Nightmare

      Это что-то схожее с тем состоянием, когда ты понимаешь, что ничего не успеваешь. Когда горят все сроки. Когда до важного совещания осталось меньше часа, а на тебе по-прежнему трусы, пулевое отверстие в бедре и вселенская заебанность. Как-то отдаленно ты думаешь: если я сейчас соберусь, то быстренько все сделаю и все успею.       В теории, конечно, ты все успеешь. Обязательно.       Но в моем случае я психую, запираюсь в доме и валяюсь под анальгетиками, залипая на дешевую китайскую гирлянду, которую купила Йен. Она любит все эти дешевые вещички. Скупает все, что блестит с алиэкспресса и амазона.       Час, когда тебе максимально похуй. Когда все рушится, а ты понимаешь, что все этим портишь, но как же тебе на самом деле насрать.       Так странно. Наивысший момент расслабления достигается в секунду настоящего ада в твоем ежедневнике.       Вау.              Вот и тогда я ощущал это прекрасное чувство «все хуево, пусть таким и остается».       Валяешься ты такой на берегу моря, над головой чайки противно галдят — так противно, что у тебя голова раскалывается. Лежишь и смотришь, как твоя кровь медленно стекает по самому берегу, а потом сжирается соленой водой.       Смотришь на то, как медленно из тебя вытекает жизнь.       В человеке примерно пять литров крови. Я ждал, пока во мне останется чайная ложка.       Я помню, что это был вечер. Это был дикий пляж. Была тишина (не считая ебучих чаек). Было спокойно и абсолютно похуй. У меня гудело в голове от недостатка крови, а лицо было мертвично-белым и холодным.       Лежал и смотрел. Я знал, что умру.       И, знаете, мне было так на это насрать.       Это так странно.       О смерти говорят уже сотни лет. Все о ней рассуждают и обсуждают. Теории, вопросы и задачи. Нам кажется, что смерть мы рассмотрели уже под всеми углами, мы растерзали ее и сняли с ней порно-ролики.       Мы извратили ее, переделали, переосмыслили, изнасиловали, растерзали, снова слепили.       В общем, сделали все, что обычно делает с человек с тем, что сильнее его.       Кажется, мы это уже выучили. Мы это уже знаем.       С детства мы смотрим по телевизору на смерть. В разных ее проявлениях. От ударов, от пистолетов, от болезни, от веревки, от лезвий. Естественная смерть. Какая угодно — в детстве мы смотрим на варианты смерти так же, как выбираем себе топпинг к мороженному.       Смерть нас уже не впечатляет.       Но только когда встречаешься с ней лицом к лицу, понимаешь, что до этого момента не знал о ней вообще ничего.       Это как неудачное свидание в тиндере.       На фотографии была блондинка с третьим размером груди, а на свидании к тебе приходит мужик с бородой и постакне на щеках.       Не то чтобы тебе становится страшно. Или больно. Или плохо.       Нет. Просто чувство сраного разочарования и что тебя так нагло наебали.       И вот примерно это я и ощущал, пока лежал и умирал. Думал о том, что не так уж это и плохо, как об этом все кричат.       Терять мне все равно особо нечего было.       Зная, что меня все кинут, я кинул всех раньше. Постоянно пропадаю со связи и с радаров. Не очень хорошо работаю, почти ни с кем не общаюсь.       Что мне терять?       Игру в бильярд с Эскелем раз в месяц? Пьянку с Ламбертом раз в неделю? Стрип-шоу раз в полтора месяца на пару с Койоном?       Лежа вот так и глядя на себя, глядя, как я умираю, я понимаю по-настоящему, как фантастически пуста наша жизнь. Не только моя.       О, поверьте, моя жизнь по сравнению с работником макдака просто, блять, распрекрасный квест. Ебанный фильм с крутыми спецэффектами. Объект для зависти.       Даже в музей поставить можно будет, если сильно постараться и заплатить за рекламу.       В целом...       Тупая хуйня тупой хуйни.       Сидим тут как паразиты, уничтожаем все, портим и жрем. А потом плачем, когда умираем.       Никто не плачет, когда умирает.       