Nightmare

      Да, мы в самом деле пошли ужинать. Но теперь, мне кажется, это больше из рациональных соображений — жрать в отеле никто бы не согласился даже под прицелом у лба, так что надо было искать более… презентабельное место.       Это неплохой ресторан, здесь не очень шумно и не чересчур людно. Вполне хорошее место, чтоб посидеть спокойно и ни о чем не думая.       Но не в нашей ситуации. Не в нашей.       Конечно же я могу перенести все эти диалоги на потом, да, конечно… Но все еще не в моей ситуации. Тут каждая минута на счету и я не могу разменивать свою жизнь на попытку тихо посидеть в ресторане. А может и могу. Не знаю.       Я поднимаю взгляд на Лютика, и он улыбается мне. На нем белая рубашка, расстегнутая у горла, на нем открытый светлый взгляд, и я не верю, в самом деле не верю, что в нем есть что-то плохое. В этот момент, пока я смотрю ему в глаза, даже все его теракты и убийства больше не кажутся мне грехом.       Передо мной сидит заплутавшее наивное создание и ничего более.              Мне хочется верить, что Лютик глуп и наивен, и пусть это хоть сотню раз неправда, но иначе это сводит меня с ума.       почему ты так смотришь?       что в этих глазах?       что ты хочешь этим сказать?       Что-то хочешь.       Что-то в тебе такое есть, что в тебе вырывается и орет, не дает мне нормально думать, не дает мне собратья, и я сижу, как одураченный дебил, и рта открыть не могу.       Может мне просто хотелось позвать тебя на свидание? Вот так просто. Свидание.       Люди ходят на свидания. Я тоже имею право посидеть вот так и не ебать себе голову. Не так уж много я и хочу.       А он сидит, улыбается мне и смотрит в глаза. Его белая кожа, его светлые глаза и русые волосы. Даже ест он как-то аккуратно и красиво. И, слава Богу, он сам начинает:       — Знаешь, я хочу… посидеть нормально, ни о чем не думая, но понимаю, что это просто попытка обмануть… Я вижу, ты что-то хочешь мне сказать. Что?       Я киваю и откладываю столовые приборы. Перед тем, как начать говорить, я заказываю еще виски, и только потом начинаю:       — Лютик… Ренфри точно мертва?       — Геральт, у нее буквально не было черепа. Ее мозги были на полу. Я закопал ее. Ты что, издеваешься надо мной?       — И ты можешь показать ее труп?       — Только если копать будешь ты, — предупреждает он. — И желательно без моего участия… Она мне сестра все-таки. Была ею.       — Но твоя реакция говорила о том, что тебе было насрать. И твои слова потом. И твое поведение.       — А что мне надо было, зарыдать и закричать?! Начать проклинать тебя?! Геральт… неужели именно я должен тебе такие вещи объяснять? В моей жизни было столько дерьма, что у меня уже нет сил реагировать, понимаешь?       Я медленно киваю. Да, тут ни добавить, ни отнять.       Я его прекрасно понимаю. У тебя уже нет сил.       Меня чуть не убили, а сейчас я сижу и не шибко-то и волнуюсь. По крайней мере я так не выгляжу.       — Да, просто… Ты знаешь, что меня сегодня пытались упаковать и вывезти, да?       — Да… Да, я знаю, — он кивает. И тоже — спокойно. Будто эта ситуация его совсем не тронула, но почему-то я ему не верю. Как и не должен был верить его спокойствию из-за смерти Ренфри.       — Это была она, Ренфри.       Лютик ничего не говорит. Он просто резко смотрит на меня и так и застывает, медленно моргая. Качает головой, дергает плечом, и снова смотрит на меня, хмурится. Потом буквально вырывает у меня из рук мой стакан с виски и делает большой глоток.       Ставит стакан обратно.       — Погоди, какого хуя? Ты уверен?       — Нет, это не моя сраная галлюцинация. И тогда в клубе — тоже не она. Я посмотрел записи с камер. Это была Ренфри. Ничего не можешь сказать по этой ситуации?       Лютик медленно моргает и ежится, как от холода. Он хмурится, внимательно на меня смотрит и качает головой.       — А что я, блять, должен сказать?! Что Ренфри зомби или что?!       