я осекаюсь.       Нахуя?       НахуяНахуяНахуя.       Нахуя я все это спрашиваю, если заранее знаю, что он не ответит. Он не считает нужным рассказывать мне это, потому что о таком в принципе не хочется говорить. Работать здесь это даже более стыдно, чем суицид. Да что угодно будет более приятным, чем оказаться здесь, потому что никто сюда не приходит по доброй воле — по крайней мере, если ты не хочешь стать богатым и красивым. А мы уже с вами уяснили, что если за чем-то сюда Лютик пришел, то уж точно не за тем.       Ему нужно действительно мало. Как и мне.       И никто из нас этого тут не найдет.       Это тупо.       И я говорю:       — Забей.       И выхожу из машины. Он выскакивает вслед за мной и спрашивает:       — Стой, а что мне делать?       Меня бесит это.       Бесит, что думает, что ему позволено так себя вести. Меня бесит, что он уверен, что может не отвечать на мои вопросы, и при этом ждать ответы на свои. Меня бесит его глаза и улыбка.       Меня весь он, нахрен, бесит.       Я говорю:       — Проверь местность.       Что значит: «сходи-ка ты на хрен».       Да, совместная работа, ваше задание, место, где вас можно убить — самое время для обид. Не пытайтесь меня осуждать, мне насрать.       Он знал на что шел, когда тащился за мной. Я его не просил и не звал, так что пускай делает что хочет.       Я ему не отец, хоть со стороны может выглядеть наоборот.       Дом находится едва не за чертой города. Площадь настолько велика, что другой дом находится в километре от него. Он обнесен этим старомодным забором, искусственно сделанный под винтаж. Во дворе четыре собаки, два добермана, два питбуля. Около трех садовников, больше десяти горничных. Повара, официанты, любовница.       Полный комплект, обходящийся в стоимость примерно как новенькая модель ламборджини каждый месяц. Особенно любовница с ненормированными выплатами.       В общем, тот случай, когда уже настолько ничего не надо, что берешь все и побольше.       Обидно, наверное, умирать в такой обстановке, когда ты этого не планировал, но, так уж вышло, смерть действительно редко бывает запланированной.       Лютика из виду я теряю через десять минут. Если все пойдет по плану — удастся выкрасть информацию сейчас, а пристрелить его позже.       Пробраться через такой забор сможет любой мальчишка. Но около десяти минут я сижу на холодной земле, за кустами, отслеживаю все камеры, любое красное мигание. И даже не нахожу никакой дополнительной защиты. Там, не знаю, лазеры, стреляющие из глаз собак? Что-то такое? Но тут нет ничего, кроме сигнализации и собак.       Вряд ли он вообще думал, что этот дом кто-то захочет обнести. Никто не утруждает себя защитой дачных домиков, в которые приезжаешь на Рождество. Или смотришь на фотографии твоих детей в инстаграме, которые приехали, чтоб устроить здесь вечеринку. Или когда приезжаешь, чтобы продать какому-то типу информацию.       Никто этим не заморачивается, потому что никто, на самом деле, не думает, что будет когда-то продавать настолько важную информацию, что о ней озаботится кто-то еще. Кто-то, кто захочет не перекупить, а убить тебя и изничтожить каждый файл и упоминание.       Никто об этом не думает. Поэтому я просто глушу камеры.       На удивление хороший день. Нет дополнительной защиты и мне даже не нужно убивать Лютика. По крайней мере сегодня. Пока Ламберт на него ничего не нашел. А найти можно на всех и на каждого, вплоть до того, что он сам что-нибудь нарисует просто из-за своей паранойи. Сомневаюсь, конечно, что до этого дойдет, но то, что мне не нужно убивать Лютика сегодня не значит, что мне не придется делать это завтра или послезавтра.       Свет в доме выключен. Единственная комната, где он был включен — первый этаж, с фронтальной стороны дома. Где Лютик — я не знаю. По крайней мере, он не настолько идиот, чтобы спалиться или что-то вроде того.       Замок в запасном выходе проржавевший и самый обычный. Нет биометрических установок, он даже не двойной, ничего. Самый обычный замок. Дверью не пользовались несколько лет. Никто ведь не думает, что кто-то решит зайти в их дом через задний вход, о котором забыл даже хозяин.       Замок, кажется, настолько старый, что он с трудом поддается отмычкам, а когда поддается — открывается со скрипом и с трудом. Но его звука не слышат даже собаки — дом настолько огромный, что до переднего двора, где находятся собаки, больше сотен метров.       Целый музей. Здесь можно было бы открыть детский приют, или питомник, но вместо этого какой-то мудак выбрал этот дом своим смертным одром. Ну, зато стильно. Я не могу его обвинять.       Дверь ведет прямо в каморку под лестницей, забитую швабрами и коробками. Тут до того пыльно, что сложно дышать. Нет окна, так что темнота абсолютная, и даже я вижу только очертания, но все еще вижу.       Из-за смутности очертаний, мне приходится вытянуть руку вперед, идя на ощупь. Я натыкаюсь на пыльные коробки, ткань и статуэтку. Пол скрипит. Пыль лезет в рот и глаза — настолько ее много. Я нахожу ручку двери и медленно тяну. Закрыто.       Шуршу всеми этими застежками.       Замок поддается, открываясь с таким мерзким скрипом, что я аж морщусь. Боже, тут вообще кто-то хоть иногда живет? Что тут уборщицы вообще делают?       Свет везде выключен, но тут светло за счет окон, так что видеть я начинаю еще лучше. Почти так же, как и днем. Может, даже лучше.       Порой кажется, что в темноте в самом деле вижу лучше.       Тишина. Мертвая тишина. А я стою и даже не знаю, куда идти. С чего начать?       Ладно, пойдем в рабочий кабинет.       Пока я иду, стоит гробовая тишина. Никаких звуков или голосов. Поднимаясь по лестнице, меня сопровождает только скрип половиц. Потом я замираю. Слышу, как внизу кто-то ходит. Я быстро поворачиваюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь. И чувствую запах клубничного баббл-гама. Боже, Лютик, честное слово… Хоть бы ты тут ничего не натворил.       И я быстро поднимаюсь вверх. Оглядываю этажи на наличие камер, осматриваю стекла. Нахожу рабочий кабинет, роюсь там — ничего. Я осмотрел все ящики, ощупал стены. Ни сейфа, ни потайного ящика. Под полом тоже пусто — половицы не шатаются и не скрипят. Я ругаюсь.       Неужели он эту хуевину с собой носит?       Бесцельно я тащусь в другие комнаты, осматривая их. Снова считаю все камеры, смотрю их местонахождение. Где-то там шатается Лютик, понятия не имею, что он там делает.       