Nightmare

      Когда я просыпаюсь — на улице уже садится солнце. Я закрываю глаза. Считаю до десяти. И утыкаюсь лицом в подушку, пытаясь утопить в ней свой усталый стон. Или себя. Или что-то в этом вроде.       Сколько я проспал? Сутки? Двое?       То ночами не сплю, пялясь в потолок, ощущая как меня дерут мои собственные ошибки, то впадаю в спячку. Я моргаю, смотря в стену. Белую. Идеально-белую. Как в том доме, где я убил Ренфри. Или не убил. По крайней мере, ее призрак больше меня не тревожит. Так что, фактически, последствий как таковых нет. Так что можно сделать вид, что это не про меня. Что якобы я в этом не участвовал.       Возможно, и вправду не участвовал. Откуда мне знать?       Я встаю, натягивая на себя штаны и рубашку, путаясь в рукавах. Все еще сонный. Может, это не закат? Может, это утренний сумрак? Может, я проспал всего пару часов?       Я тру глаза, вставая и едва не спотыкаясь о сброшенные перед сном туфли. Я откидываю их ногой в другой угол комнаты и спускаюсь по лестнице.       В этой огромной студийной комнате Лютик лежит на диване, подперев щеку кулаком, и что-то смотрит по телевизору. Рядом лежит пачка чипсов, на столике — еще две, но уже пустых. Он моргает и переводит взгляд на меня. Машет мне рукой и с набитым ртом говорит:       — С добрым утром!       Я прохожу вперед, беря с тумбы свой телефон, который оставил.       По крайней мере я не проспал двое суток. Всего-то почти сутки. Не очень-то и много.       На экране мигает сообщение. Я смахиваю оповещения и открываю мессенджер.       Йен пишет: «как дела? ты жив?»       Жив ли я?       Откровенно сомневаюсь. Меня, возможно, преследует призрак убитой мною девушки, Лютик с каждым днем все больше и больше демонстрирует мне свои идеальные навыки, а я просто брожу и не понимаю, что мне вообще делать. Очень похоже на ад. За тобой ходят ошибки прошлого, все лучше тебя, а ты ничего не понимаешь.       Так, наверное, оно в аду и устроено. Ну и пытки по пятницам. Куда уж без этого.       Я отвечаю ей: «ага, как дела? как там твой мистер х? ты его еще не убила?»       Мне это очень важно, вообще-то. Мы поспорили с Йен пять лет назад, что она его пристрелит. На десять баксов. Вопрос не в выигрыше, не в призе, вопрос в том, чтобы доказать другому, какой ты умный и молодец, что ты все знал заранее.       В спорах если на что-то и спорят, то только на азарт и собственное превосходство. Все остальное нерелевантно.              Ламберт пишет: «у меня для тебя есть две новости. плохая и нормальная. и еще кое-что. бонус за твои услуги ну и может быть я совсем немного не хочу, чтобы ты умирал, хотя тут спорно»       Ламберт пишет: «в каком ты отеле?»       Сообщение датируется сегодняшним утром. Лютик за моей спиной говорит:       — Кстати, мне звонил Ламберт, спрашивал, куда и когда он может заехать. Я сказал, что в два ночи у тебя вылазка, и он сказал, что приедет ближе к вечеру.              Я моргаю, откладываю телефон. Спрашиваю:       — Тебе звонил Ламберт?       — Ага. Не так уж это и сложно: узнать мой номер телефона. Я закажу тебе ужин.       Я молча иду в ванну, чтобы принять душ. Под холодной водой меня так сильно клонит в сон, что я едва не спотыкаюсь на лестнице. Я ударяюсь плечом о дверной косяк.       Мне так сильно хочется спать, что когда я стою под ледяным душем, я ударяюсь лбом о кафель, потому что задремал и чуть не упал.       Я тру глаза, делаю воду еще холоднее. До того, что вся кожа покрыта мурашками, что у меня зубы стучат друг о друга, но нет — ничего.       Я так чертовски сильно хочу спать.       Я все еще хочу спать, когда вытираюсь, когда одеваюсь, когда спускаюсь по лестнице.       Лютик с кем-то говорит по телефону, зажав его между ухом и плечом. Он ставит поднос с ужином на столик недалеко от дивана и выпрямляется. Он смеется. Я думаю о том, что он говорит с Ламбертом, и меня эта мысль почти не злит. Потому что я чертовски сильно хочу спать. У меня ноги шевелятся едва, и мне приходится вцепиться покрепче в перила, чтоб не навернуться.       И как мне в таком состоянии идти на работу? Да я же лягу среди трупов, просто чтобы немного подремать.       Когда Лютик видит меня, он говорит:       — Ладно, пока.       Он сбрасывает вызов и прячет телефон в карман, смотря на меня. Спрашивает:       — Ты не выспался?       Я сажусь на диван и пялюсь на еду. Мне не хочется есть. Мне хочется спать. Я отворачиваюсь. Спрашиваю:       — Ты разговаривал с Ламбертом?       — Что? — Лютик удивленно смотрит на меня, вздернув брови. Он качает головой. — Нет. С чего бы?       Я пожимаю плечами и тру глаза. Когда зеваю, у меня из глотки вырывается «блять», потому что меня это бесит и выматывает. Пытаюсь вспомнить, что у меня есть из простых стимуляторов. Для бодрствования. Мозг не генерирует ни одну сраную мысль. Будто бы кто-то отключил провод питания. Я тру глаза, снова смотрю на поднос, но все еще не имею к еде никакого интереса.       — Кстати, Геральт, — Лютик садится передо мной, на стол, рядом с подносом. Он закидывает ногу на ногу, и упирается подбородком о кулак. — Что вы собираетесь сделать с полученной информацией?       Я чешу затылок и пожимаю плечами. Зеваю и говорю:       — Ничего. Уничтожим. А что?       — Просто интересно. Мало ли какие там у вас цели…       — Не вижу тут больше никаких других целей.       