Nightmare

      Конечно же клуб закрыт и там никого нет. Но это абсолютно точно не проблема для Йеннифер. На то, чтобы найти номер управляющего уходит пять минут. Потом Йеннифер наговаривает ему какой-то дряни, и еще через десять минут он на месте. За это время Йеннифер даже не успевает обматерить мне всех ее спонсоров.       Мужчина, который встречает нас — средних лет, он взволнован и, мне кажется, очень заебан.       Но Йеннифер, улыбаясь, говорит:       — О, не волнуйтесь, ничего страшного. Я случайно ошиблась именами, и это были не вы… Но вы все равно нам очень нужны!       Мужчина не очень рад, и я хмуро его оглядываю. И почему-то он оказывается достаточно сговорчивым и даже готов нас выслушать.       Йеннифер всучивает мне пакет с обувью и говорит, поправляя на себе пиджак:       — Тут такое дело, нам нужно записи с камер.       — А вы кто?       — Я детектив. Тут у вас происшествие уже небольшое было в этот день и…       — Так полиция по этому делу уже приезжала. Видеозаписи изъяты. Вам к ним.       Йеннифер хмурится и недовольно складывает руки на груди.       — Они точно изъяли записи?       — Да, конечно, это же убийство!       Йеннифер на секунду удивляется, а потом медленно кивает. И так же быстро отпускает мужчину восвояси. Тот явно недоволен, но высказать он ничего не решился, только так же быстро ушел, как и появился.       Йеннифер устало закатывает глаза и трет щеки.       — Боже милостивый, у них еще и убийства! Что, драка наркоманов в туалете и один не вовремя скончался от передоза?!       Я откашливаюсь. Она поворачивается ко мне и внимательно меня оглядывает.       — Да. Ты права. Два наркомана.       Она тяжело выдыхает.       — Это был ты?       — Да.       — Зачем? Ты же не убиваешь без повода!       — Повод был!       — Ох, да, и какой же?! Чем тебя обидел какой-то сраный наркоман, что тебе на жопе не сиделось?       Я молчу, поджимая губы.       Не меня. Лютика.       Я вспоминаю тот вечер. Вспоминаю свою неясную агрессию и какое блаженство ощутил, когда проломил его кадык. Чего я хотел? Почему я это сделал? Неужели меня так выбесило, что он стал лезть к Лютику?       И какое я имею право трогать того парня, если я сам… лез к Лютику? И совсем не в безобидном смысле.       — Так сложились обстоятельства.       — Обстоятельства, — кривляется она, специально искажая интонацию. — И что теперь делать прикажешь?       — Ничего. Забить. Наверняка это галлюцинация.       — Знаешь что? Я тебе совсем, нахуй, не верю. Не было у тебя таких галлюцинаций никогда.       — Мне тогда и всякую дрянь не подливали в алкоголь! Конечно случилась вот такая вот… реакция.       — Вот именно, Геральт. Кто-то что-то подмешал. А не твоя уж эта галлюцинация так постаралась?       Ренфри?       Я хмурюсь, закусывая губу.       — Я не знаю. Со мной был Лютик.       — Он и мухи не обидит.       — Да ну? Ты его знаешь десять минут в общей сумме. Ты сама прекрасно знаешь, Йеннифер, мы не в той среде, где можно делать поверхностные выводы, опираясь только на внешность человека.       — Ну и какой у Лютика мотив, ты мне расскажи?       — То, что его батя участвует в этом цирке уродов?       Йеннифер тяжело выдыхает, качая головой.       — Он мутант. Таким его сделал отец. В конце концов, ты сам сказал, что это он вас отпустил.       — Много лет прошло. У него могло многое измениться, в том числе и отношения с отцом       Йеннифер внимательно смотрит на меня и пожимает плечами.       — Хорошо, не будем убирать этот вариант. Но и убедиться в нахождении этого твоего трупа в живых тоже нам не помешает. Вот у нее реальный мотив есть. Месть.       — Отлично, и что ты скажешь в полиции? Тоже спизданешь, что ты детектив? А на видео вообще видно, как я за этим пацаном в туалет захожу!       Она хмурится и трет подборок.       — Кто там из твоих имеет связи в полиции?       — Все. Но все они не тут, Йеннифер.       — А Ламберт?       — А Ламберт мне не нравится, пошел он на хуй.       Йеннифер пораженно вскидывает брови.       — С чего бы это? Вы хорошо ладили.       — Хорошо. Но после вчерашнего он мне не нравится.       — Ты уверен, что ты просто не обиделся на него, потому что он сделал, надо же, не так, как ты хотел!       Я хмурюсь еще сильнее.       Может быть и это. Может меня бесит, что Ламберт не отреагировал так, как я. И что потом ушел. Ушел он, конечно, скорее от того, что не захотел мои грехи замаливать. Я его в этом понимаю. Прекрасно понимаю.       А еще, может, я ревную. Мне не нравится, как Лютик быстро с ним сдружился, что для него Ламберта это теперь какой-то странный образ, с которым он меня сравнивает.       Может проблема и в этом.       Я не знаю, меня это вообще не ебет.       — Ладно, дай я позвоню, только губы не дуй.       В самом деле у меня просто какая-то животная ревность, что я оказался для Лютика не центром мироздания. И что теперь, отказываться от очевидной и легкой помощи? Просто так в полицию завалиться мы не можем. Не в Денвере. Не без подстраховки.       Йеннифер набирает его номер и очень долго ждет. Сбрасывает и снова набирает.       — Он спит, — говорю я. — Он же ночь с нами был и…       — Не желаю выслушивать подробности вашей интимной жизни.       Я закатываю глаза и думаю о том, что идея звонить в полдень Ламберту — тупая. Он из принципа раньше двух не встает. Его вообще, на самом деле, сложно выловить. Только если это не нужно ему самому.       — О! — восклицает Йеннифер. — Проснулось наше солнышко, с добрым утром! Йеннифер это, Йеннифер. Да, та сама… Нет, блять! Йеннифер, сиреневые линзы. Все, молодец, правильно. Я по делу. У тебя есть кто в полиции? Для дела. Какая тебе разница? Нужно и нужно. Ага… Давай, напрягись.       Она устало выдыхает, смотря на свои ноги. Кусает губу, потом хмурится.       — Как? Айден? Ага, ясно. Скинь-ка номер и напиши, в каком он отделении. Ага, да-да, конечно, должна… — она быстро сбрасывает и открывает сообщения.       — Айден? — повторяю я.       — Да.              Я медленно моргаю.       — Но он же… мертв?..              Йеннифер внимательно смотрит на меня. Потом машет рукой.       — Тебя, Геральт, как не послушай, то либо человек пидор, либо мертв. Ты знаешь, как у нас слухи распространяются. Может спасли? Кто знает?       Я киваю. Айден так Айден. Я, правда, с ним незнаком но, наверное, это единственный человек, о котором Ламберт всегда отзывался без преувеличений. Мне даже всегда увидеть его хотелось: что это там за чудо природы такое, которое Ламберту оказалось даже интереснее, чем стакан водки.       Ему, если так подумать, и Лютик не был особо интересен.       Так, поговорил с ним, полюбовался, посмеялся, может, за ляжку потрогал и все, финита ля комедия. Снова попрощался со мной на несколько лет. Ну и слава Богу. Это даже к лучшему, я считаю. Часто Ламберта видеть нельзя, а то одним утром обнаружишь в себе ярое желание подрочить на чье-то кислородное голодание.       Когда после звонка Йеннифер говорит «хорошие новости», я слышу абсолютно не хорошие новости. Она говорит мне, мол, «нам свезло: Айден, кажется, работает в той части, что брала записи. Ну, если они работают по районам».       