Пока я обхожу весь дом, осматривая, я слышу еще один запах.       Не Лютика.       Духи. Женские духи. Кондиционер для белья. В капсулах. Я даже узнаю эту марку. Но в доме не включен свет, стоит относительная тишина. Значит, не обслуга. Вор? Любовница проснулась?              Потом я слышу скрип половиц, замираю на миг и медленно, почти по стенке, иду на этот звук. Еще хуже становится от понимания, что в этом же доме находится Лютик. С ним, мне кажется, это то же самое, что притащиться сюда с ребенком. Или с обезьяной с гранатой в трусах. В общем, не похоже на разумное действия.       Я заглядываю за поворот, вижу чей-то силуэт… а потом облегченно выдыхаю.       Я не то шиплю, не то шепчу:       — Трисс?..       Тонкая черная тень резко поворачивается ко мне. А потом облегченно выдыхает.       — Черт возьми, Геральт? Какого хуя ты тут забыл? — она поправляет рыжие волосы, завязанные в тугой хвост и смотрит на меня, как на врага народа.       — Осматриваю обстановку, в которой мне придется, скорее всего, мучать этого старого пидора и…       — Погоди, ты тоже?.. Стой, дай догадаюсь. Тебя попросил Ламберт?       — Да. Тебя тоже?       — Ага… Сам не работает, поэтому решил запрячь других.       — Ну я-то ладно, а ты-то как согласилась? Мне кажется, ты оказываешь ему слишком большой спектр услуг просто за то, что только с ним ты кончаешь.       Трисс внимательно на меня смотрит, потом резко подходит и всучивает мне рукояткой пистолета по скуле. Я морщусь.       — Я тебя предупреждала за шутки о моей личной жизни.       — Извини, забываю, что спать с Ламбертом это личное оскорбление.       — Отставить шутки, лейтенант, — шипит она. — Нашел что-то?       — Из нужного — нет. Можно спуститься в подвал.       Трисс щурится и медленное кивает.       — Если что, то я нашла некоторые его аккаунты, в том числе почту. Потом посмотрю, что там можно найти. Скину тебе. Пойдем пока вниз. Потому что здесь тоже пока ничего не нашла. Кроме того, что у него в спальной, ты не поверишь, портрет себя в натуральный рост.       Я пожимаю плечами.       Ну, у каждого свои извращенные фетиши. Трисс вообще с Ламбертом спит, и что дальше? Я же ее в этом не обвиняю. По правде говоря, да, я обвинял, но так, без энтузиазма и просто потому, что она прикольно реагировала. А потом стала бить меня по щеке, и я понял, что лучше оставить несмешные шутки.       Мне кажется, этому ее тоже Ламберт научил.       Почему-то, когда она идет впереди меня, когда я смотрю на ее длинные ноги, на ее круглые ягодицы, я вспоминаю о Лютике. Это странно.       Передо мной длинные женские ноги. Я думаю о бедрах Лютика. О бедрах, образующих вместе идеальный полуовал…       Так.       Хватит.       Подвал находится почти сразу же, но перед тем, как спуститься, я хватаю Трисс за плечо.       — Что?       — Ничего. Но мне кажется что-то так. Ты ничего здесь не задевала?       — Нет, вроде ничего.       Я продолжаю держать ее за плечо и пялюсь по сторонам. Что-то нахрен не так. Что-то, блять, совсем не так.       Я оттягиваю ее от подвала и медленно подхожу к окну, выглядывая из него. Может быть, просто Лютик на втором этаже чихнул? Или мыши шуршат?       Интуиция такая вещь — а тем более обостренная — что начинает дергаться от того, что рядом кто-то пернул.       Она часто выручает, но так же делаете из тебя параноика.       — Я ничего не вижу и не слышу, — пожимает она плечами. В ночи сверкают ее яркие зеленые линзы, почти как бриллианты.       Я стою и слушаю. Мне начинает казаться, что слушаю я уже сугубо свой ритм сердца, свое дыхание и дыхание Трисс.       Стою и как дебил смотрю вдаль.       — Да… Наверное, пока…       А потом я слышу звук мотора. Этот звук ударяет почти как медный тазик по голове. Это похоже на пульсирующую боль в висках. Будто бы кто-то режет скальпелем по ушам.       — Блять, пошли отсюда.       И на заднем фоне рев мотора становится громче. И это слышит уже и Трисс.       — Сука, — шипит она, когда я так сильно тяну ее, что она вписывается в косяк плечом. — Машин три, не меньше.       — Сам слышу, не глухой.       Перед выходом я резко останавливаюсь и смотрю на пистолеты. Трисс делает то же самое. Никаких свидетелей. И главное перебить их всех подальше от этого дома, иначе потом могут быть проблемы.       Когда мы выходим на задний двор, рев мотора гуляет уже по нашим затылкам.       А потом я снова резко останавливаюсь с пистолетом в руке.       Трисс смотрит на меня бешеными глазами.       — Чего встал? Быстрее разберемся, быстрее уйдем и никто не поймет! Подумают, что огра…       Честно говоря, сначала я сам не понял, почему остановился. В моих же интересах бежать отсюда, пока нас не заметили. Просто уехать. Неудачное ограбление.       Но на половине фразы Трисс в голове у меня неоновая розовая вывеска мигает и орет «Лютик».       Я матерюсь.       — Трисс, иди без меня.       — Но…       — Быстрее. Пошла-пошла, — я отталкиваю ее и забегаю обратно в дом.       Получаю шваброй по голове и матерюсь.       — Лютик, еб твою мать, ты где?!       Тишина. Сердце у меня едва в пятки не падает.       Я быстро поднимаюсь по лестнице, пока звук мотора становится все ближе.       — Лютик!       И вот черная тень буквально выпрыгивает на меня, ко мне в руки.       — Геральт, прости, я не слышал, там просто… Неважно, пошли быстрее!       Смешно, наверное, но где-то секунды три я только думаю о том, какой он теплый и как фантастически верно вжимается в мое тело.       А потом он хватает меня за руку и тащит вниз.       — Я думал, что успеваю, но…       Как же мне срать, что ты там думал и что успевал.       Я перехватываю его за руку и завожу за спину. Краем глаза в окне я вижу, что машины останавливались напротив дома. Слышен топот. Сука.       — Держись меня и приготовь пистолет, понял? У тебя есть пистолет?       — Да…       Спасибо и на том. Спасибо, что не наполнил свою кобуру жвачками и энергетиками.       По стенке мы обходим дом с заднего двора, я прислушиваюсь к голосам, звуку гудящих моторов и шагов. Выглядываю из-за угла. Смотрю на толпу из десяти вооруженных мужиков. Чудесно.       Охуенно.       А Трисс, судя по всему, уже давно убежала.       Если бы я оставил Лютика сидеть в машине, то давно бы уже уехал отсюда.       