Он говорит почти истерично, у него едва голос не дрожит, и я шикаю на него, чтобы он успокоился и перестал кричать, ерзать и привлекать к себе внимание. Нам и так нельзя было сюда выползать, истерика тут точно будет лишней.       — Я просто… Думал, что ты знал об этом, и ты был с ней… заодно.       Мне кажется, что Лютик меня и не слушает. Он смотрит куда-то в сторону странным, непонятым взглядом. Будто он вообще не здесь. Сидит, молчит и смотрит. Внезапно его кожа отливает каким-то сероватым подтоном, будто он не дышит.       — Это бред, — говорит в итоге он и, глядя на него, я не понимаю, ответ ли это на мой вопрос или общая рецензия на ситуацию в целом. — Ты убил ее, Геральт.       — Лютик, есть свидетели. И камеры. Это не моя галлюцинация. Ренфри жива.       Лютик загнанно смотрит на меня, будто я сумасшедший и говорю какой-то бред. И так убедительно смотрит и отказывается верить, что я даже сам про себя думаю: а уж не показалось ли мне?       Но я вспоминаю камеры, и Йен, и Айдена. Нет, это не моя галлюцинация, как бы Лютику ни хотелось.       — Ладно, в любом случае мы знаем, что та девушка, которую я убил, видимо, не Ренфри, — я откашливаюсь и смотрю на Лютика. — В общем, что мы имеем… На меня кто-то охотится, значит кто-то меня слил… еще кое-что… Ренфри, вроде, назвала мне твое имя… Не знаю, зачем…       Он моргает.       — Что?       — Имя… Не знаю, назвала твое имя и покачала головой. Я не знаю, что это значит… Может, мне и привиделось… Знаешь, это было за секунду до того, как меня оглушили.       Лютик выглядит так, будто бы до сих пор не слушает. Его лицо серое и пустое. Взгляд ничего не выражает. Он сжат в плечах, выглядит так, будто ему неуютно.       С опозданием до него доходит мой вопрос:       — Ты думаешь, что я в этом замешан, да? Снова? Попытаешься меня задушить?       Он говорит без всякой обиды. Знаете, просто говорит. Его рот открывается с какой-то тяжестью, будто ему больно от одного понимания, что я могу его обвинять.       А я даже не знаю, куда мне кидаться, что делать.       С рациональной стороны Лютик единственный известный мне подозреваемый. А с другой… Лютик едва простил мне вчерашнее, а я… я снова сижу и тыкаю ему в то, какой он моральный урод. Лютик, который сидит и не знает, чего от меня ждать.       Я знаю: он боится.       — Я в туалет, — кидает он резко, вставая и поправляя на себе манжеты рубашки. На секунду я думаю о том, что он сейчас выскочит через окно, но он оставляет телефон на столе. А одежду в номере.       И я сижу, послушно дожидаясь его, пока понятия не имея, хочу ли я чего-то добиться этим диалогом или нет. Что я хочу ему сказать? В самом ли деле хочу его обвинить? Обвиняю ли я его?       Ренфри просто назвала его имя, а может и не называла. Откуда мне знать, что она хотела этим сказать?       Может она вообще ничего не говорила.       Пока Лютика нет, я успеваю понервничать, успокоиться и снова понервничать. Допить свой виски и заказать новый. В конце концов, когда Лютика нет достаточно долго, я плавно встаю и иду за ним в туалет в не самых лучших мыслях и предчувствии.       Что он там делает? Режет себя? Бьется головой о кафель? Топит себя в туалете?       Что с ним сейчас вообще?       Я его и обвинить не успел.       В туалете никого. Вкусно пахнет каким-то приличным ароматизатором и чисто вымыто. Плитка едва не блестит, раковины отполированы. Может показаться, за всем этим обилием запахов и тишины, что здесь и вправду никого нет.       Но духи Лютика и запах его геля для тела я слышу за километр.       Я плавно иду к нужной кабинке и на секунду замираю. Жду, пока он выйдет сам, ведь он определенно чувствует и знает, что я стою за дверью. Но он ничего не делает Мне кажется, что он там, за дверью, даже не дышит.       Я аккуратно стучу и говорю:       — Лютик?       Тишина. Тяжело выдыхая, я закатываю глаза к потолку.       — Лютик, выйди, у нас сейчас обычный нормальный ужин. Никто никого не обвиняет. Я просто говорю. Хочу услышать твою версию и все. Я запутался, я не знаю, о чем мне думать. На двоих это всегда легче. Вот и все. Выходи, не будь глупым.       Я слышу, как он шмыгает носом. Жду некоторое время, потом слышу неясный шорох.       Еще какое-то время стоит тишина, не считая музыки, которая доносится с главного зала. Я нервно стучу пальцем по двери кабинки, а потом щелкает замок.       Лицо у Лютика все такое же белое, и в целом ничего не поменялось, но что-то есть в нем, в его эмоциях, на его лице, что я понимаю — он что-то принял. Успокоительное, скорее всего.       — Прости, это просто… но обошлось, — он пожимает плечами. Его правая рука сжата в кулак, а я догадываюсь, что там — небольшая таблетница. Ровно на три отделения. У меня таких тоже много, на разные дни.       — Ничего. Все в порядке. Я знаю, что бывает, если вовремя не выпить таблетку. Укол не нужен?       — Нет. На первых волнах обходится без этого…       Потом он пожимает плечами, оглядывается и говорит:       — Ну, вечер безнадежно испорчен, так?       — Не хочу тебя расстраивать, но со мной по-другому и не бывает. Сейчас… не время для спокойных вечеров и тихих ужинов. Ты понимаешь?       Он тяжело выдыхает и кивает, запихивая таблетницу в задний карман.       — Да, понимаю… Я прекрасно понимаю. Пойдем, обсудим… На двоих это легче, так?       Прежде чем он успевает сделать шаг, я перехватываю его руку. Несколько секунд смотрю на то, как я держу в своей руке его белые холодные пальцы. Просто смотрю, будто не знаю, что я хотел этим сказать. Будто не знаю, что дальше я должен сделать.       Конечно же я знаю.       И я медленно обнимаю его, хлопая по спине. Он шмыгает носом и прячет его в моей шеи. Нос у него тоже холодный, и я чувствую, что все его тело напряжено, что весь он — как животное в засаде, которое сбито с толку и не до конца понимает, что же будет в следующую секунду.       Стояли мы так, наверное, больше минуты. Просто стоял и обнимал его, знал и чувствовал, что это может ему помочь. И это помогало.       Лютик будто в самом деле животное — вроде дикое, но вера в лучшее еще осталась, поэтому способно еще расслабляться в чужих руках.       Но я знаю, что если отпустить его, поставить на землю, то он сбежит.       Это странно, но это знание будто живет у меня под кожей, пока Лютик обнимает меня за спину и едва покачивается, будто в полудреме.       Когда мы оба слышим шорох за дверью, то синхронно отстраняемся друг от друга, как ошарашенные, и Лютик бросается к умывальнику, будто его застали при совершении какого-то преступления. Я только киваю ему и выхожу, уже в дверях встречаясь с каким-то мужчиной.       За столом я заказываю сразу целую бутылку.       Чую, диалог будет тяжелым.       По возвращению Лютик уже не шибко похож на трупа и он даже пытается мне улыбаться. Во всяком случае, он хотя бы старается, я не делаю уже даже этого.       — Лучше?       — Да… Да, спасибо.       — Может расскажешь о том, что было этой ночью? И что могло случиться сейчас? Не просто так ты побежал таблетки пить.       Лютик молчит, но это не просто молчание. Это стыдливое молчание. Будто говорить об этом всем неправильно. Будто я за это его застыжу, буду порицать, будто в этом будет стоящий повод трогать его.       — Лютик, тебе нечего стыдится. Не предо мной. Я сколько дерьма перед тобой творил? Много. И ничего, сижу и не прячу голову в песок.       Лютик уверенно кивнул, будто только-только собрался с силами и с неясным вызовом посмотрел мне в глаза. Но этот вызов был для него самого, нежели для меня.       — Это… Нет, ничего необычного. Это началось сразу же после того, как все мои приживания генов и ДНК увенчались успехом. Ты ведь знаешь, как сильно это влияет на нервы и нейроны… У кого-то может начаться шизофрения, у кого-то — биполярное расстройство.       Я киваю.       — Да уж, мне об этом можешь не рассказывать, ты видел, как это на мне сказалось. Один небольшой тригер — и я впадаю в забытье.       — Стой, в смысле… Ты не помнишь?.. Вообще?       — Да. Ничего. Точнее, то определенное состояние помню, оно как та черта между сном и явью. Вроде ты осознаешь себя, но все кажется таким легким, а ты будто и не несешь ответственности за те последствия, что появятся от твоих действий… Да, как-то так. И в этом состоянии… Я дикий. Вообще. У тебя что-то похожее?       — Да… если так можно сказать, то да. Только у меня весь этот период как сон и явь одновременно. По утру я помню, но плохо…       — Хорошо. У этого есть названия?       Лютик грустно усмехается, качая головой.       — Конечно. Сразу после того, как опыты надо мной прекратились, как мой отец решил, что для переходного результата достаточно, у меня начались все признаки депрессии. При чем… Знаешь, такой затяжной и тяжелой. Я не мог встать с кровати, не хотел есть или мыться. Как-то… я даже не встал с кровати, чтобы сходить в туалет… Мне было тогда… Не помню, может двенадцать, или что-то такое… Отцу я уже не был интересен, а я сходил с ума, думая, что умираю. Умираю медленной смертью.       — Но это же… Это было до того, как ты выпустил нас всех, нет? Как… как ты мог это сделать, если для того, чтобы встать с кровати, тебе пришлось прилагать усилия?       — Ренфри, — говорит он на тяжелом выдохе, ведя плечом. — Она притащила мне целую гору конфет в алюминиевых пластинках…       Я усмехаюсь.       Да. Эта та фраза, обронив которую, ты можешь спалить себя перед неправильными людьми.       Конфетки в алюминиевых пластинках.       Потому что для нас это ничего, ничего более.       — Тогда у меня появились силы. И тогда мы решили, что пора завязывать этот ебучий цирк. Из-за таблеток, правда, моя депрессия переросла в психотическую… Это потому ночью я вел себя так. Это галлюцинации. Иногда критик у меня работает, иногда нет… Вчера не очень, поэтому я так себя вел. Меня потрясло случившееся вечером, и поэтому меня, можно сказать, щелкнуло… Как-то так. Поэтому я так себя вел. Это моя болезнь, а таблетки я забыл выпить.       Я медленно киваю. В любом случае, это многое объясняет, и даже чуть менее опасно, чем мой собственный недуг.              — Но… как ты сейчас выживаешь? С депрессией? Ты… так много улыбался, ты сиял и…       — И был адски ободлбан. Так же, как и ты. Просто чтобы выжить…       Он прерывается и мягко улыбается. Улыбка его —лезвие. Она вымученная и болезненная. Мне кажется, что сейчас он заплачет.       Так люди улыбаются пред тем, как засунуть себе в глотку пистолет.              Как хорошо, что сейчас у нас нет никаких пистолетов…       — Так что я тоже… Тоже умираю медленной смертью…       — Но зачем так стараться? Ты можешь уменьшить дозу! Просто… будешь жить, делать свои дела, но не обдалбываться до того состояния, чтобы всегда улыбаться, чтобы не до периферии с передозом.       Лютик пожимает плечами и нервно трет руки друг о друга.       Это странно, но в нем мало чего сейчас поменялось. Немного скривилось лицо в нечитаемой эмоции страдания, но сейчас я понимаю, как сильно он страдает.       Мне кажется, он разрыдается прямо сейчас.       — Я… хотел порадовать тебя… наверное?       Он сглатывает. Его голос дрожит.       Я так рьяно хочу услышать продолжение, потому что после этой фразы во мне все обрывается, я будто даже Лютика начинаю видеть по-другому, да что там Лютика, даже себя, но я слышу, как его дергает внутри, и я говорю:       — Не надо. Не надо сейчас говорить, если тебе сложно. Как-нибудь потом…       Он кивает и тянется к своему стакану, когда я подливаю ему виски.       Порадовать меня.       Это фраза его голосом все еще звенит у меня в ушах, и даже не знаю, что мне с ней делать, как правильно мне ее воспринять, как понять, в каком ракурсе рассмотреть, чтобы не наделять это ненужными смыслами.       