Да, отлично, знаешь, сейчас мы собираемся идти в участок, где каждый мент видел и прекрасно понимал, что того несчастного нарика убил какой-то амбал со стремными волосами. Да. Отлично.       Я хмурюсь. Йеннифер, вызывая такси, спрашивает:       — Что не так?       — Ничего. Кроме того, что я убийца, и они это знают.       Йеннифер устало закатывает глаза.       — Боже мой, Геральт, да всем насрать.       Ага. Да, конечно. Если бы только оно в самом деле так и было, что всем насрать, то я бы вообще горя не знал.       Может, мне и самому насрать, если меня загребут на пару ласковых разговоров, потом я попрошу сделать звонок, а потом меня отмажут. Не то чтобы это слишком кропотливая работа, но все это затягивает на блядский цирк, и еще какое-то время ты обязан сидеть в комнате для допросов с хмурым ебалом и молчать. А возле тебя, как обезьяна, будет скакать легавый.       Не так уж это и сложно.       Но я ужасно заебался для всех этих пиздоплясок, и я хочу в номер, и лежать все это время, пока Лютик будет дорабатывать всю ту информацию А потом поужинать в приличном заведении.       Но как будто Йеннифер дала мне выбор, Господи. Она его никому никогда не дает. В мире Йеннифер все всегда происходит так, как она хочет.       Кроме одного…       Я опоминаюсь уже в машине.       — Йеннифер? А как же твой этот старый пидор? Он не против, что ты уехала?       Йеннифер мрачнеет на глазах, ее плечи напряжены и она, видимо, отчаянно старается игнорировать мой вопрос, но потом все-таки говорит:       — Нет, не против. Слава Богу, я не обязана всегда таскаться с ним. Сейчас все спокойно. Так что… Как бы странно это ни звучало, но даже сейчас я отдыхаю.       — Это не странно. Я тоже. Отдыхаю.       Наверное.       А может и нет.       За эти дни я будто бы устал сильнее, чем когда-либо еще, но при этом я не чувствовал себя давно настолько живым. Каждый день почему-то запоминается, каждый миг начинает обретать свой вкус и цвет.       Таких заданий была куча, но именно это — ярче всех.       Я вспоминаю о Лютике. Да, может и из-за него… Ведь это просто новый знакомый, а они так хорошо порой запоминаются. И ничего, абсолютно ничего более.       Дальше мы едем молча.       От участка, кажется, за километр несет сигаретами и кофе. От этой смеси даже у меня голова болит, как она устраивает местных служащих я понятия не имею. Я внимательно осматриваюсь, и Йеннифер вздергивает бровь.       — Что? Опять услышал, как белка по деревьям прыгает?       — Это город, какие нахуй белки? Лучше постой пока здесь.       — Зачем?       — Напишешь мне, если будет что-то подозрительное.       — С чего бы появиться чему-то подозрительному?       Я смотрю на нее, медленно моргая.              — С того, что меня убить пытаются. Вот зачем.              Йеннифер цыкает.       — Давай быстрее, тут жарко и не то чтобы есть много чем заняться.       — Купи кофе в автомате.       — За такие рекомендации можно и в глаз получить.       Я хмыкаю. Не так уж он и плох. Обычный дешевый кофе. С молоком его даже пить можно.       В отделении всем этим месивом пахнет еще сильнее, отовсюду слышны голоса, стук каблуков и шум от работающих принтеров и факсов.       Айдена я нахожу быстро. Он стоит у автомата с кофе, с пустым стаканчиком, читает что-то на листах. И вправду — живой. Не считая уродливого шрама на правой стороне лица, но не то чтоб ныне у кого-то нет этих уродливых шрамов.       Я окликаю его, и он медленно отрывает голову от листов. Вздергивает бровь.       — У тебя был женский голос.       — Смешно. Это был не мой голос. Ты же мертв, нет? Был мертвым. Года три назад.       — Был, — он выкидывает стаканчик в мусорку и снова проходится взглядом по бумагам. Краем глаз я вижу, что это протокол с места преступления. Я вижу запись о нахождении ножа во влагалище. Я морщусь. — Но в нашем мире человека можно оживить буквально из любого состояния, если у тебя есть деньги. Сколько Рокффелер сердец поменял, пока его все это не заебало?       — Думаешь, его заебало?       — А что еще? По-другому такие люди, как он, отсюда не уходят. И никак иначе.       — Но ты не Рокффелер.       Он пожимает плечами и кивает в сторону своего кабинета. Я знаю, что я навязчив, но когда я иду за ним, я все равно спрашиваю:       — Эй, так что с тобой было?       — В меня выстрелили. В глаз.       — Стоп… Так… а мозг? И твой глаз?..       — Мозг на месте. Глаза нет. Это механический. Симпатичный, правда?       В его кабинете я буквально падаю на стул напротив, в ужасе оглядываю его так, будто он сам — одна сраная галлюцинация. Он труп. Он не должен был быть жив.       — Как… кто смог тебя вытащить с того света? Это же… Блять, этого бы не сделали в больнице! Не с нами.       — Не с нами, — он соглашается, садясь за свой стол и пожимая плечами. — Но Иисуса тоже далеко не в больнице откачали.       — Его вообще не откачивали — это раз, а во-вторых ты даже в Бога не веришь!       — Не верю. Но мне помогли.       — Кто?       — Ламберт. Разве кто-то бы еще стал пытаться меня оживить? Умер и умер.       — Но… не он сам?..       — Конечно нет! Он же не хирург.       — Тогда кто?       — Откуда я знаю? Я пришел в себя, а Ламберт сказал, что если я начну эту тему, он меня сам пристрелит. Больше мы насчет этого не говорили. Так что тебе нужно?       Он так легко говорит «так что тебе нужно?», будто мы не обсуждаем его божественное воскрешение, будто ему самому совсем не интересно, как же так получилось, что ему пуля в мозг угодила. Или не в мозг. В любом случае, я знаю, что Ламберт скорбил по нему, буквально похоронил, а значит воскресить его руками хирурга было нельзя.       — У вас там дело недавно было… С наркоманом одним, в клубе…       — А, да. Помню. На это забили через час, когда узнали, что у него не было ни родственников, ни друзей, вдобавок и наркоман.       — Миленько… Мне нужна запись этого дня.       — Зачем?       — Чтобы убедиться, не сошел ли я с ума. Я в тот день видел человека, который мертв, понимаешь?       Он плавно кивает.       — Ясно. Подожди, сейчас гляну.       Я киваю, опуская взгляд на свои руки, и все поглядывая в сторону Айдена. Глаз у него и вправду очень даже хороший. Я даже и не понял сначала, что это механический.       На самом деле я даже и не особо удивлен тому, что он все-таки не умер. У нас всякое бывает, когда человек в коме лежит года, а потом внезапно открывает глаза.       Другой вопрос, что, оказывается, с ним работали врачи, которые умеют с этим работать. Которые знают, какое нужно обезболивающее, в каком количестве. Я не знал об этом.       Могу даже поверить, что этими врачами со временем стали сами мутанты. Это только я объебос такой ленивый просто пошел людей резать, потому что ничего более насыщенного не нашел, а еще мне было лень подделывать справки о мед осмотре, а нормальные люди вон, в полиции работают. Кто-то мог и врачом пойти.       Почему нет?       Некоторые же даже получили образование высшее после всего этого.       Все они решили, что еще совсем не поздно начать новую жизнь. Что ничего не кончено. Все еще впереди.       Один я решил, что хуй с ним, я не хочу опять напрягаться.       