Вот смешно будет, если я здесь сдохну из-за того, что у малолетнего пиздюка, возможно, шнурки развязались и он их завязывал.       Я иду по стене, следя за тем, чтобы Лютик шел за мной. Ведет он себя на удивление стойко и спокойно. Мне кажется, что я тут вообще единственный, кто нервничает.       Люди в форме начинают осматривать территорию, выпятив оружие, медленно подойдя к дому.       — И как мы… Будем их отвлекать?.. — шепчет Лютик, вжимаясь в меня.       — Отвлекать? — спрашиваю я. — Мы не будем их отвлекать.       — Но…       А потом он только вскрикивает, когда я тяну его вперед за собой. Вот в чем секрет — очень сложно попасть в движущуюся мишень, особенно, когда ты бегаешь очень быстро. Так быстро, что Лютик, которого я схватил за руку, едва по земле за мной не тащится. Ну уж извини, придурок, на руках, как принцессу, я тебя не потащу, кроме того, мне удается подстрелить двоих.       До машины остается несколько метров, и я резко присаживаюсь за чужой машиной, давая Лютику перевести дух.       Пули пролетают по стеклу, по капоту, пока я пригибаюсь и матерюсь.       На секунду все затихает, и я напрягаюсь еще сильнее. Лютик матерится, вытирая свои колени от земли и травы.       Я слышу, как к нам тихо подкрадываются по траве, держа пушку наизготове.       — На счет три — ты бежишь в сторону машины.       — А ты? — Лютик встревоженно поднимает на меня свой взгляд огромных перепуганных голубых глазищ.       — А я буду их отвлекать, — специально искажаю слова, я намекаю, что с ним под ручку бежать малость неудобно, потому что он все норовит ебануться и замедлить меня. — И ты больше никогда, слышишь, никогда со мной не пойдешь.       — Но Ге…       — Раз.       — Ге…       — Два, три, вперед!       Ровно в тот момент, как он послушно срывается, словно натренированная псина, я выпрямляюсь, нацеливаясь и стреляя. А потом срываюсь и сам.       Чудом только машине не подстрелили колеса, хотя, возможно, они просто тупые.       — Пристегнись, мы поедем быстро, — я вжимаю газ в днище машины и она срывается так, что Лютик летит вперед и ударяется лбом о стекло. Правое плечо у меня болит и кровоточит. Черт возьми.       Я резко выворачиваю руль направо, сворачивая, глядя в зеркало заднего вида, вижу, как у других машин зажглись фары, устремляясь за нами.       — Блять, я ударился! — шипит Лютик и тоже смотрит в зеркало заднего вида. Прищуривается. Пытается разглядеть, но я снова петляю, глядя, как высовывается рука с пистолетом, и Лютик снова ударяется лбом о стекло и шипит.       Скорость поднимается выше ста километров, сзади нас — ускоряются. Я матерюсь, скриплю зубами и слежу за погоней. Три машины. Не так много, можно быстро разобраться.       — Что ты собрался делать? — спрашивает Лютик, потирая ушибленный лоб, глядя за машинами.       А потом он резко кричит и закрывает голову руками, когда в заднее стекло прилетает пуля. Я закатываю глаза.       — Лютик, тут противоударные стекла. Мне надо постараться вернуть эту машину в более-менее приемлемом виде, если я не хочу доплачивать! И… блять, — я смотрю, как одна из машин почти выравнивается с нами, и я резко выруливаю вправо, уклоняясь от столкновения.       Машину заносит на повороте едва не в кювет, и резко выворачиваю руль в другую сторону. Лютик, до сих пор не додумавшийся пристегнуться, резко влетает в меня и снова матерится.       Так… надо бы спросить у босса, где он нашел этого идиота.       — Геральт!       Я поворачиваю голову и вижу, как мне почти что в морду пистолет суют. Богу слава, моя морда за стеклом, так что пуля отскочила, а я чуть все равно не обосрался, потому что пистолет у лица есть пистолет и мне не понравилось.       — Вот сука, я вам сейчас, блять, устрою.       Я чуть замедляюсь — так резко, что Лютика снова бросает вперед. Рядом едущая машина проезжает вперед, а сзади меня пристраивается вторая и третья. Сейчас, думают они, меня в засаду возьмут. Хуй вам.       Когда меня пытаются подрезать, я резко увеличиваю скорость, почти въезжая в бампер едущей передо мной машины, затем резко выруливаю направо. И в бампер едущей впереди меня машины въезжает другая.       — Ничего себе, — Лютик удивленно смотрит в окно. — Там еще третья…       — Знаю, не слепой.       Я смотрю в зеркало заднего вида и щурюсь. Этот уже поаккуратнее, едет ровнехонько за мной.       — Выбирай: или стреляешь, или едешь.       Лютик медленно моргает.       — Чт…       — Хватайся за руль, вот что!       Я тяну его за руку, буквально впечатывая в руль, и он хватается за него каменными белыми пальцами, делая это так неаккуратно, что нас почти заносит в кювет.       — Геральт, там въезд в город через сто метров!       — Знаю.       И, игнорируя боль в плече, я беру пистолет, открывая окно.       Лютик почти пищит, когда я вываливаюсь через него. Дело пяти секунд. Хоть и попадаю по колесам я со второго раза.       Отталкиваю Лютика свободной рукой, сажусь обратно за руль, выезжая на трассу, и следя в зеркале заднего вида, как машину удачно заносит в кювет прямиком в столб.       Я облегченно выдыхаю, потом заворачиваю в сторону и глушу машину, стараясь отдышаться и прийти в себя.       Какое-то время мы сидим в тишине.       — Нихуевая вечеринка, — я завожу машину, чувствуя, как болит плечо.       — У тебя кровь.       — Ага. В номере озабочусь.       Лютик моргает и поджимает губы. Он ерзает на своем месте, трет ладони друг о друга. Смотрит куда угодно, но не на меня. Спрашивает:       — Ты что-нибудь нашел?       — Он не хранил информацию там, но я потом узнаю у Трисс, когда он…       — Он будет здесь завтра, в два ночи. В семь вечера у него запланирована встреча с кем-то из его дистрибьюторов. В десять ночи — у него зарезервирован столик в ресторане. Девушка, с которой он идет — у нее около пятнадцати долгов, так что скорее всего завтра ее застрелят. Но даже если нет — хотя скорее всего да — он будет дома к двум ночи, возможно, чуть раньше. Всю информацию он носит с собой, да. В доме, на первом этаже — пятнадцать камер, на втором — десять, на третьем — одна. Стекла обычные, только в его кабинете пуленепробиваемые. Пожарные сигнализации на всех трех этажах, но имеют одну общую систему, так что отключить ее можно будет проще простого. Ну, если придется подорвать его или что-то такое. Охрана только у входной двери, и только когда он тут. И один громила ходит постоянно с ним. Оружие — обычная огнестрелка, восемь патронов в магазинах, плюс три запасных с собой. Вроде все.       