Я смотрю то на поднос, то на его бедра. На острую коленку. На плотно обтягивающие его ноги джинсы. Он болтает ногой в воздухе, хмурится и смотрит куда-то через мое плечо.       Такой весь из себя хороший, что мне хочется его…       Ударить — соврал бы я, будь чуть менее сонным. Но я сонный. И предложение закачивается на слове «его».       Вы не можете меня винить, я таких пацанов, как он, видел только по телевизору. Только на обложках всяких журнальчиков, которые стопками лежат в кабинках туалетов в частных самолетах. На любой вкус и цвет.       Он со своей идеальной кожей и голубыми глазами, русыми волосами и розовыми губами — такой, какими и рисуют ангелов.       Мне нравится так думать о нем. Мне в принципе нравится думать о нем.       Все эти истины я признаю для себя сейчас, пока я сонный, пока я не могу даже нормально думать, а тем более — придумывать для себя оправдания.       Я думаю о том, что не дал бы Ламберту и пальцем его тронуть, даже если Лютик и вправду какой-то опасный тип. И просто так пальцем не дам ему тронуть — даже если ему захочется его потрогать из интереса, настоящий он или нет.       Я чувствую себя влюбленным идиотом, пока пялюсь на его бедра.       Хотя, наверное, я просто хочу трахаться.       — Геральт?       — Что? — спрашиваю я у его бедер. Вижу краем глаза, как он снова полирует ногти о джинсы.       — А что ты делал после того, как у тебя получилось сбежать? У тебя вышло устроить себе жизнь. Но ты ведь не сразу нашел Весемира, да? Как ты к нему попал?       — Знаешь что, Лютик, — я поднимаю на него взгляд. — У меня есть для тебя один хороший совет.       — Какой?       — Отъебаться от меня.       Я подтягиваю к себе поднос, хватая с него кусок сыра, закидывая в рот и пережевывая, пялясь в пространство перед собой.       То, что мне нравятся его бедра, или то, что он похож на лучшее, что мог бы создать Бог (нет, не смог бы он), или что я называю его ангелом — это не дает ему карт-бланш на его тупое поведение.       Он мне не ответил ни на один сраный вопрос, зато сам считает своим долгом расспросить меня обо всем и обязательно еще и попричитать.       Я смотрю на Лютика, и он карикатурно надувает губы, хмурится.              Я закидываю в себя целиком кусок стейка. Но, кажется, я погорячился, и жевать я его буду целую вечность.       Кто вообще придумал еду, которую надо жевать? Какой отстой.       — Ты мог бы быть мягче со мной.       — А ты бы мог быть чуть менее наглым, Лютик. Ты обо мне знаешь слишком дохрена, в то время как я о тебе — что у тебя есть неприятный травмирующий опыт в детстве и что ты пытался покончить жизнь самоубийством. Я тебе не гугл, чтобы ты вбивал первый попавшийся в твою голову вопрос, и тебе давали ответ.       Лютик почему-то не отвечает. Опускает взгляд вниз и пожимает плечами. Я тру глаза, когда в дверь стучатся.       Все еще жуя этот кусок говядины я встаю, и Лютик провожает меня укоризненным взглядом.       Знаете что, мне срать, если у него было охеренно сложное прошлое, если и расскажет об этом, у него начнется паническая атака — мне срать. Если хочешь что-то получить — заплати. И нет, массаж в джакузи не равно еще одно травмирующей истории о моем прошлом.       Я что, по его мнению, трагический сборник рассказов о пацане, который не смог стать нормальным?       Если хочет кого-то пожалеть — пускай съездит в Африку. Я не намерен утолять его интерес только потому, что у него глаза красивые.       Когда я открываю дверь, первым делом Ламберт заглядывает за мое плечо и махает Лютику.       Я говорю, с куском мяса за щекой:       — Какофо фуя?       — Да, тебе тоже привет. Выглядишь хреново, ну, ты всегда так выглядишь, но, — он проходит вперед, захлопывая дверь, — но сейчас прямо особенно.       Он берет меня под локоть и тащит в другой конец комнаты, за арку. В комнату, где спит Лютик. Его кровать расстелена и смята. Одна подушка лежит в ногах, другая — у спинки кровати.       Но это единственный признак того, что здесь кто-то спит. Никаких ампул, шприцов, таблеток. Одежды. Ничего.       — Начну с херовой новости, — Ламберт достает какой-то смятый листок и пихает мне его в лицо.       Все еще жуя, я выхватываю его, разворачивая.       Это мой анализ крови.       Если вам интересно, вещество, которое вызвало то, что вызвало — это алпразолам, судя по анализу, модифированный с помощью ГОМК и для пущей уверенности присыпанный амобарбиталом, ну так, чтобы я точно до номера не дополз. Крайне труднодоступная формула, едкая, сука, прямо как химия, которой мне мать советовала людям глаза выжигать. Такая хуйня если к нам в организм попадёт, то без настойчивых просьб сама и не съебет.       Теперь понятно, почему меня так переебало недавно. Теперь ясно, почему меня клонит в сон.       Краем глаза я смотрю на Лютика, который все еще сидит на столе и копается в своем телефоне.       — Это не паленый алкоголь, — говорю я, запихивая бумажку обратно.       Ламберт кивает и тоже смотрит в его сторону. Мы молчим. Слушаем ритм сердца друг друга и смотрим на Лютика. У нас не очень-то много претендентов, если быть честными.       — И в этом состоит вторая, нормальная новость. Лютика и вправду нигде нет, он ни разу не был замечен в подобной деятельности. Я пробил его везде, по всем источникам, я ночь не спал, но — ничего.       