Да и мне, казалось, что по-другому жить я не смогу.       Пойти на нормальную работу значит подставить себя под риск. Один хлопок по спине — и пациент под моими руками мертв.       Нет, я не считаю, что сделал неправильный выбор.       Просто я решил калечить людей напрямую и за деньги, а не по чистой случайности, за которую потом еще и отдуваться придется.       В конце концов, здесь работает даже Лютик.       А если он как-то проснулся и решил, что да, моя жизнь кончена, мне больше ничего не остается, и пришел сюда, то, что ж… Видимо, не я один такой. Не все так плохо, как мне казалось с самого начала.       Может, пора уже даже перестать винить себя за свой выбор.       Конечно же я пытаюсь не думать о том, что людей за деньги идут убивать люди, которым, в принципе, нравится убивать людей за деньги.       Я вообще не считаю, что мне что-то нравится, и нет, лично я совсем не такой.       Лютику наверняка не нравится людей за деньги убивать. Вот и мне. Не нравится.       Я не маньяк. Точно вам говорю.       — Так… Нашел, иди сюда.       Он поворачивает экран ко мне, открывая нужную папку.       — Тебе какую локацию?       Я хмурюсь. Хочу назвать главный зал, но почем-то говорю:       — Та, что у черного выхода.       В толпе я могу ее и не заметить, а вот то, что она выходила через него — это наверняка. Только если она на потолок не залезла. Тогда это как-то еще более пугающе, нежели галлюцинация.       Айден зевает и щурится, когда я пролистываю запись. Большую часть времени там либо ничего, либо кто-то выходит, чтоб выкинуть мусор. Я уже даже немного огорчен. Йеннифер-то мне в голову вбила, что вовсе я не ебанутый, не было у меня галлюцинации, это она была. Настоящая.       Я смотрю на время внизу экрана. Да, должно быть, к этому времени концерт кончился. В это время я убил того человека. В это время она якобы ушла.       Я хочу закрыть окно, но Айден говорит:       — Досмотри до конца. Всякое бывает.       И я бессмысленно втыкаю пустым взглядом в экран. А потом дергаюсь. Резко хватаю мышку и перематываю несколько раз этот момент.       Что-то пробежало очень быстро. И так же быстро выбежало. Айден тоже хмурится.       — Ты видел? — я продолжаю втыкать в экран, проматывая один и тот же эпизод.       — Ага… Так люди не передвигаются. Только мутанты типа нас.       Я моргаю.       — Где главный зал? — я спрашиваю почти что нервно, в спешке, и Айден быстро открывает нужные записи.       На экране все рябит, мелькает, снуют туда-сюда люди. А я в упор пялюсь на свой столик. Вот я. Боже, неужели я так плохо выгляжу со стороны? Будто мне лет семьдесят, а государство меня все не пускает на пенсию.       Вот я ухожу. И сейчас я вижу, настолько стремная у меня тогда была эмоция. Словно голодная псина, больная бешенством, перед куском сырого мяса.       Один миг. Два. Кажется, через минуту к моему столику подходит женская фигура. Конечно на камере плохо видно, но я вижу, что она высокая, стройная, в кожаной куртке и с короткими вьющимися волосами.       — Сука…       Она берет мой коньяк, и с этой камеры нихуя не видно, что она делает, но я догадываюсь прекрасно — подливает ту дрянь. Никто, кроме нее. Никак по-другому.       Потом она все ставит на место и идет чуть дальше, ближе к толпе, и смотрит на сцену. На Лютика.       На Лютика, который сказал, что похоронил ее.       И она, которую я застрелил. Я видел лужу крови под ней, я вогнал в нее пулю.       После такого людей не оживляют.       Я перевожу взгляд на Айдена.       Или оживляют.       А после она бешено срывается места, убегая. И за ней остается лишь след преломляющегося света и пространства. Так, как не бегают простые люди.       Я сажусь на край стола и качаю головой.       Из хорошего — это не галлюцинации, я не совсем ебанулся.       Из плохого — кто-то оживил Ренфри. И тут два варианта.       Либо кто-то раскопал ее и оживил, или… реанимировать ее отвез Лютик, а мне отчаянно пиздел, что она мертва, что он ее закопал. Но к кому ее отвезли? Кто бы смог достать человека с того света?       Но я ловлю себя на мысли, что меня даже не это сейчас волнует больше всего.       Меня волнует то, что мне, возможно, пиздел Лютик. И качественно так пиздел. Смотрел на меня своими огромными глазами и нагло врал. Может, поэтому он мне все и прощал до последнего? Потому что знал, что виноват, потому что знал все заранее?       Но был ли он с ней в сговоре?       И начнем сначала… Знал ли он об этом вообще?       Айден смотрит на меня, вскинув бровь, а я только и могу, что плечами пожать, потому что откуда я, блять, знаю, что происходит?       — Так это… Та девушка, которую ты убил?       — Ага. Да. Кто знает, может… ее реанимировали так же, как и тебя?       — И куда ты выстрелил?..       Я тяжело выдыхаю.       — Голова. Я выстрелил в голову. Я видел ее мозги, валяющиеся на полу.       Айден качает головой.       — После такого не реанимируют…       — Я знаю.       Айден хмыкает.       — Я не знаю, что это, но, видимо, что-то очень странное, да?       — А ты спокоен, как удав, я посмотрю?              Он хмыкает       — А чего мне нервничать? Это же меня не касается. В конце концов я работаю в полиции, я много пиздеца уже видел… Чему мне сейчас удивляться? Вдруг ты вообще ошибся? Вдруг тот день был твоей галлюцинацией?       Я качаю головой.       Нет, сохранились переписки и звонки с этим пидором. Или… или, может, я в самом деле ее не убивал? Вдруг, я получил заказ, ушел в номер, обдолбался, мне привиделось, что я ее убил, и потом я уехал? Это больше всего похоже на правду.       Но тогда как я смог увидеть в этой галлюцинации Лютика? Я видел фото Ренфри, ладно, допустим, поэтому мой мозг чудесно смог ее воссоздать в галлюцинации, но Лютика? Я не видел его раньше, а в ту ночь, я помню, я видел его абсолютно так же, как и сейчас.       Идентичные лица.       Блять. Может, я просто сошел с ума.       Может, мне в самом деле просто пора в отпуск?       Кто знает.       — В любом случае… спасибо.       Он только хмыкает и пожимает плечами. В момент, когда я едва успеваю встать на обе ноги, дверь резко открывается. В проходе стоит огромная мужская фигура в полицейской форме. Он хмуро меня оглядывает, внимательно и пристально.       — Хей, Джеймс, что не так?       — Ничего, — говорит он спокойно, все оглядывая меня. И говорит мне: — Пройдемте со мной.       Я смотрю на него во все глаза. Вижу краем глаза, что лицо Айдена тоже вытягивается в удивлении.       — Можно узнать, в честь чего? Я опаздываю.       — Это не займет много времени. Пройдемте, — он учтиво отступает от входа и дает пройти мне. Я хмурюсь, раздраженно веду плечом и вынужденно прохожу вперед. Лучше не злить полицию, если ты с ней минимально не общаешься. А тем более в другом штате. А тем более до нужного звонка.       Когда я выхожу, краем уха я слышу: «надо по делу его пробить одному, не волнуйся, Айд».       Я морщусь.       Отлично. Все-таки они проведут со мной бессмысленный допрос.       Я беру телефон, чтобы написать Йеннифер, чтобы она шла без меня, но мужик резко кладет руку на мое плечо и говорит:       — Отложите на время телефон, пожалуйста.       