Он кивает. Молчит. Я молчу. Мы едем молча. Все это время смотрю на дорогу. У меня даже плечо болеть перестало.       Мне захотелось разбить свою голову о что-нибудь твердое. Или отрезать себе ее бензо-пилой. В общем, довольно много интересных способов как избавить себя от мигрени.       А именно так я себя ощущаю после всех слов Лютика. Как будто у меня мигрень.       Наконец, когда мы уже въехали в оживленную часть города, когда Лютик скучающе рассматривает пустой бардачок, я спрашиваю:       — Какого хуя?       Лютик медленно моргает, смотря на меня. Он спрашивает, закрывая бардачок:       — Что?       — Откуда ты… Как ты…       Он пожимает плечами, доставая из кобуры пачку жвачки, розовой, баббл-гам или что-то такое. Закидывает сразу две, предлагает мне. Я отказываюсь. Он говорит:       — Это моя работа. Я долгое время до этого занимался поиском информации. Я нашел его ноутбук, там был его электронный ежедневник. Девушку я пробил через свою базу — не заморачивайся. Про охрану узнал из его чековой книжки — он оплачивает их каждый месяц. Один секьюрити, другие — на дверях. Логично, что если их не было сейчас, то они таскаются с ним. Про количество патронов и оружия — было указано в его требованиях при приеме на работу через специализированный сайт.       Я останавливаюсь на светофоре и медленно поворачиваюсь к Лютику. Смотрю ему в глаза. Он смотрит на меня. Лопает розовый пузырь. Говорит:       — Ты точно в порядке? Твоя рука…       — Я не чувствую боли.       Мы смотрим друг на друга все то время, что стоим на светофоре. Загорается зеленый и я вжимаю газ в днище. Машина проезжает вперед, обгоняя другие. Мои руки так сильно вцеплены в руль, что костяшки могли бы побелеть. Если бы моя кожа и без того не была похожа на трупную. Так что я лишь догадываюсь об этом.       — Неплохо сработано, — киваю я. Говорю сквозь зубы. Теперь у меня ощущение, что это я тут у него на побегушках, брелок на телефоне, бесполезный аксессуар. Тупое чувство. Все тупое.       На плече неприятно расходится липкая горячая кровь. Мерзкая. Теплая. Боли нет. Хотя могу предположить, что мне было бы очень, очень неприятно. Но сейчас-то я ничего не чувствую.       Кроме тупого раздражения.       Лютик говорит:       — У тебя такое лицо, будто…       — Потому что я облажался, понятно тебе?       — Но ты не облажался.       Я бы мог подумать, что Лютик просто пытается утешить меня. Ведь он у нас такой хороший и светлый, сущий ангел. Всегда смеется, улыбается и кивает головой. Еще и шибко умный, и посмеется с твоей шутки даже в том случае, если она тупая и несмешная. Просто чтобы ты не почувствовал себя ничтожеством.       Но его лицо и его интонация — он выглядит почти что возмущенным. Недовольным. И он говорит, прожевывая этот розовый комок в его рту:       — Ты справился с десятью вооруженными мужиками. И тебя ранили лишь единожды. Будь я там один, мне было бы… сложнее. Я не очень хорош в огнестрельном. В ближнем бою мне намного легче, так что…       — Но ты бы справился без меня.       — Как и ты без меня, — хлопает розовый пузырь, и Лютик говорит, слизывая тонкую розовую пленку со своих губ: — Мы тут не из-за нашей незаменимости. Мы просто облегчаем друг другу жизнь. Тебе надо это признать. Геральт, я здесь чтобы помочь тебе.       — Мне не нужна ничья помощь.       — Но ведь с ней куда легче, не так ли?       Я не отвечаю. Я смотрю на дорогу. И кусаю себя за губу, когда ощущаю нытье в моем плече. Неприятное, острое и глубокое. И повышаю скорость до восьмидесяти километров в час. Лютик удивленно смотрит на дорогу и хватается за раму окна.       Его одежда даже не испачкалась. Ни одного пятна крови.       А я выгляжу так, будто бы только что вылез из чего-то желудка. Могло быть и хуже, но       Блять       Блять.       Блять.       Я сжимаю свои челюсти до того, что слышу скрип своих зубов, лишь бы не начать биться головой о руль.       Этот гениальный ангел — он и взаправду гениальный. Это не слухи, не мифы. Он быстрый и хорошо соображает. Весь такой хорошенький, что его просто из лучших побуждений хочется встряхнуть за шкирку и гаркнуть в лицо, что таким как он тут не место.       Иди поработай на президента. На правительство. Иди, сделай мир чище. Не таскайся с такой грязью, как мы.       Потом я понимаю, что Лютик, в общем-то, ни разу даже не намекал на это. Он не возвышал себя, не сказал ни одного хорошего слова о себе. Не кинул ни одного презрительного взгляда. Даже после того, как Ламберт попытался сожрать его с потрохами.       Лютик все еще улыбается.       Улыбается так, что когда я смотрю на него — я ловлю себя на том, что совсем не злюсь.       Или просто влюбляюсь.       Черт возьми       По приезду наш номер снова вычищен, и пол блестит. В нем можно увидеть свое отражение, но я первым же делом стаскиваю с себя окровавленный гольф и кидаю его на пол. Он мокрый до того, что его выжимать можно из-за крови, все мое плечо, предплечье, рука, грудная клетка — либо в неприятной стягивающий засохшей крови, либо в липкой и еще теплой. Плечо пульсирует и ноет, отдает мне в голову.       — Геральт, я помо…       — Нет, — рычу я, оборачиваясь к нему. Мои челюсти все еще стиснуты. — Мне не нужна твоя помощь.       — Нужна, — хмурится Лютик. Он говорит: — Я чувствую, что я в долгу, и…       — Ах, так это ты чувствуешь, что ты в долгу?! Ты, блять, чувствуешь, что должен мне?       Голос из моей глотки вырывается хрипами, рыками, криками. Мой голос отдается эхом в этой огромной студийной комнате первого этажа нашего номера.       Лютик замолкает и смотрит на меня широко-раскрытыми глазами. Медленно моргает. Говорит побледневшими губами:       — Да. Ты ведь фактически спас меня.       Его сердцебиение утяжеляется.       Трудно, знаете ли, быть не подозрительным к каждому, когда ты уверен, что ты всем должен. Все тебе жизнь спасли, все умнее, лучше и человечнее тебя, а ты один как прокаженный ходишь и даже говорить не умеешь. Я ощущаю себя аборигеном. Простейшим организмом. Никем.       НИКЕМ.       Я моргаю. Лютик все еще смотрит мне в глаза.       Лютик пытается снова:       — Хватит смотреть на других, посмотри хоть раз на себя.       Я хрипло выдыхаю, и даже этот выдох похож на рык. А потом разворачиваюсь и иду на второй этаж. Я хватаю свою аптечку, достаю из чемодана бинты, иглу и нитки. И антибактериальное средство. И закрываюсь в ванне.       