Я киваю. Я смотрю на пол. Хмурюсь.       — А какой смысл? Эти штуки не убивают, ты знаешь. Пьешь противоядие, и все нормально.       Ламберт все еще смотрит на Лютика. Лютик встает и куда-то и уходит. А мы все еще пялимся туда, в его сторону. И наши сердца бьются тяжело и медленно, потому что мы понятия, блять, не имеем, что происходит.       — Штуки не убивают, если вовремя вколоть качественный, сильнодействующие обезбол, в противном случае — кома. Слушай, я помню то состояние, в котором ты пребываешь под этой дрянью. Ты не можешь попасть себе в вену… Кстати, а ты как попал?       — Мне Лютик ставил укол.       Ламберт моргает и медленно переводит взгляд на меня. Мы смотрим друг на друга и молчим.       Это был не Лютик.       Либо он, но потом одумался.       — Помимо прочего, эти штуки — о них знают только те, кто работает в этом. Кто был связан с этим. Обывателю эту хрень не состряпать с нуля, создав Вселенную.       Он имеет ввиду Карла Сагана.       «Если вы хотите приготовить яблочный пирог с нуля, то должны сначала создать Вселенную».       Вот что он говорил.       Проще говоря — даже начав с углерода и кальция ты далеко не уедешь, потому что для подобного нужно знать природу мутаций.       О них мог бы знать Лютик, но если верить Ламберту, то он там непричастен. Трудно, знаете ли, участвовать в подобном дерьме и быть вне всех списков и баз данных. Если ты не зарегистрирован хоть где-то, то все идущие от тебя средства будут иметь под собой обычную благотворительность.       В смысле, тебе потом не привезут новенькую дохуя мега-крутую штуку.       Да и никто не будет тебя снабжать нужной информацией.       — Может, у него есть второе имя? Посредники? Он может быть там через посредников.       Ламберт хмыкает и достает из заднего кармана ампулу.       — Не благодари, сам делал.       Я киваю, беря противоядие, из-за которого мой организм перестанет клонить в сон. А может и не перестанет. Скорее всего, он все еще борется с этой дрянью, поэтому у меня нет сил.       — Даже если и есть, — говорит Ламберт, — зачем он помог тебе вколоть обезболивающее? Помог дожить до утра?       Если вам интересно, то Ламберт говорит вот что: «зачем он спас тебе жизнь?».       Второй раз. Да. Круто.       К черту это.       Да и трудно спихивать на Лютика такие фокусы, учитывая, что он спас нас когда-то давно.       Блять, я не знаю, понятия не имею. И все, что я говорю, это простое:       — На самом деле, я бы и не смог его убить. Да и ты вряд ли.       Ведь все мы знаем, на какие безрассудные вещи идут люди ради влюби.       ради любой любви.       Ламберт непонимающе вздергивает бровь и я поясняю, вертя ампулу:       — У него, знаешь… На него смотришь, и будто… влюбляешься. Не как в человека. Что-то такое ты почувствовал, когда увидел солнечный свет впервые за несколько лет. Знаешь... В последнее время, когда я рядом с ним, мне кажется, что где-то рядом и Йен.       Он моргает. Хмурится. Говорит:       — Пиздеж.       Я хмыкаю       — Спорим на двадцатку?       Вопрос не в деньгах.       Дело в собственном превосходстве.       — Спорим.       — Лютик, иди сюда!       Ламберт смотрит на меня краем глаза. Лютик спускается с верхнего этажа, кажется, за две секунды. Он такой быстрый и энергичный, что, кажется, обгоняет пространство и время. Он хватает пальцами за арку, прислоняется к ней бедром и смотрит на меня.       Я говорю:       — Улыбнись Ламберту.       — Что? — он моргает.       — Улыбнись, говорю. Просто улыбнись.       Лютик растерянно смотрит сначала на меня, потом на Ламберта. Он все еще не уверен в моей просьбе, когда улыбается. И эта улыбка выглядит как то, ради чего ты вообще решил жить эту жизнь, а не умереть. Я не хочу умирать, просто иногда выбора нет.       Ламберт смотрит на него. Момент, два, три. А потом говорит мне:       — Ладно, я переведу тебе двадцатку на твой счет.       — Считай, что я рассчитался за ампулу.       Лютик смотрит на нас, как на идиотов, удивленно вздернув брови. Он едва покачивается. У нас на сегодня план убить мужика, расстрелять весь его персонал, возможно, самим получить по пуле в задницу, а Лютик просто стоит и улыбается. Даже когда я его не прошу. Он улыбается.       Ламберт говорит:       — Вчера это не сработало.       — Да потому что ты бухой был в ебеня, ты в таком состоянии собственное имя не воспримешь.       Ламберт закатывает глаза. Лютик спрашивает:       — Не сработало что?       Он закусывает губу.       Ламберт только махает рукой, но все еще смотрит на него, так что едва кто-то из нас поверит, что он не заинтересован. Одна рука в кармане, другой он держит телефон. Он мог бы создать видимость действий, но вместо этого он без зазрения совести пялится на Лютика.              Я бы тоже просто на него пялился, будь у меня возможность.       Если бы я был чуть меньше ему должен, если бы он был чуть менее идеальным, если бы я был чуть менее сонным. Так много «чуть менее», что это превращается в огромное «невозможно». Отовсюду понемногу, и я смог бы вести себя по-нормальному, а не как кусок мудака. Но в итоге я просто пялюсь на ампулу.       Я говорю Ламберту:       — Хочешь еще кое-что?       Раз я не могу ничего получить — пускай хоть кто-то из нас получит. Ламберт смотрит на меня и кивает головой. Он нахмурен, его губы сжаты в одну линию. Челюсти и шея напряжены.       