Я матерюсь. Я говорю:       — Это для жены. Могу я написать гребаное сообщении для жены?       — Вы не женаты. Пройдемте.       У меня едва глаза на лоб не лезут. Отлично, они уже даже мою личность пробили. Надеюсь, не с помощью Айдена.       Вы не подумайте, я не обвиняю всех вокруг, я просто не верю всем вокруг. Я прожил такую жизнь, которая научила меня всегда смотреть в оба, и не верить, никогда не верить людям и их ебаным словам. Подстава есть всегда и везде.       Твоя зарплата больше десяти тысяч долларов в месяц? Теперь не верь никому.       В такой среде все создано из змей и пауков, это все этим кишит, и ты сам — та же самая змея. А судишь ты все, естественно, по себе, и еще по собственному опыту.       И я, и мой опыт говорят: не верь никому.       Поэтому в моей жизни, в моих неудачах, виноваты могут быть все и вместе.       Ничего личного, это обычная профдеформация.       В кабинете ужасно накурено и пахнет крепким черным сладким кофе. От одного воспоминания об этом вкусе меня тошнить начинает. Как они вообще это пьют? Желудки себе давно повыжигали, что ли, вместе с вкусовыми рецепторами?..       — Присаживайтесь. Надеюсь, обойдемся без наручников?       — Это вы у себя спросите, — кидаю я хмуро, садясь напротив стола. Это они для вида спрашивают, для вида предупреждают, на деле меня приковать могут только за то, что я рыгну. Им просто нравится чувство превосходства.       И нет, здесь я сужу не только по себе.       Хотя и это тоже.       — Вы же знаете, зачем я вас сюда позвал?       Я молчу.       Ага, конечно, а еще ты первый мент в моей жизни и сейчас я поведусь на этот трюк.       — Нет. Без понятия       Он усмехается.       — Вы заходили за тем парнем в туалет, вы из него потом и вышли. А вот он — нет.       — А я тут при чем до какого-то наркомана? Сдох в кабинке от передоза.       — Хороший вариант. Но его нашли на полу со сломанным кадыком.       — Круто. Откуда мне было это знать?              Он тяжело выдыхает, берет лист бумаги и ручку, и все это кладет передо мной. Я спокойно смотрю сначала на бумагу, потом на него.       — Спокойно пишете признание, на этом и разойдемся.       Я внимательно смотрю ему в глаза. Я спрашиваю:       — А хуй мне вам не отсосать, нет?       Он не меняется в лице. Только качает головой и тяжело выдыхает.       — Мы же прекрасно понимаем, что это вы?       Эти дешевые полицейские трюки, Господи…       — Лично я ничего не понимаю. Можно узнать в каком я сейчас статусе? Не хочу давать показания, пока не узнаю.       — Свидетель.       Я хмыкаю.       — Тем более не хочу их давать. Их нет.       Он спокоен. Выглядит так, будто ему самому это мало интересно, но я почти уверен, что все сейчас происходящее — сугубо его инициатива. Дело замяли, и то, что он меня заметил краем глаза и вызвал сюда говорит лишь о том, что ему делать нечего. Или у него план горит.       Но я-то вестись на это не собираюсь.       Он все еще молчит, смотрит мне прямо в глаза, будто бы ждет чего-то, но почему-то мне кажется, что не моего признания. Чего-то другого.       Я сижу, смотрю ему в глаза, вижу краем глаза, как он теребит в руке ручку. Его взгляд опускается резко вниз. Потом поднимается.       Я хмурюсь.       Рука под его столом — он что-то там держит.       — Что у вас под столом?       — Вас это волнует?       — А если это касается моей безопасности? Конечно волнует. Я бы сказал, что я прямо-таки обеспокоен происходящим.       Он хмыкает. Молчит.       Я напрягаюсь.       Это даже напрягает больше чем то, что он решил вытянуть из меня признание. Оно ему нахер не нужно. Ему нужно, чтобы я… что? Чтобы сидел тут с хмурым лицом напротив него и пытался его загипнотизировать?       Он снова смотрит вниз. Поднимает взгляд.       Телефон в моем кармане вибрирует.       Йеннифер. Это пишет Йеннифер.       Либо ей надоело ждать, либо…              — Я пожалуй пойду, — я резко встаю, и мент подрывается за мной, пряча телефон, который он держал под столом, в карман.       — Я вас не отпускал.       — Я себя отпускаю.       И в момент, когда он хочет схватить меня за руку, я быстро выхожу из кабинета, дергая дверь на себя с такой силой и скоростью, что едва ручку не выламываю.       Я пробираюсь по коридорам, задевая людей и распихивая их локтями. Достаю телефон.       Да, это Йеннифер.       «Ты где? Тут машина какая-то, и люди… Это не легавые».       Едва я выбегаю на улицу, еще даже не успев осмотреться в поисках Йеннифер, этот легавый нагоняет меня, заламывая руки за спину.       — Да блять!       — Оказывание сопротивления сотрудникам полиции незаконно! — кричит он.       Перед тем, как я успеваю его отпихнуть, меня резко перехватывает кто-то еще, сгибая в три погибели. Краем глаза я вижу ноги в отглаженных черных брюках и блестящих на солнце ботинках. Меня пихают куда-то вперед и заталкивают в машину, к которой мерзко воняет амортизаторами.       — Сиди тихо, пока я тебя не прирезал.       Я закатываю глаза.       Я слышу, как захлопывается дверь.       — У вас новая машина?       — Что?       — Новая машина, спрашиваю?       — Тебя ебет?       — Должно ебать вас. Будет обидно, если вы купили ее три дня назад, а через десять минут ее занесет в кювет. Судя по запаху машины — новая. Или это у вас автомойка такая хорошая?..       Я снова прерываюсь, когда слышу очередной хлопок двери, пока меня все еще тыкают лицом в переднее сиденье, и я не могу ничего разглядеть. Но в машине запах кожи, ароматизатора, мужских духов, я узнаю какой-то очень знакомый запах.       Вполне узнаваемый.       Когда заводят мотор, я узнаю его.       Так пах Лютик.       В самых его поднотах, едва узнаваемый запах.       Я весь холодею изнутри, и на секунду думаю, что сопротивляться уже бесполезно. Глупо.       Но внезапно мне дают выпрямиться и ни сидящий передо мной мужик, ни тот, что у руля — не Лютик.       На переднем сидении кудрявые русые воло…       Вот сука!       — Привет, давно не виделись! — она резко поворачивается ко мне, улыбаясь.       Лицо Ренфри. Белое лицо девушки-хорошистки. Милой девочки из инстаграма.       Она улыбается мне, живая и невредимая, почти что сияющая. Даже не похожа на ебанутую. Даже не кажется мне психически-больной. Удивительно.       — Вау. В прошлую нашу встречу ты выглядела несколько хуже.       — Хм. Правда? Я думала, мне идет красный.       — Расскажешь секрет? Как ты так похорошела? Думаю, мне тоже понадобится при случае.       Она закусывает губы, улыбаясь, поправляя волосы.       — Да, возможно, тебе понадобится. И, возможно, даже быстрее, чем ты думаешь.       Я усмехаюсь. Мужик рядом все еще держит у моего горла нож.       — Старомодное решение.       — Рациональное, — поправляет она. — Я знаю, ты выиграешь тот момент, пока палец нажимает на курок. Но из-под лезвия впритык у кожи убегать проблематично. В машине это сделать почти невозможно. Послушай, я знаю, о чем говорю.       Я хмурюсь, а потом шиплю, когда машину немного заносит, и лезвие оставляет порез на моей шее. Конечно он пройдет за секунды, но приятного здесь мало.       Вот о чем она мне сказала.       О человеческом факторе.       