Стою напротив зеркала и понимаю, что доставать левой рукой пулю из правого плеча достаточно проблематично. Я стискиваю зубы поплотнее и все-таки глотаю еще одну таблетку обезболивающего. Прямо сверху стимуляторы. Когда ты всю жизнь проживаешь в бэд трипе, психозе, отходняках и передозе, ты выберешь между смертью и болью смерть, а не еще одну боль.       Я киллер, а не коллекционер, пусть и немного ебанутый, но еще не совсем, не полностью и не настолько.       Лютик стучится в дверь и пинцет падает из моих рук. Я смотрю на пинцет, стальной и окровавленный, лежащий на чистом кафеле. Смотрю на потолок. Поэтому я люблю работать один. Специфика моего организма, моего тела и психики такова, что есть очень малое количество моментов, когда я не выгляжу жалко       Когда меня не хочется пожалеть и отпустить мне все грехи. Когда я не выгляжу жертвой обстоятельств.       На хер это дерьмо. На хер эту жалость.       Мне это все нужно, как дыра в голове.       От этого никому легче не стало и не станет.       Жалость тупое чувство, которым болеют только ебанутые ЧСВ-шники, которые с чего-то решили, что они лучше всех этих несчастных жертв, умнее, сильнее и им хотя бы повезло. Поэтому надо всех непременно жалеть. Пассивное насилие.       То же самое, что и пассивное курение, только вместо срыва, тебе хочется набить человеку морду.       Лютик входит в ванную. И смотрит мне в глаза. Говорит:       — Я помогу.       И отчего-то совсем не собирается меня жалеть. Молча поднимает пинцет, промывает сначала под водой от крови, потом — антибактериальным средством. Прищуривается, и медленно и аккуратно погружает сталь внутрь моего тела, под кожу, к мясу, между которым, в крови и волокнах, зажат свинец. Он поднимает взгляд на меня, чтобы убедиться в моей реакции, и я вру ему:       — Я же сказал, что я не чувствую боли.       Я просто не хочу, чтобы он тут нежничал. Из меня пули доставали в разных состояниях, в разном количестве и в разной глубине. Иногда даже пальцами. Ну и что в этом такого?       Лютик говорит, хватаясь пинцетом за пулю так цепко и точно, что он даже не проскальзывает дальше, не ерзает во мне, он фиксирует ее намертво, и тянет на себя, смотря мне в глаза:       — Я делал это два раза, я волнуюсь, знаешь ли.       Я моргаю. Я говорю:       — И что мне теперь изволишь обосраться?       Он закатывает глаза.       Да нихуя я ему не верю, что он делал это два раза. У него даже рука не дрожит, он ухватился за нее с первого раза. Пуля падает со звоном на кафель и закатывается куда-то в сторону, обходя джакузи.       Лютик говорит, беря иглу и промывая ее антисептиком:       — Хочешь принять ванну?       — Не хочу.       — Тебе нужно, ты напряженный. А еще, — он продевает нитку через игольное ушко с первого раза. И все этот маленький пиздюк делает с первого раза. Меня с его идеальности скоро тошнить будет. Все у него правильное, красивое и хорошее. Прямо вот и не человек будто, а робот. И рука у него не дрогнет, когда он проденет иглу мне через кожу! — А еще горячая ванна расширяет сосуды, ты расслабишься и все болевые спазмы спадут.       Его рука дергается, когда он продевает иглу в первый раз. Он замирает, напряженно пялится на дыру в моем плече и сглатывает. Он говорит, и я чувствую, как его сердце громко-громко, но тяжело ударяется о его ребра:       — Это поможет тебе… нам. Расслабиться. Слушай, ладно я, я быстро все сделал, я даже не напрягался, но ты, — все еще говорит он, и я ощущаю, как ритм сердце утяжеляется все сильнее. Его взгляд сосредоточен, он напряжен и его рука дергается раз за разом. Ладно, может, он и вправду делает это во второй раз. Тогда меня это бесит еще сильнее. Не бывает все так хорошо во вторые и третьи разы. А у него все идеально и хорошо! — Ты же чуть не умер. Десять человек… это... много. Могу представить, что там у тебя сейчас с нервами творится и… блять.       Он резко опускает голову, убирая руку и делает шаг назад. Трет виски, опуская голову. Он нервничает. Ему тяжело.       — Извини, это просто… Я не люблю кому-то совать иглы в кожу!       Он трет лицо руками, пытается отдышаться, потому что из-за того, что его сердце билось слишком медленно, ему стало сложнее дышать.       Я хмыкаю       Лютик говорит:       — Блять, тебе что, сказать больше нечего?!       Я смотрю на него. Склоняю голову вправо. Смотрю на то, как он бегает глазами то к моему плечу, то к моему лицу. Его плечи наряжены, а пальцы мелко трясутся. Я говорю:       — Мне долго прикажешь стоять с висящей ниткой и иглой из моего плеча?       Лютик опускает взгляд к моему плечу. Моргает. И снова смотрит мне в глаза:       — Извини, меня затошнило. Я просто... это… это так неприятно, Господи, — он снова трет лицо руками, а потом глубоко вдыхает и смотрит на потолок. Кивает сам себе и подходит ближе, снова беря иглу в руку. Свою бледную руку. На его лбу — испарина.       — Мне нравится, когда ты так себя ведешь.       — В смысле? — он закусывает губу, хмурится, и делает еще один стежок. Игла проскакивает между двумя кусками кожи, нить следует за ней и натягивается, стягивая их вместе.       — Как человек. Как нормальный человек. А не так, будто ты робот.       — Я просто… не хочу выглядеть глупым перед тобой, — едва не одними губами шепчет Лютик. Он так сильно сконцентрирован на моем плече, на нитке в моей коже, которой он пытается затянуть рану, что отвечает с опозданием. Кровь запачкала его руки, и на его лице остались разводы после того, как он трет ладонями лицо.       — Ты не выглядишь глупо. Так ты меня хотя бы не бесишь.       Лютик нервно улыбается. Делает последний стежок, шумно выдыхает и снова отворачивается. Снова трет испачканными руками лицо. Я все еще сижу, и игла все еще висит на мне. Кровь запачкала кафель и мои штаны. Я хмыкаю и беру ножницы, обрезаю иглу, затягивая ее и закрепляя. Лютик кивает и говорит, прикрывая рот ладонью:       — Спасибо.       Ждет секунду, а потом разворачиваться и склоняется над туалетом.       Его тошнит. Потом он выпрямляется, смывает все и полощет рот чистой водой из-под крана. Опирается о край раковины, и трет лицо мокрой рукой, убирая кровь.       Я спрашиваю, как десятилетний ребенок, будто бы я и вправду идиот и никто меня не научил тому, что лезть не в своем дело — тупая идея:       — А зачем ты притворяешься?       