Из-за этой фразы мне хочется залезть в Лютика голыми руками, рассмотреть его, изучить, но мы в ресторане и таким перед незнакомыми людьми не занимаются.       — Да. Ты прав. Не здесь… Но я могу рассказать, что после того, как мы с Ренфри на пару устроили тот кипиш, я вернулся домой и поджег его с отцом и матерью.       Он говорит это с неясной довольной маниакальной улыбкой, и я почти могу ощутить, как его скручивается от удовольствия.       Да, я знаю род этого удовольствия. Я знаю, как это ощущается. Как скручивает твои мышцы только от воспоминаний, как ты делал что-то, что, по твоим мыслям, способно принести страдания тому, кого ты ненавидишь.       И Лютик выглядит сейчас именно так — он взбудоражен и возбужден, как ребенок.       — Но… твой отец выжил, так?       Не хочу портить ему праздник, но такими темпами я ни одну историю до конца не дослушаю.       — Да. Выжил. Оказывается, он уже эвакуировался. Понял, что что-то не так. А я был слишком недалеким, пусть и депрессивным, чтобы понять, что жечь надо было раньше. Но тогда, возможно, у нас бы не получилось освободиться. А ваши жизни, все же, были важнее…       Я откашливаюсь.       — Ну да. Особенно моя…       Лютик вскидывает бровь, и я поясняю:       — Лютик, я людей убиваю и…       — Не так много, как я.       Меня это затыкает, и я внимательно его осматриваю так, будто вижу в первый раз. Да, точно.       Лютик. На вид нежный и невинный Лютик, убил, на деле, намного больше людей, чем я. Я не то что рядом не стоял, я эту цифру даже разглядеть могу с его высоты.       Меня это на миг парализует и я даже не до конца понимаю: как так? Почему?       — Так… Каким образом? Я думал, ты ценишь человеческие жизни? Ты спас нас…       Он моргает и медленно качает головой. Я даже не понимаю, согласен ли он с моими словами или нет. На миг из него будто снова пропадает вся жизнь, будто я снова его обвиняю, но когда он тянется к своему стакану, к нему вновь она возвращается.       А я облегченно выдыхаю.       Лютик играется со мной, как с ребёнком, тянет за какие угодно струны, а мне дернуться лишний раз страшно.       Не припомню я, когда в последний раз был настолько зависим от чужого эмоционального состояния.       Если был так хоть единожды. А пока Лютик увлеченно катает меня на эмоциональных качелях, а я даже не могу попросить его перестать. Мне кажется, я раню его этим.       — Нет… Знаешь, я вовсе не ценю чужие жизни. Было бы смешно, будь это так и работая я здесь.       — Тогда… зачем ты сделал это? Ты говорил… говорил, что это нечестно. То, что с нами делают.       — Да, это так. Это нечестно. Но, знаешь, пошел бы я на это сейчас? Нет, очень вряд ли. Тогда я только встал на ноги. Подумай, ребенок на наркотиках, которому выбили зубы, порезали язык и постоянно насиловали, что-то вкачивая в мои вены. Я не был адекватен. Я ненавидел своего отца. И хотел ему смерти. И спасти других. Да, все же, я хотел вас спасти… Но что сейчас бы было? Я не знаю.       — То есть… тебе насрать на людей, так?       — А кому нет? — он закатывает глаза. — Пока это не коснется лично нас — нам насрать. Всем насрать! Знаешь, зачем придумали закон? Чтобы защищать себя и своих близких. Когда мы говорим что мы против убийств это не значит, что мы не хотим, чтобы убивали других. Это значит, что мы не хотим, чтобы убили нас.       Я внимательно смотрю на Лютика, затем усмехаюсь.       — У Ламберта понахватался? Фраза про убийства — это его фраза. Он так часто говорит.       Лютик на секунду мешкается, потом опоминается и кивает.       — Да, наверное, его… Он много говорил…       — Просто на заметку: не таскайся с ним чересчур.       — Я… вроде и не собирался. Он ушел, а звонить ему без приглашенний я не собирался.       — То, что он ушел, это не значит, что он исчез из твоей жизни.       — Можно узнать почему? Почему не таскаться? Он показался мне хорошим парнем.       — И как много людей были действительно хорошими после того, как они показались тебе таковыми? Немного, так? Ламберт просто конченый, лично я не хочу иметь с ним общих дел, и тебе не советую. Он поможет, да, конечно, он и не моральный урод, но знаешь… Есть хорошая фраза касающаяся его в том числе, — я, наконец, притрагиваюсь к своему стейку, когда понимаю, что у меня адски звенит в ушах от выпитого на голодный желудок. — Протянешь сукам руку — откусят по локоть. Вот и он. Можешь просить у него помощи, но помогать ему сам не смей.       — Ты ведь ему помог? И ничего не случилось!       Я киваю, медленно жуя.       — Помог, потому что это наше общее дело. Но, чую, не просто так он за этим мужиком гнался.       — Геральт, мне кажется ты просто… бесишься непонятно с чего.       Может и бешусь. Может и так, откуда я знаю? Ламберт мне никогда особо не нравился, он каким-то образом с Эскелем еще более-менее ладит, но тот, кажется, ладит со всеми из чувства жалости, которое у него чудом еще не атрофировалось, и не более того.       В любом случае, у нас есть более насущные проблемы на данный момент.       Например, Ренфри. И его имя на ее губах. И что это все, нахрен, значит, если это не является, конечно, моей долгой галлюцинацией.              Я даже не удивлюсь, если под конец я узнаю, что все это время был в коме.       Пожалуй, это единственное, чего я на самом деле хочу. По-настоящему.       С Лютиком не хочется прощаться, разве что, но он и мне пока не кажется достаточно светлой и безопасной фигурой, чтобы записать его к себе в подружки.       — Ладно… Давай просто выпьем и поговорим о, не знаю…       — Какую музыку ты слушаешь? — Лютик опирается о руку и улыбается.       Какую музыку я слушаю?       Честно, мне проще было бы посчитать корень из трех тысяч пятисот двух, чем ответить на этот вопрос.       И еще до того, как я успеваю открыть рот, я вижу, как мне очень знакомая фигура машет рукой и так же быстро подходит к нашему столику.       — Айден, я с тобой попрощаться не успел и…       — Я присяду? — он улыбается. Он выглядит так, будто бежал. Будто шел именно сюда, именно к нам. На нем мятая рубашка и криво завязанный галстук.       Я спрашиваю:       — Откуда ты узнал, что я здесь?       Он говорит:       — Спасибо, я быстро.       Лютик раскрывает рот, так и замерев рукой со стаканом в воздухе. Возможно он в самом деле хотел бы думать, что это свидание, а мы даже не можем поговорить о музыке. Хотя бы потому, что я не разбираюсь в музыке.       Я спрашиваю:       — Айден, какого хуя?       Он говорит:       — Привет, Лютик, а я к тебе.       Мы оба смотрим на него во все глаза.       Я снова предпринимаю попытку к тому, чтоб меня услышали:       — Во-первых, откуда ты знаешь его, и почему к нему?       Айден спрашивает, не глядя на меня:       — Так ты можешь оказать мне услугу?       Я смотрю на Айдена бешеными глазами, вообще не понимая, что он тут забыл, а главное, как он здесь вообще оказался. Лютик медленно кивает, пожимая плечами, всем своим видом крича о том, что ему неуютно.       Лютик говорит мне, мол, нет, знаешь, людей мне совсем не жаль.       Может и так. Может ему и не жаль, ведь очень трудно сочувствовать тем, кого ты не знаешь.       Ведь так работает наш мозг.       То, чего мы не видели, то, с чем незнакомы — на самом деле этого в нашем мире нет.       Чтобы понять, как мы по-настоящему относимся к голодающим детям в Африке, достаточно представить перед собой априорное понятие пространства — «бесконечность».       С одной стороны, что может быть проще? Да, мы все это знаем.       Оно бесконечно       Но как только начнешь думать об этом, о том, что космосу есть конец, или наоборот, нет, и его конец длится бесконечность, или что за этим концом что-то есть, и это что-то бесконечно — это взрывает мозг. В смысле бесконечно? Как? То есть, на самом деле, все ныне существующее — имеет масштаб примерно уходящий в минус, ведь все бесконечно?       