На стреляющий пистолет самому несколько сложнее напороться.       — И что дальше?       Она хмыкает.       — Ничего. Довезу куда надо, а дальше дело с концом. Я знаю, что тебе меня заказали. Забавно, да? Потому что мне тебя тоже. Но я оказалась немного умнее и проворнее. А еще я не брезгую пользоваться помощью других, — она улыбается, кивая в сторону мужика с ножом в руке.       Я хмыкаю.       — И кому сдалась моя туша?       — А у тебя есть много вариантов?       На секунду я леденею, внимательно смотря ей в глаза. У меня каменеет все тело, даже мышцы на лице. Я смотрю ей в глаза, в глаза такого же мутанта, что и я.       — Ты, будучи мухой, работаешь на паука?       Она хмыкает.       — Нет. Муха ты. Мы разной породы. Я не буду никому так интересна, как ты. Прекрасно, да? Ты представляешь такой интерес просто фактом своего существования? На самом деле… это было легче, чем я думала. Правда, я не думала, что должно все сработать с первого раза, но ты был не один. Но ничего, — она зевает. — Ты сам пришел в полицию. Зачем?       Я молчу. Она ерзает на кресле, вытягивая шею и осматривая меня. Я пялюсь на нее, как в отражение зеркала, почти не проявляя никакого интереса.       — Да, мне говорили, что ты молчаливый. Сказали, мол, если не уверена, что это он, то посади его голой жопой на ежа. Не вякнет — точно он. Ты знаешь, куда мы едем?       Я шмыгаю носом. Я говорю:       — Иди на хуй.       Она хмурится, выпучивая губы и недовольно цыкает. Краем глаза я смотрю в окно, слежу за улицами и движениям. Жду, когда будет нужный момент.       — Ладно. Как хочешь. Я хотела тебе рассказать, как я ожила, но…       Она резко прерывается, когда водила резко заворачивает налево, будто отчего-то уклоняется.       — Блять! — Ренфри хватается за дверь, но все равно почти что влетает в громилу за рулем.       — Нас подрезали.       Я усмехаюсь.       Уводить меня с заломленными руками перед глазами Йен, конечно, было не самой лучшей идеей. Жаль, что они могли узнать обо мне все кроме столь важной детали. Я вижу, как черная тонированная тачка выравнивается с нами, и водила матерится. Ренфри вытягивает шею и грязно ругается.       — И что это блять за Need for speed? — шипит она, перезаряжая пистолет.       — А ты что, собралась открывать перестрелку в городе? Как умно, Ренфри.       — Заткнись, пока тебя не прирезали.       Я хмыкаю. А потом за долю секунды подаюсь назад, перехватывая руку мужика и, вписывая его головой об окно, выхватываю так резко нож, что сам едва не царапаюсь. А после за долю секунды делаю выпад вперед, и вот — нож уже у глотки Ренфри, пока она сидит, засовывая магазин в пистолет.       — А это аргумент, против которого ты не попрешь.       Мужик позади меня копошится, и я с силой пинаю его ногой по голове.       На нас косится мужик у руля, а потом матерится, выезжая вперед, когда черная иномарка пытается нас подрезать. Резко выворачивает на встречную, ловко огибая все сигналящие машины, делая это так качественно, но не аккуратно, что я случайно чуть Ренфри не прирезал. Не уверен, что сейчас в этом будет смысл.       — Надеюсь, на этом и разойдемся, или предпочтешь снова посмотреть, насколько тебе идет красный, м? — я перегибаюсь через сиденье, почти заглядываю в ее лицо.       Можно подумать, что она спокойна. Спокойнее всякого. Если бы она не была такой белой.       — Пошел к черту, — выплевывает она, — ты меня не убьешь. Я больше не твой заказ.       Я внимательно смотрю на ее профиль, пытаясь удержаться, пока водитель лихачит, как бешеный. Краем глаза я пытаюсь не терять из виду черную машину. Навстречу нам мчатся машины, огибают и сигналят. Водила матерится, сжимая руль побелевшими пальцами.       — Давайте так, — говорит он, — я останавливаюсь, и мы все уходим целыми и невредимыми?       Ренфри молчит. Он резко выворачивает руль, выезжая направо и почти встретившись с черной тачкой.       — У тебя не так много времени для решения, — говорю я, смотря на трассу. Едва мы выедем на чуть менее оживлённую улицу — столкновения не миновать. Если надо, то Йен, я знаю, просто въедет в бампер, не беспокоясь за мое здравие.       Ренфри хмурится, и я вижу, что она пытается поднять руку. Я шикаю на нее.       — Ты быстрая, да, как и я, но мое зрение способно увидеть даже твои мысли. У твоего дружка хороший план. Разрешим все мирно и тихо.       — А смысл? Они от тебя не отстанут.       Я поджимаю губы. Да, она права.       Конечно они от меня не отстанут. Падальщики уже вышли на след, и тут спасти меня может только их собственная смерть, а я ведь даже не знаю, кого именно надо встречать с распростертыми объятьями, держа наизготове вместо сердца нож.       Но волнует ли меня будущее? Нет.       Наша психика не рассчитана на то, чтобы в одной опасной ситуации думать о другой опасной ситуации.       Нужна пауза.       Иначе мы бы просто сошли с ума.       Загорается красный. Водила не намерен останавливаться. И в момент, когда обе машины выезжают на пустой перекресток, черная тачка буквально въезжает в нас.       Тут главное прикрыть голову и как можно прочнее зафиксироваться, тем более это не авария, а просто столкновение. Несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. Та самая пауза. Только еще более экстремальная и резкая.       Орет сигналка, сзади нас слышен вой сирен, а я резко толкаю дверь. От свежего воздуха почти болит голова, а еще у меня ужасно болит плечо — все-таки сбил его обо что-то.       Возле нас в суматохе останавливаются выезжавшие по свету светофора машины, слышен скрип тормозов, сигналки и крик. У меня адски болит голова. Или я все-таки обо что-то ей приложился.              Еще до того, как я успеваю встать на землю, меня резко перехватывает рука Ренфри. Рискованная. Или ей просто насрать.       Она делает резкую подсечку, и под общий шум уже даже никто не обращает внимания на то, что происходит рядом. Нож проезжает по моему плечу за секунду до того, как я успеваю перехватить ее руку, потянуть на себя и перевернуть так, что она ударяется головой об асфальт.       Я слышу, как открывается дверь. Вижу краем глаза туфли Йен, а затем — ноги в брюках. Но вой сирен полиции только приближается.       — А ну стоять!       Ренфри замирает в миллиметре от моей шеи, пока я пытаюсь перехватить ее руки. Она медленно поднимает голову. Я в вторю ей. Йен стоит, целясь на нее пистолетом.       Посреди оживленной трассы, мигающих светофоров, она стоит и тычет в нее пистолетом.       Ренфри спокойна, на этот раз по-настоящему. Она даже не белая. Я слышу голос полиции в граммофоны.       Ренфри резко переводит на меня взгляд.       Я слышу топот ног, но в суматохе не могу понять, с какой стороны он разносится. Слышу, как Йен окликает меня.       Но почему-то вместо того, чтобы среагировать, я смотрю на лицо Ренфри.       Она говорит одними губами:       — Лю-тик.       Я хмурюсь. Она качает головой и смотрит на меня почти умоляюще. А затем меня что-то оглушает прямым ударом по затылку.       Потом кричит Ренфри. Затем, уже на краю сознания, я слышу голос Йен.       