Зачем?       Зачем он делает вид, что он умнее, выше, сильнее, смешнее?       Если вся его хорошесть — простое вранье, то зачем все это?       Лютик пожимает плечами, оттирая со лба кровавую полоску. Он говорит:       — Не так уж я и притворяюсь. Просто не хочется при тебе падать в обморок или блевать.       Я смотрю на пол, на кровь, накапавшую с меня. Кожу неприятно стягивает в тех местах, где она подсохла. Плечо все еще пульсирует. Я смотрю на иглу в своих руках. Я снова спрашиваю:       — То есть ты в самом деле весь такой из себя ангел?       Ты просто сам по себе лучше, чем тебя мог создать Господь? Не прикалываешься?       Этого вслух я уже не говорю.       Делать мне нечего, кроме как чесать самолюбие мелкого пиздюка, который только недавно совершеннолетия достиг. Ага. Сейчас же. Меня вообще в детстве учили, что ЧСВ — грех. Любовь к себе — обман. Подставляй левую щеку и все такое. В общем, пока я не научился сам принимать решения, меня учили, что самопознание — преступление, а за эгоизм ныне вообще растравливают.       Тогда я еще не знал, что самое эгоистичное, что может сделать человек — так это родить ребенка.       Никто не сказал моим родителям, что замаливать грехи посредством своего самого главного греха не то, что срабатывает.       Лютик по-доброму усмехается. У него все — даже самые обычные жесты — кажутся всеми такими добрыми, что аж смотреть тошно.       Даже если он сейчас станцует стриптиз, вынюхает дорожку кокса и объебется паленой текилой до состояния того, что выблюет свои кишки — он же все равно будет казаться самым добрым и невинным существом. Жертва и убийца.       Алтарь.       Надеюсь, что не для меня.       Лютик вытирает губы и говорит:       — Спасибо, конечно, но я не ангел. Меня оттуда выгнали еще до того, как я успел подать заявление. Так что теперь, — он выключает воду и вытирает руки о полотенце, — я живу, как дьявол. Если ты еще не заметил.       Я моргаю. Снова смотрю на иглу в своей руке и говорю ей:       — Не заметил.       Ангел он и с пистолетом в руке ангел. Разве это для кого-то откровение?       Лютик говорит:       — Давай я помогу тебе отмыться. Ты славно поработал сегодня, тебе нужно расслабиться.       Я моргаю, продолжая разглядывать иглу, будто бы мне это интересно. В смысле, игла.       И после этого он просит не называть его анеглом. Ага.       Ангел он и в неоновых розовых чулках ангел.       Ангел и с глазами горгоны — все еще ангел.       Просто Лютик этого еще не понял.       Потом я смотрю ему в глаза. Или это я чего-то не понял.       И он машет мне рукой, опуская ее вниз, видимо, чтобы я разделся. А он обходит меня, поднимает пулю и затыкает слив ванной, включая воду. Стаскивает белое махровое мягкое полотенце и вымачивает его в теплой воде. Выжимает и подходит ко мне, говоря:       — Дай-ка мы сейчас ее сотрем, а то неприятно будет лежать в розовой воде.       — А как же расширенные сосуды? — спрашиваю я, пока он касается моего плеча полотенцем так, будто боится обжечься.       — Что?       — Кровь идет быстрее от горячей воды, — говорю я более простым языком.       Он хмыкает. Говорит, более смело вытирая мою грудь:       — Ну так просто не макай туда свое плечо.       Понятия не имею, где тот поворот, после которого он меня снова совсем не бесит, и все хорошо — все даже лучше, чем могло бы быть. Я не знаю, где тот поворот, после которого я стою и спокойно говорю с ним. Не знаю, потому что мне просто насрать.       Ведь он меня совсем не бесит.       Просто Лютик — даже лучше, чем его бы придумал Микеланджело — он стоит и носится со мной, как с ребенком. Пытается заботиться и все такое. Пытается сказать, мне, мол, Геральт, что ты, совсем ты и не жалкий, посмотри, какие у тебя мышцы. Благодаря твоим мышцам эта пуля не вылетела из тебя. Как же круто, правда?       Не сказать, что теперь я особо расстроен.       И я вообще не расстроен, когда Лютик сидит позади меня, пыхтит и пытается вымыть мне голову. Я пялюсь с ужасом на пену у бортика ванны. На пену, которая вылезла на кафель. Я пялюсь с ужасом и каждый раз пугаюсь еще больше, когда Лютик проходит пальцами по коже моей головы. Понимаете, мне-то голову никто не мыл. Ни разу. Ну, по крайней мере после того момента, когда я научился делать сам, свой почти что осознанный выбор.       — Господи, какие они у тебя тяжелые, как ты их моешь вообще? — пыхтит Лютик.       Я говорю, пялясь на зашитую дыру в своем плече:       — Не упоминай имя Господа всуе.       Даже пялясь на дыру в себе, я вижу, как он закатывает глаза. Так сильно, что у него аж белки видны.       — Кстати про хорошесть, — говорит Лютик, выливая на свою ладонь еще немного шампуня, и зарываясь своими пальцами мне в волосы, как любящая мать. Ну, та самая, которой у меня никогда не было. Не упоминай имя Господа всуе и все такое. — Я был верующим. Одно время.       — До трех лет?       — Нет. До девятнадцати.       — Как долго ты был идиотом.       Лютик фыркает и плещет мне мыльной водой в глаза. Я морщусь и вытираю свое лицо тыльной стороной ладони.       — Вообще-то, это просто выбор. Выбор веры. Мы все во что-то верим, но просто Бог вышел из моды. Всего-то.       Ну да. Теперь мы верим в то, что качественные наркотики даруют нам просветление. Не то чтобы с каждым разом наш верующий дебелизм становится лучше или просветленней. Мы все такие же дебилы, просто ищем новые средства и способы, чтобы быть дебилом. Новый мотив и оправдание.       Мы не сами по себе идиоты, это нам навязано. Это было пропагандировано властями и телевизором. Интернетом и нашими соседями.       Знаете, кто придумал слово «пропаганда»? Ебаные нытики для таких же ноющих идиотов, что и они сами. Нет, что вы, это не по моей вине вышло так, что я вынес свой дом, чтобы отыграть партию в покер, это была пропаганда азартных игр.       Давайте уже по-честному, если у человека айкью, так уж вышло, выше сотки и он хотя бы знает самый минимум о биологии, то вы хоть каждое утро кричите ему в ухо «курение — это полезно», но он все равно не начнет курить.       Невозможно навязать человеку желание умертвить свои легкие. Испепелить. Нельзя сделать из человека гея или китайца. К большему сожалению, нам нельзя навязать политические убеждения или веру, пока мы этого сами не захотим.       И вот эти ноющие идиоты заменяют свое тупое вонючее «хочу» — «пропагандой».       