Только если над тобой склоняется любовь всей твоей жизни, зареванная и дрожащая. Тогда ты плачешь. Но так, даже не за себя, просто вы же наверняка родственные души, и ее слезы — твои слезы.       Надо мной могло нависнуть только лицо Ламберта с фразой «слыш, когда сотку отдашь?».       Вот и все.       Вот, пожалуй, и все.       Тогда я открыл на миг глаза, просто чтобы посмотреть на то, как же прекрасен мир за секунду до смерти. Так об этом все пишут. Что настоящую красоту ты можешь разглядеть только когда прощаешься с этим.       Я знал, что мир будет дерьмовым. Возможно даже хуже, чем обычно, потому что мне ужасно хуево.       Но я открыл глаза, и мир был прекрасен.       У мира была белая кожа, красные губы и неестественно-фиолетовые линзы. Черные вьющиеся волосы и неясная эмоция детской заинтересованности на лице.       Да. Этот мир был прекрасен.       И если так он выглядел все это время, то, что ж… Я последний идиот, если в самом деле решил умереть.       — Мне сказали, что тут никого нет, тихо и можно отдохнуть. А тут ты. Что ты делаешь? Тоже отдыхаешь?       Мир сидел возле меня и внимательно меня осматривал. Мир задрал мою рубашку и брезгливо оглядел то кровавое месиво под ней.       — Это… Боже, стекло?.. В тебе… стекло?..       На миг мир позеленел и поморщился. Отвернулся и глубоко вдохнул. Знаете, в этом мире не было звуков противных чаек. Был шум волн. Был запах крыжовника и сирени.       А я был таким идиотом, что мне даже стало стыдно.       — Да, — сказал мир. — Я тоже так хотела отдохнуть… Только сама. Ты, я вижу, с чей-то помощью. Я решила, что это будет лучшим. Я лежала в крови, рыдала и говорила себе «да, пожалуйста, пусть это будет лучшим».       Мир замолк и грустно выдохнул, посмотрев на мое лицо.       Мир свой рассказ не намерен был продолжать. Наверное от того, что мир решил, что я нахожусь в таком состоянии, что либо ничего не услышу, либо услышу и хуево.       — Ты красивый, — сказал мне мой мир. — У тебя… Такие скулы… Такое лицо… Когда я только заметила тебя и посмотрела, вспомнила русалочку. Ну… Помнишь? Только, конечно, русалка из меня… Нет, сейчас очень даже и русалка. Но раньше… Да я была скорее горбуном из Нотр-Дама…       Мир грустно выдохнул и посмотрел в сторону заката. Мир молчал несколько секунд, потом снова посмотрел на меня.       — Слушай ты, белоснежка хуева, ты в самом деле думаешь, что я тут сижу и говорю всю эту херню, потому что мне шибко хочется? Просто скажи, хочешь ты жить или нет. Я знаю, что это такое, когда тебя спасают и ты даже не просил об этом! Я не хочу, чтобы ты потом ходил и проклинал меня. Я прекрасно знаю, как у вас всех мозги работают. Вам только найди причину для ненависти… Мне тебя спасать или нет?       Я посмотрел миру в глаза.       Какие же отвратительные линзы, Господи…       И я сказал:       — Да… Да, я хочу жить.              Ведь мир оказался таким прекрасным! Даже несмотря на эти безвкусные линзы.       — Ладно… Надеюсь, обойдемся без проклятий.       Мир тогда еще не знал, что следующие несколько лет я буду постоянно бубнить за этот период в моей биографии.       Ей просто было сложно отказать. Жить-то я вовсе не хотел.       — Так, давай ты сам как-нибудь… встанешь. Я помогу тебе.       Мир медленно встал и потянул меня на себя. Мир был сильнее, чем кажется. Мир был высокий, всего на несколько сантиметров ниже меня.       Мир сказал:       — Вот мое плечо — можешь опереться о него.       Я упал на мир, и мир чудом не упал вместе со мной. Мир матерился на трех языках и кряхтел. Я чувствовал себя очень виноватым. Наверное. В такие моменты было сложно думать.       Мир тащил меня, а я видел, как за мной тянется кровавой след.       Главное оставаться в сознании. Это самое сложное. Просто быть в сознании. Не так уж это и сложно — держать глаза отрытыми.       Перед глазами темнело, меня тошнило, голова болела так сильно, что у меня слезились глаз. С губ капала слюна.       