Наконец, сигналки машин затыкаются. Наконец тишина, слава Богу…       Когда я открываю глаза — у меня жуткий сушняк. Так бывает от обезбола. От правильного обезбола. Это меня уже радует. Первая моя мысль это неясный стыд за то, что меня вырубили от того, что я засмотрелся на губы какой-то симпатичной девки. Я вообще-то уже не уверен, что сейчас меня вообще девушки интересуют, а особенно те, которые пытаются меня убить, но все-таки.       Когда я открываю глаза, то замечаю, что это очень… незнакомая комната. Даже не то чтобы незнакомая — непривычная. Я много где просыпался за все свои годы. На улицах, в подвалах, у себя дома, в больнице, во время операции, в тюрьмах, в лесу, один раз даже в гробу в процессе закапывания… Эта комната не похожа на все то, что я знал. А оно все стало повторяться примерно лет пять назад.       Здесь достаточно темно, единственное окно завешано. Из мебели только кушетка, на которой я валяюсь, тумба и стол с включенной настольной лампой. На секунду я пугаюсь до усрачки.              Что, если меня все-таки перехватили? Что, если это новые пыточные?       Что, если я уже парализован?       И эта мысль пугает меня настолько, что я резко подскакиваю с кушетки. Вот так: с болящей головой и ломотой в костях я встаю резко и быстро, за секунду, но затем слышу голос:       — Вау, ты всегда так просыпаешься?!       Я облегченно выдыхаю       Айден. Голос Айдена.       Возможно, меня вообще в полицейском участке приложили во время допроса, вот мне все это и приснилось?       А потом я снова пугаюсь. А вдруг Айден в сговоре с Ренфри? Откуда мне знать, что он наш? Сейчас все перемешалось, мутанты, как выяснилось, работают на некогда своих мучителей, откуда мне знать?       Но он говорит:       — Тебя Йеннифер пыталась дождаться, но решила, что лучше пока заняться собственной безопасностью. Твоей в том числе. Мне открыть шторы? Твое зрение в норме? Лично меня, после того, как головой приложат, от света потом так шароебит, что как-то меня просто вырвало от него…       Я облегченно выдыхаю.       — Да, отвесь шторы… Спасибо.       Краем глаза я вижу, как он подходит к окну, открывая жалюзи. На улице уже садится солнце. Я вздрагиваю. Сколько я так валялся?       — Что произошло? И какой безопасностью собралась заняться Йеннифер?       Айден тяжело выдыхает и чешет затылок, а потом садится на край стола.       — Это твой дом?       — Что? Нет конечно, — он хмурится. — Я что, крыса, по твоему, в таких условиях жить? Ты просто не первый, кого приходится вот так тащить… Это… Я тут людям помогаю, если успеваю. Вот.       — Понятно. Спасибо, — я плавно встаю и, замечая рядом бутылку, тянусь к ней.       — Я выбежал на шум, когда ты выбежал… На улице меня одернула Йеннифер… Как-то она сразу поняла, что я тоже мало чего понимаю. В общем, поехали мы за вами. Потом, когда удалось подрезать, тебя там мужик какой-то и оглушил. Пришлось его обезвредить.       — Ты что… убил его на глазах ментов и людей?       Он закатывает глаза.       — Да, не быть тебе легавым.       — Как хорошо, что я и не стремлюсь.       — Нет, просто дубинкой. Потом и другие подоспели. В общем, я вас отмазал.       — А… Джеймс этот твой? Что-то он не очень был заинтересован в том, чтобы посадить меня за убийство наркомана?       — Его попросили тебя задержать. Он знать не знал, кто ты и для чего ты им. Вот и все. В любом случае, мы с Йеннифер сложили два плюс два, и…       — Ага, меня пытались выловить злые дяди. И дальше что?       — Почему… ты так спокоен насчет этого? — он удивленно вскидывает брови, внимательно меня осматривает, будто на наличие у меня признаков шизофрении.       — А что ты мне предлагаешь, обосраться, что ли?       Он молчит. Медленно моргает.       — Знаешь, таким людям, как ты... Даже помогать не хочется.       — А я прошу, что ли?       — Ты в этом нуждаешься.       Теперь молчу я. Внимательно смотрю ему в глаза и молчу, даже не моргая. А в самом деле, что они мне делать прикажут?       Роль эмоций переоценена. Если ты не начинаешь рыдать и биться головой о стену — то ты недостаточно скорбишь. Если не плачешь от счастья — ты вовсе не счастлив. Если не рвешь волосы на себе от ужаса — то ты и не напуган.       Тупая хуйня тупой хуйни.       Проявлять эмоции — значит тратить свое время и свои силы.       У меня нет ни того, ни другого. То время, что я потрачу на нервы и страх я могу потратить на перезарядку пистолета. И пистолет поможет мне гораздо больше, нежели выступление, благодаря которому левый человек, наверняка, проникнется ко мне понимаем и сочувствием.       Нахуй мне чужое сочувствие не сдалось, я взрослый человек, в конце концов.       — Ладно, давай дальше, вы сложили и поняли, что обо мне кто-то как-то узнал… Что там делает Йен?       — Меняет вам отель, конечно.       Я киваю. Разумно.       Сейчас надо все как можно быстрее закончить, а потом… А потом я даже не знаю, что делать. Залечь на дно? Но на сколько? И когда же это все вообще может кончиться, ведь я даже не знаю, чья это вина, кто обо мне знает и как он это узнал.       Ладно, это потом.       Сначала быстренько доделаем работу, а потом… Потом можно выманить Ренфри, и… пытать ее, пока она не скажет, кто ей меня заказал.       На секунду я замираю. Тот миг, когда я позволил себя оглушить, лишь бы Ренфри сказала то, что хотела мне сказать.       «Лю-тик».       Она только шевелила губами, даже не сказала вслух. Всего два слога. Может, это было не его имя? Но почему она так отчаянно мне его хотела сказать и почему покачала головой?       Лютик растрепал? Но кому? Ей?       Или… или что, блять, что?       Причем тут вообще Лютик?       Нет, ну, если так посмотреть, то все складывается. Лютик узнал, что я мутант, рассказал мне там грустную историю о том, кто он, а потом на меня было первое покушение. Знал ли Лютик о живой Ренфри?              С этой стороны история складная и красивая, как говорится, не доебешься, но почему я в нее не верю?       Почему я будто где-то внутри, самим нутром знаю, что дело не в Лютике?       Может, она сказала мне не его имя?       А если и его, и если это он виноват, то почему качала головой? Что она хотела этим сказать?       И, в конце концов… почему не оказала мне нужного сопротивления? Захотела бы — отбилась.       Да и не совсем она тупая, ей незачем было вываливаться вместе со мной из машины. С точки зрения схемы «она — наемник, я— товар», ей выгоднее было скрыться с места и не светить лицом. Но она выпрыгнула со мной, сделав вид, что пытается атаковать (ударила по плечу, не по горлу, чтобы обезоружить меня по-настоящему, а не создать иллюзию), а потом сказала мне это.       Все это, все, вплоть от захвата и до последней секунды моего нахождения в сознании она делала якобы бы без интереса, будто бы это вообще не про нее, и она тут не за тем, чтобы схватить меня.       Только сейчас я понимаю, насколько все странно, тупо и не по-настоящему.       Даже если учитывать, что она подсыпала ко мне в виски ту хуйню по заказу, то почему же не обезвредила Лютика? Ведь она знала, прекрасно знала, что он со мной и поможет мне в случае чего. Это даже не было попыткой покушения. Это было иллюзия попытки.       Как бы отчет ленивого и хуевого работника.       Вроде что-то и сделали, а вроде и нахуя?       