Я говорю Лютику:       — Покажи ему руку.       Удивлять так удивлять.       Пускай хоть кто-то, хоть отчасти поймет, почему я его все еще не убил. В смысле, Лютика. Пусть хоть кто-то меня оправдает.       Лютик стопорится, смотрит на меня, хмурится. Ламберт снова смотрит на Лютика. Не на бедра, не на плечи, не на колени. На его лицо. Очень даже уважительно. Очень даже по-человечески — смотреть на лицо.       Может, ему не хочется трахаться, в отличии от меня.              Лютик говорит:       — Зачем?       Я закатываю глаза. Я говорю, смотря на потолок:       — Разве ты не хочешь показать, какой ты у нас ангел?       Лютик закатывает глаза аккурат в тот момент, когда я смотрю на него.       Я не знаю, зачем я это делаю. Буквально заставляю их взаимодействовать. Будто бы мне это интересно, хотя, на самом деле, меня это просто раздражает. Я не знаю, чей предел ищу: их или свой. Может я вообще ничего не ищу.       Лютик фыркает и подходит немного ближе. Закатывает рукав и поднимает руку. Показывает шрам от попытки самоубийства. Показывает белую линию кожи над ладонью — результат того, как он пытался вручную отворить затворы. Неопровержимое доказательство его преступления. Его благотворительность.       Смотря чьими глазами смотреть.       Глазами его отца — он преступник. Глазами нас — спаситель.       Кто он в собственных глазах я так и не узнал.       Ламберт смотрит на его запястья, сложив руки на груди. Смотрит ему в глаза, когда Лютик опускает руку, опуская рукав обратно. Я почти готов поспорить, что Ламберт никак не отреагирует. Он слишком на всех обиженный, чтобы быть благодарным. Если я не благодарен, то он — тем более.       Нет, не подумайте, может быть я бы и сказал Лютику спасибо, но уже немного поздно, да и не особо хочется мне думать о том периоде. Неприятный он был и тупой. Я хмыкаю и отворачиваюсь к окну.       А через секунду поворачиваюсь и смотрю на Ламберта с ужасом. У Лютика широко раскрыты глаза, его руки висят в воздухе, будто он хочет кого-то оттолкнуть. Его руки — за спиной Ламберта, с застывшими в воздухе ладонями, с раскрытой ладонью.       Его руки, эти руки ангела, они ложатся на лопатки Ламберта.       Глаза Лютика все еще в недоумении смотрят в панорамное окно, но его руки — на его спине. Ламберт обнимает его так сильно, что, мне кажется, я слышу, как хрустят у Лютика плечевые кости и ключицы. Между их телами нет ни одного сраного сантиметра. Глаза Лютика выглядывают из-за его плеча, его нос — в сгибе его шеи. Волосы щекочут скулы. И вот он, стоит, прижатый к Ламберту так сильно, что, мне кажется, он скоро залезет к нему под кожу.       Он все еще обнимает его, пока я смотрю на это. На нос у сгиба его шеи. На ладони на его лопатках. На напряженные руки Ламберта, в которых, как в тисках, зажаты плечи Лютика.       Я стою, смотрю на это и проклинаю сам себя.       Ламберт говорит:       — Пиздец.       Я думаю:       пиздец.       А Лютик смеется и хлопает его по спине. Закрывает глаза и просто утыкается лбом в его плечо. Я закрываю глаза, выдыхаю и ухожу из комнаты. Я не злюсь, ясно вам?       Совсем я не злюсь, я просто спать хочу.       Я делаю вид, что ищу свой шприц, пока они там стоят и обжимаются, как старые друзья. Не знаю, на кого злюсь. Нет, знаю. На себя. За что?       Немного сложнее.       Меня злит, что вот там была моя благодарность за его поступок, там, в подворотне, пока я пытался его задушить. Вот мои объятья за его спасение. Ладонью на его шее. Вес моей силы, вкаченной наркотой, на его глотке. Вот оно — мое «спасибо», запрятанное в удушение. И вот спасибо Ламберта — он обнимает его, как своего родного сына. Так, что Лютику, наверное, сложно дышать.       Или я злюсь на то, что вообще позволил ему это сделать.       Лютика и впрямь хочется потрогать, просто чтобы убедиться в его реальности, в том, что ты не сошел с ума.       Когда я возвращаюсь со шприцем в руке, они все еще обнимаются. И я откашливаюсь в ладонь. Я говорю:       — Хорошо.       Говорю:       — Я скоро ухожу людей стрелять, можете хоть потрахаться.       Ламберт хрипло смеется — так он смеется, когда, на самом деле, его трясет изнутри. Этот смех граничит и истерикой, с враньем, с желанием обмануть всех, включая себя и Бога. Или президента США. Или Будду. Ну, в зависимости от того, в кого ты веришь.       Ламберт снова смотрит на Лютика, и у него такой взгляд, что впору заиграть тупой слезливой музыке и вылезти уебанским розовым шрифтам.       Выключите, пожалуйста, Нино Рота.       Включите, пожалуйста, саундтрек для медленного секса.              Нам нужна атмосфера для двух потерянных душ, которые нашли друг друга.       Я говорю:       — Пойду, пока меня не вытошнило. Если что, то я сижу один, совершенно один, и пытаюсь вколоть в себя обезбол, чтобы не сдохнуть, да-да, но я вас не отвлекаю, милуйтесь тут, а я пойду сидеть один.       Я достаточно жирно намекнул, что мне это не нравится.       На этот раз смеется и Лютик. А Ламберт все еще смотрит на него этим взглядом любящего отца — со снисходительностью, вшивым покровительством и желанием костьми ради него лечь. Меня бесит это.       И я не знаю, что меня бесит: взгляд Ламберта или то, что я не первый додумался так на него посмотреть.       