Не терять сознание. Вспомнить названия нужных лекарств. Нельзя, чтобы в меня пихали что-то не глядя. Не терять сознание.       Раз уж я решил избежать смерти в последние минуты, то надо не терять сознание.       Или хотя бы не умереть.       Потому что сознание я все-таки потерял, но в душе надеялся, что я не умирал.       Ведь мир был так прекрасен за миг до смерти!       Когда я открыл глаза, то мне все еще было хуево. В голове так звенело, будто там церковный колокол кто-то пытался разбить о стену. Во рту было сухо, под моей спиной — мокро. Все рядом кружилось. Комната была светлой, с выкрашенными в бежевый стенами.       По правде говоря это единственное, что я смог тогда рассмотреть.       Меня тошнило.       А в руку была втиснута самодельная капельница.       Я пересрался до усрачки.       Хуже капельниц, что тебе ставят в больнице — капельницы, которые кто-то сварганил, основываясь на своих навыках и советах в интернете из «вики хау».       — Эй, нет, не смей это выдергивать!       Что-то схватило меня за руку, и я зашипел, посмотрев этому что-то в глаза.       Все те же фиолетовые линзы. Кожа такая белая, будто она сама в предобморочном состояние.       — Ты кто? — голос у меня был сухой и низкий.       — Йеннифер. Если тебе это о чем-то говорит.       Вот так звали мой мир.       А потом я снова потерял сознание.       Если Вы вдруг подумали, что я совсем конченный самоуверенный кретин, который полез выдирать капельницу, то… Да, Вы правы. Я самодовольный самоуверенный кретин. Но вовсе не от того, что полез выдергивать капельницу.       Понимаете, когда в тебя вкачивают супер-силу, о которой ты не просил — у этого всегда есть побочные.       Наверняка у железного человека проблемы с какими-нибудь витаминами. Или превышен уровень железа.       А у Тора наверняка жуткое обезвоживание.       Так вот, слепили из тебя супер-человека, на зависть жадным пидорам, и вот, теперь ты очень быстрый, видишь размах крыльев птиц в небе, слышишь, как в соседней квартире мужик ругается на власть.       Теперь мир еще боле раздражающий.       А вместе с ним — болящая спина, потому что ты не разгибаешься в лаборатории.       Твои клетки, твоя ДНК и гены, все это извращено, все это перестраивается херову тысячу раз, тебе нужны новые таблетки, новое обезболивающее, новые лекарства просто чтобы выжить.       А когда ты оказываешься в больнице и в тебя вкачивают сраный чистый фентанил, ничем не разбавленный, даже минимально не измененный, тебя начинает так бесоебить, что врачи невольно начинают креститься и думать о вызове батюшки.       Это один из побочных.       Это может быть по-разному.       Те самые мои периоды, когда я активный, когда я разбиваю машины, знакомлюсь со всеми, с кем можно, и через сутки шлю их нахуй — все одно.       Это как биполярное расстройство, только мутированное и которое ты при желании можешь контролировать.       Слава Богу, что на самом деле у меня нет никакого биполярного расстройства.       Я вообще сомневаюсь, что меня могут коснуться реальные психические отклонения.       Но то, что меня может начать клинить от неправильно подобранных лекарств, от резкого испуга, шока или страха никто не отменял.       Поэтому мне приходиться всегда все мешать с успокоительным и транквилизаторами, просто чтобы быть более устойчивым.       При большом желании, если я перестану это пить, то меня может начать клинить даже от хлопка по спине.       Представляете, как бы смешно это было?       Один хлопок — я унылый мудак. Еще один — я самый бесящий, раздражающий, обиженный и агрессивный человек, которого Вы знали.       И лучше уж быть унылым мудаком, Вы уж поверьте.       Ведь унылого мудака я хотя бы контролировать могу, а эту дикую псину — увы, нет.       