Или она изначально договорилась с Лютиком, что тот должен был свалить и оставить меня так? Или просто дотащить до квартиры и ждать, пока меня схватит?       А затем сдать меня им?       И, в итоге, он ее предал?       А она назвала мне его имя, чтобы я подумал, что он тут якобы с чем-то связан, чтобы я отомстил за ее проебанный план своими руками?       Что, блять, происходит?       — Эй, — Айден щелкает пальцами перед моим лицом, и я почти подрываюсь с кушетки, едва не падая с нее. — Теперь я вижу, что ты этим озабочен. Тебе дать что-то? У меня есть хорошие успокоительные.       — Да… Да, давай.       Вообще-то сейчас я нихуя не знаю об этом. Но в кое-чем я уверен: успокоительное мне не повредит.       — И… спасибо, что помог отмазаться от полиции… Что ты им сказал?       — Естественно, что это были террористы. Что еще?       — И тебе поверили?       — Конечно же нет.       Я киваю. Да, так сейчас, нынче, все и работает. Дай отмазку, дай мотивацию — даже самую хуевую, — и ее съедят, если это значит, что можно будет не ебать себе голову и избавиться от лишней работы.       Да, террористы.       Технически, он на самом деле не соврал.       Это в самом деле террор.       Только другой природы.       После качественной дозы успокоительного, милого диалога для вида, чтоб не расходиться как две встревоженных псины, я, наконец, выхожу на улицу и еще пару минут просто втыкаю на небо. Такие моменты прекраснее всего. После бури, после грозы, после покушения на жизнь.       Это так странно, стоять посреди улицы, смотреть на летний закат и осознавать и чувствовать себя живым. Ведь тебя могли убить. Ты бы мог не вернуться сюда, не прийти больше домой. Ты мог бы больше не заиметь обычную кровать и стакан воды утром.       Но ты продолжаешь жить.       Я Вам расскажу, почему же мы на самом деле счастливы после сильных потрясений.       Знаете, нет, даже не из-за чувства облегчения. И не из-за гормона, который выделяется вслед за адреналином.       Нет.       Не только поэтому.       Потому что в такие моменты ты становишься по-настоящему благодарным. Ты стоишь, дышишь воздухом, и ты жив, и ты рад этому. Тебе больше не нужно становитсья богаче, сильнее, выше или умнее.       Ты такой, какой есть, и в этой своей сути ты сейчас счастлив. Ведь ты знаешь: и этого могло не быть.       Правда, это длится примерно минуту, пока ты не опускаешь взгляд на экран телефона. И все начинается сначала.       Едва ты видишь экран блокировки, и все. Снова куча дел, снова спешка, снова гонка за новым собой, снова догонялки и прятки, жмурки и казаки-разбойники.       Снова нет красивого неба, нет благодарности, нет ничего святого.       И тело твое уже не храм, а дешевый бордель, куда зайти можно за стакан кислого красного.       Йен отправила мне голосовые сообщения.       Она говорит о том, что сняла нам (я пока не знаю, кого она имеет под «нам») новую комнату в другом отеле. Называет адрес. Говорит, что, кажется, я в жопе. Говорит, что надо бы заняться этим вопросом.       Ее голос уставший и заебанный.       А в конце она говорит:       «боже, почему все не может быть просто хорошо?»       Она не требует ответа на этот вопрос только по одной причине: она прекрасно знает и без меня ответ.       Потому что по-хорошему она и не захочет. Потому что про хорошо она уже и не помнит. Хорошо для нее это безумство в чистом виде.       Она считает, что это ее сожрет.       А я все еще где-то внутри думаю о том, что мы просто не знаем этого «хорошо», вот и отрицаем, вот и не верим.       Ведь все, что человек не знает, все, что нас пугает, все, чему нас не учили— мы называем это идиотизм. Мы нарекаем это злом. Мы заранее думаем, что ничего хорошего из этого не выйдет.       Смешно.       Собрался клуб наркоманов и рассказывает о том, что мир без наркотиков — серый.       Увы, но мы ведь просто не знаем, что может быть по-другому.       Я ловлю такси и еще какое-то время, пока жду его, смотрю на небо и слушаю, как звучит город. Еще пару минут пытаюсь быть благодарным, пытаюсь жить, пытаюсь выловить остатки этих гормонов.       Пытаюсь нажраться облегчением, чтобы найти силы в самом деле бороться за право выжить и не пристрелить себя.       Понимаете, вот в чем проблема: когда человек очень устал, когда уже и смысла нет, когда прекрасное далеко не кажется не то что прекрасным, а вообще перспективным, тогда уже смысл «страдать, чтобы выжить» кажется каким-то идиотизмом. Не так уж оно тебе и надо, и страдать ради этого тебе уж тем более не хочется.       У тебя уже нет инстинкта выжившего. Вообще никакого инстинкта нет.              И вот, стою я, пытаюсь, дышать, пытаюсь наслаждаться жизнью и собой, но понимаю, что если все окажется слишком сложно, то я просто не буду бороться и чтобы избежать страданий, возможно, я убью себя.       Возможно, так я и поступлю.       Возможно, все этим и закончится.       Но будущее я не знаю. Не знаю, как же все выйдет, и как поступлю, и чем все закончится, и как себя поведу, и что сделают со мной мои рефлексы, и речи Йен. Не знаю, какие поступки людей рядом со мной дернут меня и я выйду из себя.       Я не знаю будущего.       И в этом ведь лучшая блажь.       А потом приезжает такси, и там, на заднем сиденье, я слепо утыкаюсь взглядом в экран.       И думаю о том, что наслаждаться собой и жизнью вокруг, и быть благодарным, это такой же дар, что и проклятье.       Когда, наконец, меня довозят до отеля и высаживают возле него, я еще минут пять думаю, что это какая-то плохая шутка. Что таксист был пьян и перепутал адреса. Или у него вообще топографический кретинизм. Или у него сломался навигатор.       Потому что здание, напротив которого я стою, похоже на неудачное общежитие у заброшенного университета, будто бы здесь по субботам устраивают оргии сатанисты, а в воскресенье у наркоманов здесь рейвы и все такое.       Даже с расстояния от него несет куревом, засаленными простынями и пролитым на ковре пивом.       Я стою и смотрю на это.       Сверяю адрес. Моргаю.       Да, ну и попытайся после такого быть благодарным. Обосраться просто, сколько благодарности за это я испытываю.       Дверь открывается со скрипом, в холле пахнет пылью, а пол выстелен дешевым, потасканным, застиранным красным ковролином. Будь это здание подороже, можно было бы подумать: «вау, у них ремонт под ретро, наверное, это стоило кучу денег». Но тут ситуация обстоит несколько иначе.       Они просто ремонт не делали с семидесятых.       Вроде когда-то, судя по остаткам былой роскоши в виде потертых диванов и винтажных столиков, здесь было что-то красивое и претензионное, но сейчас это больше похоже на приют должников, у которых отняли квартиры, и суицидников.       Честно, мне даже знать не хочется, к какой именно категории отношусь я.       Но на ресепшене я понимаю, почему Йен отправила нас сюда.       Здесь не требуют паспортов и вообще документов. Только деньги.       Никакой регистрации. Так что даже если постараться, то с трудом узнаешь, где же я сейчас нахожусь. Фактически, у них нет никакой базы, а значит и моего имени тут нет.       Меня Йен записала, кстати, под именем «Рик».       