Нихуевая такая стратегия, да?       — Так вот, и я как-то захотел пойти причаститься. Ну, знаешь, смыть свои грехи…       Я усмехаюсь.       Приходит, значит, Лютик в церковь, и начинает рассказывать священнику о том, как он устроил теракт в Ираке. Захват заложников в Кельне. Массовый расстрел в Дрездене.       — И что ты хотел ему рассказать? О том, как подставляешь людей?       — Да. Только другим способом. Слушай, может, мне было девятнадцать, и я верил в Бога, но я не идиот.       — А звучит так, будто одно и то же.       Лютик снова фыркает, закатывает глаза и снова плещет мне мыльной водой в лицо. Наконец, убирает пальцы с моей головы и поливает волосы из душа, помогая себе рукой смыть пену. Он говорит:       — Я отсидел весь пост. Ел эту постную дрянь, ну, ты знаешь… И пошел в то утро в церковь. Весь такой просвещенный, жравший бумагу вместо нормальной еды. Ну я покурил перед церковью. Я тогда еще курил. И знаешь, что? Знаешь, что мне сказали? «Иди отсюда, ты уже вкусил еды Дьявола!» Пиздец! То есть мои грехи это совсем не относится к Дьяволу, а сигарета — сразу все, крест?!       Я усмехаюсь, откидывая голову сильнее и вода попадает мне в глаза.       Лютик говорит:       — После этого я понял, что вера в Бога мне как-то слишком дорого обходится. Если любовь к нему взращена на жертвенности, то на хер мне нужна такая любовь? Из страданий любовь не вырастишь…       — А ты будто бы еще веришь.       — Во что? В Бога?       — Нет, — говорю я, выдыхая от массирующих движений по моей коже. Хотя в этом уж нет необходимости, но он все еще не убирает руки. — Нет.       — А про что ты тогда?       Он настолько близко ко мне, что когда я откидываю голову сильнее, утыкаюсь макушкой под его ключицы. Слышу, как бьется его сердце. Его пальцы проскальзывают вверх, по моим вискам, он поглаживает, легонько нажимает, касается челюсти.       Я говорю:       — О любви.       Лютик усмехается, качая головой.       Его пальцы уже под линий моей челюсти. Скользят вниз, обрисовываю артерию и кадык. Я подпустил к себе его так близко, что мне самому страшно. Я даже не допускаю мысль о том, что он сейчас достанет нож и перережет мне горло. Задушит меня в отместку шлангом от душа. Выстрелит мне в голову.       Но, давайте по-честному, есть куча других более удобных способов убить меня, и даже не придется для этого лапать меня за шею и лицо. Так что едва этого можно ожидать сейчас. Я и не ожидаю.       Умру и умру.       Я не очень хочу умирать, да, но смерть не та вещь, где работают твои «хочу» и «не хочу».       Как будто кого-то в принципе ебут наши «хочу», кроме нас самих. Хотя и нас самих уже не особо.       Лютик спрашивает:       — А ты не веришь?       Его ладони уже на мои плечах. На плече, точнее. Там, где рана — он касается так осторожно, что я едва это чувствую.       — Любви в том понимании, которое нам вдабливают все наше детство, ее никогда не было и не будет. Нет бескорыстности, не существует и альтруизма. Нет искренности. Есть желание утолить наши собственные потребности. Даже самый добрый поступок омрачается нашими потребностями. Поэтому рай пуст. Да и никогда не был населен. Каждое наше действие — мы совершаем его во благо себя. Мы сами себе алатырь, сами себе жертва, сами себе палачи.       Лютик выдыхает мне в макушку, когда его руки на моих грудных мышцах, на бицепсах. Он гладит, нажимает, массирует.       Нет никакой любви. И никогда не было.       Люди в один момент поняли, что все, что в них есть — корысть и эгоизм. На корысти королевства не построишь, народ не скрепишь. Даже общину не соберешь. Ладно-ладно, общину собирали из-за желания выжить, всего лишь.       Каждый был сам по себе, цепляясь за общак.       Но с королевством так не сработает.       Надо убедить людей, что им надо работать на другого, чтобы выжить самим.       И просто чтобы войны были чуть реже — придумали любовь. Любовь к ближнему своему. К своим животным. Люди даже придумали «человечность». Изобрели «доброту» и «милосердие».       На самом деле этого не существует.       Каждой наш жест — все еще желание выжить, цепляясь за силы общака. Помимо прочего, теперь мы еще и глотки готовы рвать другим ради собственного комфорта. Ради нашего смысла — удовольствия.       Они придумали «нежность», и назвали «злость» — слабостью. Обиды от несчастья. Ненависть от горя. Отрицательные чувства от слабости.       Ну, что ж… в таком случае, только признавая себя слабаком в миг обретаешь покой и силу.       Я, видимо, так и не признал. Либо лишь на половину.       Лютик говорит. Говорит, когда его ладони на моем напряженном животе, когда он прижимается ко мне так плотно, что его гольф давно вымок. Он прижат ко мне грудью, и мой затылок упирается в место между плечом и шеей Лютик дышит мне в висок. И он говорит:       — А что тогда ты называешь любовью?       Он хочет выпрямиться, и я хватаю его за руку. Он хмыкает и продолжает гладить по рукам, по прессу, по груди. Просто гладить. Это даже и не массаж. Да и мне нахрен не сдался никакой массаж.       — Расширенный эгоизм, — говорю я. Нам уже надо бы научиться называть вещи своими именами. А потом все друг друга перебьют. И будет у нас мир во всем мире. Без людей. И будут все счастливы во веки веков. Аминь.       — Господи, Геральт, просто признайся, что ты — унылый кусок мудака, и тебе хочется думать, что все вокруг такие.       — Неправда.       — Правда.       — Ну, может только если чуть-чуть.       Лютик выдыхает и резко отдаляется, говоря:       — Принесу тебе вина.       Не люблю я вино. Но почему-то вслух это не говорю.       Ну, может я и вправду — совсем немного — унылый кусок дерьма, которому легче назвать собственный порок всеобщим, чем признать истинное положение вещей, но все-таки…       Все-таки нами движет эгозим. И только идиот попытается опровергнуть эти слова.       Лютик возвращается через минуту, держа две миниатюры. Мартини, вроде, и еще что-то. Мне он сует то самое что-то, которое оказывается текилой.       Он говорит:       — Прости. Соли и лайма не нашел. Кстати, я заказал ужин. Тебе надо поесть.       Лютик садится на бортик ванной, подобрав ноги под себя. Он говорит:       — Я знаю, почему ты весь из себя такой плохой.       Я хмурюсь.       Зато Лютик у нас весь из себя такой хороший. Спаситель, Иисус Христос, Мать Тереза, и другие дуальные личности нашего мира.       