Я вообще немного конченным становлюсь, когда трахаться хочу.       Это просто инстинкт, так-то я никуда не спешу. Быть первым нигде мне не хочется — даже для Лютика. Первый, последний, Бог, уебок, тварь — какая, нахрен, разница? В конце мы все равно умрем.       Самое время отвлечь себя от этого дерьма в виде расчувствовавшегося Ламберта мыслями о суициде.       И я ухожу в другую часть комнаты, доставая ампулу и садясь на барный стул. Скриплю зубами и зыркаю в сторону арки в комнату Лютика.       — Я помогу!       И я расслабленно выдыхаю, когда вижу, как он выходит из поворота и идет ко мне, видя шприц в моей руке. Не очень-то мне и нужна его помощь, но если это значит, что все это время он не будет пялиться Ламберту в его, внезапно, все такие добрые и понимающие глаза, то пусть хоть всего меня исколит любым дерьмом.       И все это ради чего? Ради того, чтобы через два часа беситься с присутствия рядом Лютика.       Теперь вы понимаете, на что похоже сидение на наркотических анальгетиках. Тебя вечно бесоебит из крайности в крайность. Ты даже не знаешь своего истинного отношения к некоторым вещам. Я понятия не имею о роде своих мыслей о Лютике. Меня это и не ебет особо до определенного момента, но не то чтобы этот момент длится долго, так что я предпочитаю об этом не париться.       — Теперь понятно, почему ты с ним так носишься, — говорит Ламберт, когда все еще смотрит на Лютика. Ему даже не нужен мой ответ касательно того, что, вообще-то, это не я с ним ношусь, как он снова обращается к Лютику: — Ты с чего такую вечеринку затеял? Совсем в детстве с головой не лады были? — Лютику не надо видеть его лицо, чтобы знать, что он улыбается.       Лютик говорит, закатывая рукав моей рубашки:       — Нет, это была месть отцу.       — За что?       — Ничего интересного, — качает он головой, все еще улыбаясь, беря шприц и продевая иглу через перегородку. Он спрашивает: — А что это за… лекарство?       Я не успеваю открыть рта, как Ламберт говорит, становясь с другой стороны стойки:       — Противоядие. Нашего старика попытались укокошить, видимо.       Лютик вздергивает брови вверх и смотрит на Ламберта.       Я говорю первое, что пришло ко мне в голову:       — На самом деле у нас не особо много претендентов.       Я смотрю на Лютика. Лютик смотрит на меня.       Даже Ламберт, наконец, оторвал свой сжирающий взгляд от его лица, и уставился на меня. Ламберт говорит:       — Ну нет, чувак, мы не можем обвинять Лютика после этого.       — Да ну? Кажется, сутками ранее ты утверждал обратное.       — Я не знал всех обстоятельств! Вообще, ты мог бы быть более благодарным к нему!       — Вот-вот, тебе следует поучиться у Ламберта! — едва не крякает Лютик возмущенно, засовывая иглу мне в вену. Я фыркаю, смотрю на Ламберта, который смотрит на Лютика.       Впервые вижу, чтобы он так смотрел на кого-то живого, а не на ящик водки или виски.       Наверное, так я должен был себя вести с Лютиком. Смотреть, как на свое спасение — потому что он сделал это дважды. Спас меня.       А у меня из эмоций только: «чувак, мне вообще похуй» и «дайте мне пистолет и кокаин». И что мне с этим делать?       Ламберт тот еще кусок мудака — такой уже плохой мальчик из заезженных боевиков, что аж блевать хочется. Бухает, наркоманит и неделями может не вылазить из лаборатории, создавая обдолбанным новые шутки, которые впрок подойдут только для болезненного усыпления собак. Потому что пьяным он все делает из вон рук плохо. И вот, Ламберт — этот кусок озлобленного дерьма, в нем, видите ли, человечности больше, чем во мне!       Смотрит на него так человечено, улыбается ему, и Лютик ему улыбается. Играют тут в двух хихикающих подростков, что аж смотреть на них противно.       Тут хватит одного взгляда на Ламберта, чтобы уверовать, что карма существует.       Поэтому я не смотрю на Ламберта. Я смотрю на свой сгиб локтя, даже когда Лютик убирает шприц и иглу.       И я говорю:       — Я недавно видел Ренфри.       Ну а что? Раз Лютик больше не вариант, то чем плоха Ренфри?       Мертвый претендент лучше, чем никакой претендент.       Лицо Лютика вытягивается и он смотрит на меня такими широко-раскрытыми глазами, что я с секунды на секунду жду, когда они у него из орбит вывалятся. Ламберт говорит:       — Кто такая Ренфри.       Лютик отвечает ему, все еще пялясь в ужасе на меня, и это мне даже льстит. Ну, то, что я перетянул его внимание на себя, а не то, что он считает меня сумасшедшим. Подумаешь, люди обо мне вещи и более мерзкие думали, а то, что я ебанутый — это даже отчасти правда. Так вот, Лютик отвечает ему, смотря на меня:       — Это моя сводная сестра.       Ламберт пожимает плечами, открывая спертую из бара бутылочку виски.       И Лютик говорит:       — Моя мертвая сводная сестра.              Ламберт давится первым глотком виски. Он морщится и вытирает рот тыльной стороны ладони. Смотрит на меня. Говорит:       — Геральт, ты же совсем ебанулся, даром тебя еще не пристрелили!       Я закатываю глаза, а Лютик опускает взгляд вниз, пытается подобрать каике-то слова, которые не выставили бы меня конченным, потому что он, видите ли, до сих пор воплощение посланника Божьего. Божьей воли и любви. Такой весь хорошенький стоит и выглядит невероятно, и поэтому Ламберт снова на него пялится, глаз с него не сводит, даже не моргает. Я говорю Ламберту:       — У тебя глаза так иссохнут, если будешь беспрерывно на Лютика пялиться.       