И как же я боялся спугнуть этот свой мир. Ведь все так хорошо начиналось! Вдруг, я бы увидел в ней свой смысл жить, кинул бы это все и остался у моря? Целовался бы с ней, работал легавым и ничего бы меня не волновало.       Конечно же я тогда не знал, что эти линзы — не от счастливой жизни.       Конечно же я не знал, что этот мир изуродован и перебит настолько, что жизнь у моря для нее — это акт самоубийства.       Откуда мне было знать, что когда я только дернусь не так, она достанет пистолет и засунет мне его в глотку?              Откуда мне, черт возьми, было знать?              Ведь этот мир был тогда похож на ангела, который полюбит меня просто за то, что я красивый.       Но мир оказался обычной обиженной женщиной с нервным тремором.       Но очень красивой.       И вот, лежал я с пистолетом во рту, бешеными глазами и стуком сердца под глоткой.       — Не двигайся, — зашипела она, стремясь засунуть пистолет мне в самую глотку, — я тебе жизнь спасла, а ты решил разъебать мне тут все? О Боже, что у тебя с сердцем?.. Оно взорвется сейчас… Так, стой… Нет… Не двигайся, — проговорила она, а я лишь кивнул.       Я так перепугался пистолета у себя в глотке, что это сработало как новый хлопок по спине.       И вот я — унылый мудак.       И сказал ей своим унылым голосом унылого мудака, что мне нужно вколоть, чтобы я успокоился.       Я ожидал худшего. Откуда у девушки, пусть и с пистолетом, какие-то хитровыебанные лекарства? Где ей взять несколько видов транквилизаторов, чтобы раздробить это и смешать в один адский коктейль?       Но знаете, что?       Она достала прозрачную моно-сумку и высыпала на пол целую кучу различных конфет в алюминиевых пластинках.       У нее было.       А у меня чуть прямо так не встал, глядя на свой забытый в номере рай.       Меня качественно обкололи, залили в глотку все необходимое, и я снова вырубился.       И подумал о том, что после всего произошедшего она точно не даст мне свой номер телефона.       Ну, я бы не дал.              Потом еще сутки я просыпался, блевал и снова отключался.       В общем вел очень обычный для меня образ жизни. А в целом — почти что безвредный.       В себя пришел через четыре дня.       Номер все еще был светлым и чистым. Даже я был чистым. Не вонял ничем, кроме лекарств и дезинфекции. Ощущал себя вполне нормальным человеком.              Первые полчаса я смотрел в потолок и наслаждался тем, что у меня ничего не болит.       А потом повернул голову вправо.       Она спала рядом, на другой половине кровати. Одетая и с плохо стертым макияжем.       Рядом лежала упаковка из-под кломипрамина и оланзапина.       Я снова посмотрел на ее лицо.       И не скажешь даже, что у человека беды с головой.       Хотя вряд ли хоть один нормальный человек с планами на будущее и легким неврозом стал бы тащить в свой номер полумертвого мужика, потом совать ему дуло в рот, а потом трепетно обкалывать его последующие дни всевозможными барбитуратами и успокоительными.       Она очень заботлива. Для сумасшедшей.       На нее я тоже смотрел около получаса. Не потому, что она красивая, просто залип. У меня часто так мозг зависает после подобных недо-ком, когда все, что ты можешь это всасывать в себя лекарства, а потом выблевывать их.       Лежал и смотрел. И думал о том, что тот мир не был настолько хорош, чтобы в самом деле просить меня спасать.       Но эта Йеннифер, или как там ее, меня спасла и теперь, что ж…       Видимо, я должен быть благодарным.       Возможно, она и была права, когда сказала мне, что я лежу умираю не чтобы умереть, а просто чтобы найти причину для ненависти.       Да, она была права.       Только я искал причину для того, чтоб быть благодарным.       Чтобы ну, знаете, мне было что терять.       Ее кожа была гладкой и холодной, когда я коснулся ее щек.       Она медленно открыла глаза и посмотрела на меня. Она не выглядела напугано или так, будто жалела о происходящем.       