Женщина на ресепшене, пролистывая журнал, жуя жвачку, говорит, хмурясь:       — В вашем номере уже есть ваш спутник. У нас одни ключи на номер.       Я киваю.       — А какой номер-то?       Она надувает розовый пузырь. Почесывая щеку, она говорит:       — Сто шестой.              Я киваю. Она говорит:       — Лифт не работает уже полгода.              Я киваю. Впрочем, о такой блажи цивилизации, как о лифте, даже и не мечтал. Если туалет будет в номере, а не один на весь этаж — то уже неплохо.       Пока я тащусь по этажам, по лестницам, везде снуют люди. Разные люди.       Их можно долго рассматривать и про себя удивляться.       Ходят и потрепанные мужички в застиранной одежде, и красивые девушки в полупрозрачных маечках. Пожилые женщины с сигаретами, зажатыми в уголках рта, и великовозрастные мужчины в неплохих костюмах. Подростки с широкими зрачками и юноши с торчащими презервативами из карманов.       Контингент на любой вкус и возможности.       И, честно говоря, не то чтобы я шибко выделяюсь на их фоне.       Моя кожаная куртка, порванная на локте, вся правая сторона лица у меня наполовину содрана (другая половина уже зажила) и еще я не расчесывал волосы со вчерашнего вечера. Не помню, мыл ли я их… А нет, не мыл. И зубы я не почистил. Так что, возможно, от меня еще и воняет.       На своем этаже я очень долго ищу номер, и почти с ужасом понимаю, что нет никакого сто шестого номера. Я шляюсь по этажу, рассматривая потрепанные двери и снова и снова думаю: здесь нет этого номера. И все происходящее в одну секунду превращается в ночной кошмар.       Но потом остатки моего мозга, работающие еще на утреннем коньяке, внезапно выдают мне: здесь два номера сто девять.       Понятно, они просто криво приклеили цифру.       Первый номер, в который я стучусь, закрыт на ключ. И я уже хочу пойти к другому, в надежде, что там или Лютик, или Йен, как слышу шум шагов. Останавливаюсь. Смотрю.       Замок щелкает и дверь открывается. На меня смотрит девушка. Она среднего роста, с белой кожей и поблекшими глазами. На губах — съеденная в уголках красная помада. От нее пахнет дешевыми духами и потом, а на сгибе локтя я замечаю у нее два следа от укола.       — Извините, я ошибся.       — Уверен, красавчик? — она широко мне улыбается и опирается бедром о косяк. На ней тонкая майка. И нет лифчика. Кстати, у нее проколоты соски. — Такому можно и со скидкой. В сто процентов.       Она подмигивает мне. А я сам отталкиваю ее и закрываю дверь.       Нет, спасибо, мне только дешевых героиновых шлюх под конец вечера не хватало.              Хотя, стоит признать, она выглядит очень хорошо. Пока. Через месяц от ее юности и красоты останется только брелок на джинсовый юбке.       Дверь в другой сто девятый номер, который все-таки сто шестой, оказывается открыта. Запах тут, конечно, убойный. Пахнет и хлоркой, и моющими средствами, и пылью, и пивом, и сигаретами.       Боже помилуй, да за что мне это обоняние.       Закрывая за собой дверь, я замечаю, что открыты все окна. Ну хоть проветрить додумался. Кто бы он ни был. Йен или Лютик.       Обои тут отвратного зеленого цвета, с странными непонятными узорами. В шкафчике для верхней одежды сломана дверка.       Мне кажется, что это в самом деле какой-то плохой сон. Я морщусь.       Потом слышу звук шагов. Потом вижу Лютика. Он выглядывает из-за поворота и внимательно на меня смотрит голубыми глазами. Медленно проходит чуть вперед. На нем белая помятая майка и облегающие черные джинсы. Он мягко опирается плечом о стену, вроде, даже не брезгуя (я бы брезговал, мне кажется, что они липкие и к ним можно намертво приклеиться).       Сейчас я снова замечаю, какая у него белая чистая кожа. Какие красивые глаза. Какие правильные у его фигуры изгибы.       А я стою, как придурок, и смотрю ему в глаза.       И все плохое предчувствие, и странные мысли, и усталость, и привкус коньяка из моего рта внезапно пропадают.       Даже запах пролитого пива и пыли.       Мне больше не кажется, что это плохой сон, или вообще сон, или галлюцинация. Пока я стою и смотрю на него, до меня внезапно доходит, что все по-настоящему, а я не сошел с ума.       А Лютик... он даже на фоне дешевого отеля для нищих и эмигрантов выглядит хорошо. Ничуть его это не портит.       Почему Ренфри назвала его имя?       Я не знаю.       Я знаю, что все мне становится безразлично, когда Лютик улыбается и говорит мне:       — Я волновался.       Мои плечи облегченно опускаются.       — Тут, конечно… не очень чисто, но Йеннифер приехала, вся бешеная и лохматая, и сказала, что это единственный правильный вариант. Она мне плохо все объяснила, но примерно я понял. Я давно понял. Еще когда… пел тебе. Когда ты попросил меня. Знаешь, я был таким счастливым тогда…       — Да… Да, я тоже.       Он удивленно на меня смотрит, будто сам не верит услышанному. Я тоже не верю, что говорю это. Говорю так легко и без запинок.       Я спрашиваю:       — Споешь мне еще? Мне кажется, это единственное, что спасет этот вечер…       — А ужин? Ты же говорил, что у нас будет ужин, помнишь?       Я улыбаюсь и плавно киваю.       Боже, ужин! Я чуть не сдох, нас переселили в номер, где нас спасает от лишая только наш супер-иммунитет, а он... а он спрашивает у меня про ужин!       Хотя, наверное, это правильно.       Ведь пожрать нам где-то нужно, а есть тут — это прямой путь к несварению желудка, и это в лучшем случае. И, думаю, никакие иммунитеты нас не спасут.       Я говорю:       — Да… Да, мы поужинаем, — я киваю и невольно подзываю его пальцем к себе. Он не сомневается ни секунды. Улыбается неясно и плавно идет ко мне. И, когда я обнимаю его, облегченно выдыхая, я прошу его: — только спой мне для начала.       Его тело пахнет гелем для душа — клубничным, волосы — шампунем, немного какие-то духи. И его запах. Запах его тела, его собственный запах.       Его тело мягкое и теплое, вполне уютное и так правильно кладется в мои руки, что я хочу стоять здесь вот так вечность. И срать мне, что нас окружает клоповник, где за стенами какая-то проститутка отдается за дозу или десять долларов.       Срать, срать, пока он обнимает меня.       Срать, пока он гладит меня по волосам и напевает тихо:       These broken hearts and broken dreams       Эти разбитые сердца и разбитые мечты,       And broken lives with broken spines       И сломанные жизни со сломанными хребтами,       Broken hearts and borrowed time       Разбитые сердца и украденное время,       Like broken records, we keep trying       Словно заезженная пластинка, мы не оставляем попыток.       What I wouldn't give to see that broken child inside of me       Чего бы я только ни отдал, чтобы увидеть то сломленное дитя внутри себя,       Tell him it's gonna be alright, the world is worth the fight       И сказать, что всё будет хорошо, что этот мир стоит наших сил.       Ангельским голосом суровые заповеди нашего мира.       Смешно.       Кого я обманываю?       Нет никаких заповедей и нет смысла в тех строках, что он напевает мне.       Есть его голос, и его тело, и его пальцы в моих волосах.       А заповеди этого мира?       А заповеди нашего мира и подождать могут.