Лютик краснеет. Я говорю:       — Выглядишь так, будто сутки не ел.       Лютик откашливается, продолжая рассматривать свои ногти. Ламберт пожимает плечами, отпивая еще немного виски и говорит:       — Ты уж извини, что даже сошедший окончательно с ума ты вызываешь у меня меньше интереса, чем пацан, который в детстве нашел силы и смелости перерубить херову тучу солдат и помочь сбежать мутантам.       Я закатываю глаз.       Попизди еще мне тут, что тебе интересно только это. Что ты совсем не думаешь о мягкости его волос, о влажных губах, о том, как они покраснеют от долгих поцелуев, не представляешь его голым, не хочешь залезть так тесно в его личное пространство, чтобы видеть его так близко, что искривляется пространство. Попизди мне, ага, я ж тебя два дня знаю. Ага. Конечно.       А может он и не хочет. Может, это только я хочу.       А я, как мы выяснили, просто хочу трахаться.              Лютик говорит, тормоша в руках шприц:       — Геральт, это на самом деле… странно. Я могу тебе даже труп показать по приезду! Ну, он, наверное, под землей немного…       — Что у тебя делает труп сестры под землей? Не в гробу? — Ламберт вскидывает брови, сглатывая виски.       — Это Геральт убил ее. А я спешил, вот и…       — Ты убил его сводную сестру?!       Я пожимаю плечами. Говорю:       — Слушай, это работа. Ничего личного. У нас… интересная история знакомств.       — Преисполненная хорошими впечатлениями, — Лютик усмехается, откладывая шприц.       Ламберт смотрит на нас, как на сумасшедших, но больше ничего не комментирует. То на меня, то на Лютика, спрашивает у него:       — Как ты с ним вообще уживаешься?       Лютик пожимает плечами.       — Он добрый внутри.       — Неправда, — говорю я, рыча, смотря на пол.       — Правда.       — А Ламберт тоже такой же. Только с виду кусок мудака, на самом деле просто свои обиды маскирует!       — Ага, — соглашается внезапно Ламберт, осматривая номер, — абсолютно так же, как и ты.       Я фыркаю себе под нос, опираясь локтем о стол, смотря исподлобья на Ламберта. Он пожимает плечами и поворачивается к панорамному окну. Лютик спрашивает:       — А вы, вы же хорошие друзья? Только честно, без вашей маски «крутых и независимых».       Когда он говорит «только честно» — после этих слов его никто не слушает. И мы просто пожимаем плечами.       Трудно заиметь друзей после такого дерьма. Трудно начать заново доверять людям, когда они пытались убить тебя максимально мучительной смертью годами в карцере. В клетке метр на метр. Трудно смотреть на искусственный свет в операционной после годов темноты.       Я и солнце не очень жалую по этой причине.       — На самом деле, — говорит Ламберт, — я хотел показать тебе план здания. Я знаю, что, наверное, ты уже туда ходил, и...       — И Лютик все зафиксировал, ага.       — Лютик? — переспрашивает Ламберт и косится в его сторону.       — Это моя работа, вот и все.       Он пожимает плечами и перегибается через стол, когда Ламберт достает планшет, что-то там включая. В итоге он просто огибает стойку и становится рядом с ним, с интересом тычась лицом в экран. Он так к нему близко, что бицепс Ламберта прижимается к его грудной клетке. И поэтому я прослушиваю все то, что говорит Ламберт. Он щелкает пальцами перед моим лицом и говорит:       — Эй.       — Да? — я отрываю взгляд от его бицепса. От шеи Лютика, которая вытягивается, и Лютик заглядывает за его плечо. Я смотрю Ламберту в глаза. Так, будто мне это интересно.       — У него немного работает все по-другому, когда он дома, — он укладывает планшет на стол, так, что я вижу схематичный план здания, — ему кто-то нашептал, что та информация, которую он у кого-то выкрал во время очередной стрельбы — это опасная вещь. Поэтому у него началась паранойя, ну, ты знаешь…       Я киваю. Я почти не смотрю на то, как Лютик прижимается к его руке, слушая Ламберта и глядя на схему.       Он масштабирует и увеличивает отдельные участки, тыкает пальцами. Говорит, что вот тут, в правом крыле, слева — индикатор движения. Лишний шорох — и тебя застрелят. Вот тут — он тыкает пальцем на левой крыло, уходящее под столовую, к стене — везде понавешены биометрические ручки на дверях, которые оповещают, если их трогают не те руки.       — А что за этими дверями такого, раз на них эти замки? — спрашивает Лютик, перегибаясь через Ламберта еще сильнее, смотря на двери.       — Ничего такого, — качает головой Ламберт, — кладовые. Наркотики и оружие. И другие шутки, которыми развлекаются богатые, ебанутые дяди на старости лет.       — Мертвые шлюхи? — спрашиваю я.       — Мертвые шлюхи в подвале, — так же абсолютно серьезно отвечает мне Ламберт.       Лицо Лютика вытягивается. Ламберт говорит: «шутка».       Конечно же шутка. Никто не будет хранить мертвые тела у себя в доме. Они же воняют и привлекают к себе всякую живность. В том числе работников, которым ты задерживаешь зарплату. Или офицеров полиции.       Никто не хранит трупы у себя дома.       — Индикаторы движения еще тут и тут, — говорит Ламберт, тыкая в разные точки. — На каждом этаже есть датчики звука. Громких звуков. Так что пистолеты не прокатят. И еще, — он прерывается, делая глоток из бутылки, — через подвал можно выйти куда-то там, плохо помню. То есть если он попытается скрыться — лезь в подвал. На двери замок тройной сложности. Легче сразу подорвать. Но до этого отключить пожарку.       Я киваю, все еще смотря за движением его пальцев по экрану планшета, запоминая схему здания, чтобы знать, куда мне идти, а куда нет.       Лютик говорит:       — Мг. Я запомнил.       Я смотрю на него. И абсолютно точно не хочу, чтобы он шел со мной. Я говорю:       — Отлично. Но я иду один.       Лютик недовольно хмурится, выпрямляется, сложив руки на груди. Его спина прямая, а плечи — напряжены. Он говорит:       — Я в прошлый раз здорово тебе помог.       — Ага. Да. Круто. Хорошо, — я киваю, снова кидая краткий взгляд на схемы. — Но в этот раз твоя помощь мне не нужна.       Ламберт усмехается, глядя на возмущенно хапнувшего Лютика воздух. Он выпрямляется и, уложив свою ладонь на его плечо, говорит:       — Не волнуйся, мы найдем, чем с тобой заняться.       Лютик переводит взгляд на него, изумлено приподнимая брови. Я проделываю то же самое.       Уж мне-то известно, что Ламберт обещание выполнит.       И у меня прямо сейчас выбор: оставить Лютика наедине с этим мистером я-пансексуал-а-не-шлюха-мне-просто-нравится-все-красивое-ну-и-секс-тоже-нравится, или взять Лютика с собой, поставив его в опасность. Одно дело таскать на проверку территории, и то во время которой ему чуть не прилетело, а другое — на заранее опасную работу, где его могут пристрелить. Он сам говорил, что плохо срабатывается с огнестрельным, ему лучше ближний бой.       Ага. Круто. Вот и будет ближний бой. Когда его застрелят. Ближний бой Лютика и апостола, за оправдание всех его грехов. Ведь Лютик, наверное, метит в Рай.       Я говорю:       — Со мной нельзя.       И встаю, идя к лестнице. Я до последнего жду, когда Лютик запротестует, скажет, что пойдет со мной, и сделает это против моего «нет». Я жду, что он кинется за мной, чтобы тоже переодеться, но когда я поднимаюсь по лестнице, я слышу, что Ламберт что-то ему говорит. А Лютик отвечает.       Я закатываю глаза.       Я не ревную, и я не боюсь, что Ламберт случайно его трахнет прямо на этой барной стойке. Лютик взрослый пацан, ему самому решать, с кем трахаться, да и, на самом деле, Ламберт, скорее всего, в жизни не притронется к нему в таком плане. У Ламберта вообще какие-то проблемы с этим, ну, знаете, «ментальным» родством.       У него что не мученик, то собрат. Так что я не удивлен, если он увидел в Лютик еще одного своего брата. Спасителя. Алтарь и кинжал, вторкнутый в жертву. А с братьями, как известно, не трахаются, но…       Но меня просто, наверное, бесит, что, оказывается, Лютик может проявлять интерес к кому-то кроме меня.       Давайте честно: Лютик проявляет интерес ко всему, а мне просто льстит его внимание.       Потому что я старый, одинокий пердун с херовой тучей комплексов и нереализованными амбициями. Всего-то.       Вот я и бешусь. А что мне еще остается делать?       Можете предложить что-то вроде «вести себя по-человечески». Или «не брюзжать». Или «засунуть свои обиды к себе в жопу, откуда ты их достал».       А знаете что, идите-ка вы на хрен.       После того, как тебя пытались убить больше пяти раз, ты получаешь вечный купон на нытье. Можно ныть и брюзжать. Ненавидеть и беситься.       Потому что, на самом деле, после пережитого это единственное, что тебе остается. Ненависть и раздражение. Если у меня и живы какие-то нейроны, если не все там выгорело, то все, что они генерируют — это злость и обиду.       Попробуйте сами справиться с этим дерьмом, когда из лекарств у вас только викодин и героин.       Понимаете, вот в чем проблема: из опиода и парацетамола много чего не сделаешь, так что приходится ограничиваться малым.       И не надо мне говорить, что от викодина я бы скорее всего хихикал, как укуренный. Скажите это моей ДНК, потом уже мы с вами поговорим.       Я выдыхаю, расстегивая ремень, и смотрю в окно. Понятия, блять, не имею, перед кем я сейчас оправдываюсь       Наверное, я просто не хочу думать о Лютике.       Я переодеваюсь, закидываюсь стимуляторами, несколько минут хожу по комнате, пытаясь понять, прошла ли сонливость. Пересчитываю пули, мысленно вспоминаю схему здания. Вспоминаю ее так хорошо, будто она перед моими глазами.       Проверяю работу всей техники. Беру с собой чехол, чтоб снять линзы перед работой.       Эти линзы — специальная разработка Весемира. Наше зрение настолько чувствительно, что ты видишь даже то, как искривляется свет от движения. Ты видишь на шаг вперед. Очень мешает в реальной жизни, но на работе — очень удобно. Только глаза потом болят.       Я смотрю на время. Слушаю, как на первом этаже смеется Лютик. Я утыкаясь лбом в окно. Свет в комнате выключен, и весь мир все равно кажется до безобразия ярким.       Стимуляторы пульсируют у меня в венах, циркулируют в крови. Я слышу каждую вибрацию в голосе Лютика. Даже не видя его — я слышу, как он улыбается. Слышу, как тикают часы. Собственный пульс.       Стою и смотрю на город. Стою и смотрю       Каково это, проснуться одним утром и понять, что проявление любых чувств — глупо?       Очень серо. Вот так.       