Она просто смотрела на меня так, будто мы знакомы тысячу лет и сказала:       — Доброе утро. Я рада, что ты жив.       Сказала так, будто говорила это тысячу раз.       А я смотрел ей в глаза и даже не думал о том, какие же это отстойные линзы.       — Да. Я тоже рад. С добрым утром, Йен.       Она улыбнулась так, будто я сказал, что способен ее вылечить, будто после этого ее жизнь изменится и ей не придется больше пить нейролептики.       Она улыбнулась так, будто имела веский повод для этой улыбки.       — Йен… Меня так никто не называл еще.       Я хмыкнул.       Я ведь просто забыл ее полное имя.       Я вспоминаю это, когда стою вот здесь.       Этот огромный номер. Он такой большой, что пространство здесь кажется абсолютным, будто здесь никого нет. Я ненавижу большое пространство, ненавижу пустоту, ненавижу то, что способен сейчас видеть Лютика.       Ненавижу то, что я знаю это.       Я ненавижу то, что нахожусь здесь.       Я ненавижу тот момент у моря, когда меня спасли. Что я об этом попросил.       Этот огромный номер. Сколько я здесь пробыл? Три дня? Четыре?       Я не знаю.       Но мне кажется, что вечность.       Здесь, мне кажется, снова увидел свой мир, потому видел Лютика. Здесь я заболел еще сильнее, потом вылечился, а потом снова умер.       Мне кажется, что здесь, в этом огромном пространстве, на самом деле слишком много свободного места, раз здесь произошло так много.       Да, тогда я увидел Йен и подумал, что так на самом деле выглядел мир.       И так я думал и после.       А потом, когда видел утром Лютика, я все не мог понять, что же это за чувство такое знакомое, что оно все так чешется, что же я вижу в этих огромных глазах.       И почему мне кажется, будто рядом Йен?       Да, почему-то, когда я узнаю эти прекрасные, охуенные, ничуть не пугающие меня новости, внезапно осознаю.       Понимаю, что это за чувство.              Когда я смотрю на Лютика, мне казалось, что я видел мир за секунду до смерти.       Поэтому я не понимал, чего хочу больше. Выгнать его или попросить остаться. Ударить или обнять.       Потому что я вовсе не хочу умирать, но иногда отчаянно пытаюсь.       Конечно меня ничуть не пугают эти новости.       Вообще.       Я не чувствую разочарования, страха и ужаса. Я не чувствую, как у меня мозг чешется изнутри. Как болят глаза (это не слезы, нет, слезы болят у переносицы). Нет. Это не про меня.       Это не меня странно передергивает. Не у меня сводят какие только мышцы.       Не у меня звенит в голове.       Это не я хочу разорвать Лютика на части. Не я хочу прокусить Лютику глотку.       Не я. Не я. Не я. Не я. Не я.       Я вовсе не хочу избить его ногами.       Я не испытываю сраного разочарования.       Лютик вовсе не виноват в том, что я увидел в нем мир за секунду до смерти.       Он не виноват в том, что он оказался простым сраным разочарованием.       Это не я. Меня тут нет. Мне нужны таблетки. Мне нужно поспать.       Мне нужно выйти.       Это не я срываюсь. Не я.       Я чувствую, как злость бьется у меня в висках, в моих венах. Я. Я. Это все я.       И я резко иду вперед, хватая Лютика за шею.       — Геральт, еб твою мать, ты что творишь?!       Кто-то отпихивает меня плечом и у него хватает сил, чтобы разжать мою руку. Я слышу, как из моей глотки вырывается рык, когда я резко разворачиваюсь и заношу руку.       — Блять, Геральт, успокойся!       С трудом я узнаю лицо Ламберта. Он перехватывает мою руку, блокируя удар. Просто блокируя. Не дает сдачи. Просто защищается. Знает, во что это превратится, если он ударит меня в ответ.       Пару секунд мы стоим в этой нелепой позе.       Тишина.       Ламберт говорит, смотря мне в глаза:       — Геральт… Давай я тебя сейчас аккуратно приложу о стену и ты придешь в себя?..       Я в себе. Я полностью в себе. Сейчас я даже больше в себе, чем обычно.       