Он говорит, делая глоток мартини:       — Потому что никто тебя не берег.       Я закатываю глаза, тормоша в ладони бутылку текилы. Лютик пожимает плечами и хихикает. Его гольф весь вымок, и ему наверное, не особо-то и приятно сидеть в мокрой одежде. Он говорит:       — Пусть это все эгоизм, но мы ведь, — он смотрит мне в глаза, — мы ведь здесь. Какая разница, как ты это называешь и насколько это «плохо», если это помогает людям быть вместе, и...       — Не это им позволяет быть вместе. Обман дает им «любить». Скажи ребенку, что синий — это зеленый, и не давай никому опровергнуть эту мысль, он и проведет жизнь с четкой уверенностью в этом.       — Да, вот именно. Нам с детства вдалбливают это в голову. Не значит ли это, что мы верим в любовь, а значит, со временем, и создаем ее?       — Не значит. Все это имеет одну и ту же природу. Голубой не станет зеленым из-за твоей обратный уверенности.       — Хорошо, — соглашается Лютик, смотря на потолок. Он хмурится, а потом говорит: — Но ты ведь понимаешь, что даже живя обманом, люди становятся счастливыми? Для достижения своего удовольствия, мы помогает обрести его другим людям. Даже если мы и живем на эгоизме, но какая разница, если мы все еще сосуществуем рядом. Да, наверное, это все совсем не так сказочно, но если этот обман помогает людям быть счастливыми, то разве это имеет значение?       — Ага, мне и анальгетики помогают быть счастливым, и…       — Обман не разрушает твой организм и не вызывает привыкание.       Я смотрю на бутылку в своей руке. Хмурюсь. Резко открываю ее и делаю два глотках, выпивая содержимое наполовину. Морщусь и вытираю рот тыльной стороной ладони.       «и я умираю, малыш, я умираю, умираю медленной смертью»       К сожалению.       К сожалению это так.       То, что дает мне шанс мыслить здраво — из-за этого я умираю. Неважно, как сильно я их модернизую, как часто меняю форумы и какие способы обезопасить себя ищу, это не означает, что я в самом деле делаю из наркотиков себе витаминки для поддержки.       Я умираю и совсем ничего не могу с этим поделать.       — Геральт?       Я смотрю на Лютика.       — Тебе просто пора признаться, что такова природа человека. Разрушение взывает к разрушению. Удовольствие — к удовольствию. Как только люди станут такими, как ты... Как только они назовут любовь «расширенным эгоизмом» — мы просто совершим суицид. Пройдем наш путь к просветлению. Я не обвиняю тебя, трудно быть таким, как все, после пережитого.       Я все еще смотрю на бутылку.       Не очень-то мне и хочется умирать.       Неважно, какую жизнь ты там прожил, что сделал и сколько раз пытался умирать. Неважно, сколько у тебя денег и как много красивых людей побывало в твоей постели. В один момент ты просто обернешься, и поймешь, что каждый твой жест, мысль и слова — это было бессмысленно. Устрой ты ядерную войну или построй ты колонию на Марсе. Взял ли ты кота из приюта или родил ребёнка. В итоге, все это равно. В итоге, это все бессмысленно.       Твои знания — ничтожны, цели — смешны, амбиции — пагубны.       Вся твоя жизнь была не больше, чем очередная раковая клетка в бесконечной вселенной.       Каково это, проснуться одним утром и осознать, что все происходящее не больше, чем клоунада?       Каково это, одним утром понять, что прожитая тобой жизнь, со всеми успехами, деньгами и алкоголем, по своей сути, равна жизни человека, который прожил всю жизнь в коробке?       Знаете, в чем проблема блядского эгоизма?       В конце его не будет, вот в чем.       В конце ты осознаешь, что ты все равно хочешь сравнить себя с чем-то важным. Просто, чтобы было. Чтобы знать, что ты прожил свою жизнь не зря.       Но утешения не будет. Как и эгоизма.       После смерти нет ничего. Только преследующие тебя собственные ошибки и твой скудный, бессмысленный опыт.       Лютик касается моего плеча, и я поднимаю взгляд на него. Лютик спрашивает:       — Ты в порядке? Выглядишь так, будто думаешь о смерти.       Я моргаю.       Вот он — ангел. Существо, которое пришло, чтобы я исповедовал свои грехи. Чтобы я встал на путь истинный, полюбил ближнего своего, во имя отца, и сына, и какого хуя, эй, блять, съебись. Ну и все такое.       — Ты мне кажешься подозрительным.       Говорю я. Говорю то, что говорить, наверное, не должен. Я не знаю. Лютик лишь пожимает плечами. Может он и вправду такой, какой и есть. Может он еще не совсем успел разочароваться в жизни. Возможно, у него есть смысл жизни.       Может быть, у него еще есть за что бороться.       — Я просто не хочу жить в постоянном напряжении и ненависти. Я видел к чему это привело, я видел своего отца.       — Но ты не в порядке.       Лютик улыбается, пожимая плечами. Он смотрит мне в глаза. Он говорит:       — Честно говоря, я прохожу сейчас сложный период в моей жизни.       Я спрашиваю у него:       — И сколько он длится? Этот период?       Он пожимает плечами и допивает свой мартини. Говорит:       — Честно говоря, я не помню.       Что означает: он начался еще до того, как я научился принимать решение. Еще до того, как заимел выбор.       Я пожимаю плечами. Мне хочется спросить, что там у него такой за период, с чем он связан и как он борется. Борется ли он вообще. Хочу попросить у него инструкции на все его улыбочки и ужимочки. Хочу узнать, кто его научил так смотреть.       Хочу спросить: слушай, а там, в раю, там есть алкоголь?       Но вместо этого я допиваю текилу и встаю, хватая чистое полотенце и вытираюсь. И все это время Лютик сидит позади меня. И пялится на мою задницу.       Ангел, он даже когда пялится на мужскую задницу — все еще ангел.       И что с того?       Я же вовсе не завидую. Мне в детстве еще говорили, что если родился в аду, то не стоит лезть через забор. Не стоит подниматься по лестнице, ничем хорошим это не кончится. Я смотрю на Лютика и понимаю, что да, ничем хорошим это не кончится.       Например, ты ослепнешь от этого яркого, всепрощающего света.       Ну или у тебя зажмет нерв. И ты вечно будешь улыбаться. Как Лютик.              В конце конов, ангелы попросту вышли из моды. Даже те, которые ангелы Виктории Сикретс, так что о чем вообще речь? Если в этом мире все настолько плохо, что даже ангелы в нижнем белье не кажутся им достаточно притягательными, то кого мы тут вообще спасать собрались?       Только если самих себя.