Это даже не больно, и не грустно, просто поражаешься тому, как это странно — тратить свои нервы, силу, энергию, в конце концов и так не очень яркую и длинную жизнь на эмоции. На иссушение себя.       Твоя радость, твой страх, нервозность, истерики, ненависть, боль.       Все это кажется глупым и нелепым.       Ты и себе таковым кажешься.       Каждый раз, когда видишь, как меняется твое лицо от эмоций.       Твое лицо, которое тебе и без эмоций не кажется особо симпатичными, и вот ты видишь, как оно искривляется из-за эмоций.       Когда ты видишь себя в первый раз в зеркале после нескольких лет, после издевательств, отсутствия света. Когда ты смотришь и все еще щуришься, потому что глаза так и не привыкли к настолько громкому и яркому миру. Ты видишь себя и кажешься себе нелепым. Ты помнил себя не таким, а сейчас вот ты. Ты и твое тело, с которым тебе, предположительно, придется жить.       Ты помнишь себя как пятнадцатилетнего ребенка. Длинного, худого и гибкого. Как хлыст.       А сейчас похож на груду метала.       Волосы, лишенные пигмента. Кожа, лишенная, блять, всего — тоже белая. Изуродованная шрамами, огрубевшая кожа. Твоя челюсть и твои скулы, даже нос. Все это совсем не такое, какое ты представлял.              И когда ты улыбаешься — это кажется тебе безобразным.       И еще месяц, пока глаза пытаются настроиться на новый мир, пока тебе не делают крутые линзы, все это время ты стараешься не смотреть в зеркало. Стараешься привыкнуть к тому мужику в отражении, думая, что, на самом деле, он не имеет никакого к тебе отношения.       Но ничего страшного.       Ведь чувствовать боль теперь тоже бессмысленно.       Так что не особо я и переживал по этому поводу. Нет так нет.       Иногда я забываю, как я выгляжу.       И считаю эти моменты самыми счастливыми.       А потом мне надо поправить линзы или проверить в порядке ли волосы. И все повторяется.       Я засовываю магазин в патронник. И снова вспоминаю, кто я есть.       Для чего меня создавали.       Хотели создать что-то великое, а вышли мы.       Какая потеря.       Когда я спускаюсь вниз, Лютик что-то смотрит на планшет Ламберта, заглядывая ему через плечо. Когда он видит меня, то улыбается — широко и ярко — и, совсем беззастенчиво сложив руки на макушке у Ламберта, упирается о них подбородком:       — Точно не хочешь взять меня с собой?       Я смотрю с момент на Лютика, который упирается о голову Ламберта.       На Ламберта, который тоже смотрит меня, и его совсем не смущает та поза, в которой на нем завис Лютик. Как маленький ребенок.       Сейчас мне кажется, что я действительно просто утешаю себя мыслью о том, что раз я обиженный уебан, то абсолютно все такие.       Смотря Ламберту в глаза, я начинаю понимать, что я единственный, кто так и не перестал дуться на Бога.       Я говорю:       — Не хочу.       Лютик фыркает и снова опускается к его плечу, утыкаясь о него подбородком. Он спрашивает:       — Стой, а разве ИЮПАК тут не другой?       — Это синтезированный. Иначе это на нас не будет работать. Смотри, у нас идет отличие в…       Я закатываю глаза.       Вот уж хорошая тема для диалога.       Хотя куда уж мне. Я рядом с Лютиком и двух слов связать не могу.       Внезапно, надевая обувь, я слышу, что Лютик говорит мне:       — Надеюсь, тебе стыдно.       Он звучит почти обиженно. Говорит:       — Вот я к тебе хорошо отношусь, прямо очень хорошо, а ты… — он прерывается, будто хочет сказать какое-то оскорбление.       Я пожимаю плечами.       Я хорошо к тебе отношусь. Я бы не оставлял тебе здесь, рядом с Ламбертом, если бы относился к тебе недостаточно хорошо.       Я говорю:       — Ламберт, точно тут останешься? Лютик может быть охеренно утомительным.       — Ну, когда утомлюсь, — говорит Ламберт, допивая третью миниатюру, — тогда и поговорим.       Лютик все еще выглядит обиженным, когда говорит:       — Знаешь, ты мудак, но я желаю тебе удачи. Но знай, что я желаю тебе удачи без любви. И вообще, поучись у Ламберта, видишь, какой он хороший! — он говорит это, все еще упираясь подбородком о свои руки, сложенные на его макушке.       Я вижу, как искривляется лицо Ламберта от слова «хороший».       Вот уж комплимент.       Я хмыкаю и выхожу, захлопывая дверь.       Стою с секунду, слыша, как стучит стекло той бутылочки, которую Ламберт ставит на стол. Слышу, как Лютик спрашивает:       — Он точно будет в порядке?       — Волнуешься?       Лютик молчит. Секунду, две. В это время стук моего сердца мешает мне дышать и слышать. Но я слышу его голос:       — Я бы не сидел тут, если бы не волновался о нем.       Ламберт хмыкает. Говорит:       — Понимаешь, после такого дерьма, через которое мы прошли, — он берет бутылочку с алкоголем, все это я слышу, — стыдно умирать от пули.       Лютик молчит.       Ламберт говорит:       — Я трахну его труп, если он сдохнет там. И он это знает.       Лютик облегчённо выдыхает.       Я пожимаю плечами и иду вперед, по коридору, в котором блестит все — вплоть до пыли. В этом, наверное, весь смысл: неважно, насколько тебе стыдно умереть, и какая длина будет у очереди, желающих трахнуть твой труп — смерти не до этих глупостей.       Да и мне вряд ли будет до этого, когда я умру.       Знаете, иногда мне все-таки этого хочется. Умереть.       Так, на зло всем. Будто бы мне есть, что доказывать своей смертью.       Будто бы хоть у этого будет смысл.