Подумаешь, один сраный мелкий пиздюк специально втерся к нам в доверие, подмешал мне какую-то дрянь, из-за которой я чуть не сдох! Подумаешь, Ламберт, ты был прав, что все это — ебаный обман! Подумаешь, Ламберт, он может сейчас вызвать страшных дядь из того страшного места и всем нам пиздец.              Ты понимаешь, Ламберт, из тебя выкачают всю твою кровь?       Ты представляешь, Ламберт, они снова сделают все, чтобы в тебе раковые клетки развились до абсолютной раковой опухли? Помнишь, Ламберт, как тогда?!              И все это я говорю вслух.       Ламберт смотрит на меня дикими глазами. Он почти готов дать мне сдачу.       Или не готов.       Возможно, все это, что сейчас извергает мой рот без моего прямого желания — настоящая правда.       Возможно.       Мне кажется, что я в самом деле в себе, пока не слышу голос Лютика:       — Геральт, я ничего не подмешивал, послушай, я сделал это, чтобы…       Дальше я не слушаю. Срываюсь, как дикая псина, хватаю его за грудки и вжимаю в стену с такой силой, что стук от удара головы о стену едва эхом не идет. Лютик смотрит на меня бешеными глазами и пытается оттолкнуть.       Отталкивает меня Ламберт, хватая за ворот рубашки и качественно прописывая мне в челюсть.       И вот этого я хотел, наверное, больше всего.       Абсолютного повода, абсолютной мотивации, что с этого момента я могу полностью слететь с катушек, делать, что душе хочется. Потом выехать отсюда на машине, обдолбаться всем, что глаза увидят, попасть в аварию.              Очнуться в больнице.       Войти в острый психоз, потому что в меня вкачали хуй пойми что.       И творить все, все что я захочу.       Вот мое побочное.       Повышенная возможность психоза на завтрак, обед и ужин. Только если ты не забудешь выпить свои таблетки.       (это не помогает).       Наше лекарство.       Ламберт уклоняется от первого удара, от второго, третий попадет ему по виску. Он шипит, делает подсечку и бросается на меня. Зажимает у стены, прижимает предплечье к моей глотке и рвано дышит. Сейчас мне кажется. что я вижу через линзы его желтые глаза.       — Ты ебанулся?..       — Это ты ебанулся, Ламберт… Ты сам орал громче всех, что с ним что-то не так, и вот, у нас есть доказательства! Я сам в это не верил! До последнего не верил! И что теперь? Ты защищаешь его? Вы тут трахнуться успели, пока я ходил забирать эту хуйню, а?!       — А ты не хочешь услышать его версию? Ты не думал, что…       — Я думаю, что ты хочешь неприятностей, Ламберт.       Я вижу, как на заднем фоне Лютик нервно что-то ищет в бумагах. Я рычу. Это злит меня. Сейчас меня выводит из себя само существования Лютика. Мне кажется, если бы здесь не было Ламберта, я бы давно его задушил. Но пока что Ламберт угрожает задушить меня.       — Геральт, ты сейчас не хочешь разобраться. Ты просто хочешь набить Лютику морду! Так набей ее лучше мне, а не…       Он прерывается, когда я замахиваюсь кулаком так, что он отшатывается и хватается за челюсть, в которой что-то щелкнуло.       От такого удара обычно звенит в ушах и сначала ты даже не понимаешь, что произошло.       Лютик быстро поднимает голову, глядя на меня перепугано. Его лицо — лицо потерявшегося ребенка.       Я должен испытать жалость.       ...но отчего-то я испытываю желание только вмазать ему коленом по лицу.       Мне сейчас кажется, что это желание я испытывал куда раньше, чем сейчас. Что оно во мне было все это время, а сейчас, вспоминая, что я могу это сделать, меня едва не скручивает от удовольствия от представления этой картины.       — Геральт, послушай, я сей…       Я хватаю его за рубашку и прикладываю головой о стол.       — А нахуя ты сейчас так активно бумажки эти читаешь? Что-то не узнал? Забыл прочитать? И кому же ты потом это расскажешь, а?       Лютик шипит, пытается подняться, и я бью его по ребрам. Он почти скулит и сгибается в три погибели. Когда я перехватываю его за глотку, заставляя подняться, у него на виске — кровь.       — Ламберт, если вмешаешься, я выкинув его в окно, — предупреждаю я, слыша, как со спины ко мне подходит Ламберт.       — Отпусти пацана. Ты сам не веришь, что он причастен.       — Как видишь, сейчас я прекрасно верю, — отвечаю я, пялясь на лицо Лютика и сильнее сжимая руку на его шее. Что-то во мне и задается вопросом: почему Лютик подставляется? Почему не дает сдачи? Почему он так доступен сейчас для моих рук? Почему он позволяет мне буквально все?       Почему ты смотришь на меня так, будто думаешь, что можешь достучаться?       — Нет, блять, это не ты веришь. Я что, по твоему, слепой? Не вижу, что у тебя опять этот припадок?! — рычит Ламберт. — Убери свои блядские руки и мы нормально поговорим!       — Геральт, я правда не… не делал… — шепчет Лютик кое-как.       Сейчас, по всем этим сценариям, я должен одуматься. Прийти в тебя.       Услышать его голос, увидеть его взгляд, все понять и отпустить его.       Меня должно отпустить.       Да, конечно, будь все как в фильме, так бы все и было.       Но в реальности мне нужен новый тригер, чтоб прийти в себя.       — Геральт… Мне… Дышать… нечем…       Сейчас я должен прийти в себя.       Но я говорю:       — Ламберт, сука, отойди.       И резко вжимаю Лютика в стену, сильнее сжимая его шею.       Краем глаза я вижу, что Ламберт сам кидается к разбросанным листам, пока Лютик задыхается у меня в руках.       Я смотрю ему в глаза.       Я чувствую, будто меня предали.       Чувство, будто у нас тут семья, двое детей, а он мне изменил.       Чувствую себя мужем-неудачником.       Когда лицо Лютика белеет, я слышу, как мне что-то кричит Ламберт. Что-то говорит.       Что — я не слышу.       Я думаю о том, что хочу в клуб. Хочу меф. Хочу…       Ламберт с силой меня отталкивает, бьет по лицу так, что я чуть не валюсь с ног. А руки с шеи Лютика не убираю. Он почти теряет сознание.       Еще один удар по щеке, белые листы рядом с лицом Ламберта.       — Геральт, сука, тут есть наши списки!       Я дышу рвано и тяжело. Сердце бьется у меня в ушах. И, мне кажется, что еще один миг, и я вообще отключусь. Совсем. Перестану себя чувствовать, а когда приду в себя — буду лежать в больнице. Или на полу в луже блевоты.       Но я слышу:       — И тут есть Лютик! Юлиан, в рот его еби, Панкрац!       Я разжимаю пальцы. Лютик падает на пол, начиная бешенно вдыхать. Он зеленый.       Я смотрю на лицо Ламберта. Потом на лист бумаги. Забираю их.       Внимательно читаю.       Нахожу свое настоящее имя. Настоящее имя Ламберта. И Эскеля. И Лео, которого убили год назад.       И вижу имя Лютика.       Лютика, который сейчас сидит на полу и судорожно вдыхает. Лютик, который не может быстро бегать, который слабее меня раз в пять. Лютик, который не носит линз.       Лютик, над которым Ламберт склоняется и спрашивает:       — Ты жив?              Он кивает.       Я смотрю на белый лист.       Черным по белому написано.       Юлиан Панкрац.       Я плавно сажусь на диван, чтобы не упасть. В ушах звенит, меня тошнит.       Не знаю, сколько так сижу.       Слышу все урывками.       Слышу, как Лютик просит воды.       Слышу, как Ламберт спрашивает:       — Но ты не из наших.       Слышу, как Лютик просит включить кондиционер.       Сижу. Долго сижу.       За это время мне становится очень жарко, а потом — резко холодно.       Потом я замечаю на своих костяшках ссадины и кровь. Вижу кучу валяющихся листов на полу. Разбитую статуэтку и опрокинутый графин с водой.       Я поднимаю голову.       Ламберт говорит:       — О, посмотрите-ка, пришел в себя! Лютик, а ты что, не знал, что его иногда глючит? Поверь, не было бы здесь меня — тебя бы убили. И скинули бы потом с крыши. Чтобы труп сложнее было опознать.       Я глубоко вдыхаю.       Перевожу взгляд на запуганное белое лицо Лютика.       Мне кажется, что рядом со мной Йен.              И говорю:       — Подождите. Какого хуя?