Мы вроде и знаем, что такое бесконечность, но, на самом деле, не воображаем. В нашей голове нет возможности обхватить это понятие целиком.              И вот примерно так мы думаем о теракте где-то в другом конце мира.       Мы немного пугаемся, да, ведь что такое теракт мы знаем. По крайней мере мы видели, как взрывается петарда, а дальше просто масштабируем это до размера огромного ТЦ.       Но люди? Они умерли? Какие еще люди? Они там были?       На самом деле этого мы не знаем.       Мы им не сочувствуем.       Мы немного боимся, и качаем головой, и даже можем хвататься за сердце — но лишь потому, что не хотим оказаться на их месте.       Нам говорят: «Ты не хочешь детей? Это поступок законченного эгоиста»       Но тот, кто не эгоистичен, просто наглый тупой лжец, и никто, никто больше.       Вот и все.       Так что да, конечно Лютику срать на тех людей, он их не знает, в его мире их нет. Точно так же, как и нет конченного Ламберта. Для него это милый дядя с ампулой наркоты в кармане.       Ему насрать.       Но почему я вижу боль в его глазах, когда Айден говорит «мне по делу»?       Будто один факт, само понимание, где он, его пугает? Будто это заставляет его страдать?       Возможно, он просто хотел одно сраное свидание, и вовсе не потому, что я ему нрав…       И тут я почти дергаюсь.       Да, чудесно, причинно-следственная связь у таких простых вещей, о которой я забыл со своей жизнью. Нравлюсь. Он расценил это как свидание, потому что я ему нравлюсь.       И я подтвердил его догадку, потому что мне нравится он.       Чудесно. Блять, чудесно.       Когда тебя периодически пытаются убить, а в моменты, когда не пытаются, убиваешь ты, понимание, что тебе кто-то нравится очень резко и внезапно. Сидишь себе такой, смотришь на свой стакан, думаешь о терактах, и понимаешь: да, он мне нравится.       И вроде ничего в тебе не поменялось, даже твое отношение к этому человеку не поменялось, просто дошло до тебя это только сейчас.       Боже помилуй.       Айден говорит:       — Я слышал, что ты хорошо умеешь лепить нужную информацию, да?       Лютик кивает.       — В общем, вот данные, — он достает из кармана смятый листик бумаги, сложенный в четверть, — вот на него нужно всякое дерьмо нарыть. Какое угодно, на что тебе хватит фантазии. Хоть детское рабство. Чем грязнее, тем лучше.       — Да, но… но кто это? Я о нем не слышал, — Лютик хмурится, бегло оглядывая лист.       — Это имеет значение? Я плачу.       Допивая виски и, отрезая кусок от стейка, я спрашиваю:       — Айден?       Говорю, жуя:       — Какого хуя?       Айден, наконец, смотрит на меня, будто вспомнил, что я тут тоже присутствую и пытаюсь узнать обстоятельства происходящего минут уже как пять.       — Нужно. По работе.       — Тебе?       — Мне.       — Ты врешь.       — С чего бы мне?       — С того, что я не помню еще ни одного мутанта, который бы лез в бизнес или политику.       — А может это мой друг, который мне под дверь насрал и теперь я хочу ему отомстить?       — Хорошо. Как ты узнал, что мы тут?       — Проходил мимо. Лютика я давно искал.       Я хмурюсь. Лютик говорит, выдыхая:       — Да, хорошо, я сделаю, оставь мне контакты, куда скинуть счет.       Айден говорит:       — Там написана почта. Пиши туда. Туда напиши сумму и карточку, я перечислю тебе все.       Лютик качает головой и тяжело вдыхает.       — Да, Хорошо… Хорошо. А теперь, пожалуйста, дай мне поесть.       Айден только улыбается и так же быстро, как и появился здесь, уходит. Забыл убрать стул. Я тяжело выдыхаю и плавно беру лист с данными. Бегло проглядываю, но ни имена, ни другие данные не кажутся мне знакомыми. Только почта знакомая… А очень вряд ли я знаю почту Айдена.       Опоминаясь, я раздражённо цыкаю, и Лютик, забирая бумаги, вскидывает бровь.       — Вот тебе доказательство, что Ламберт — странный сукин сын.       — О чем ты?       — Это его почта, а Айден — его дружок.       Лютик закатывает глаза, и я буквально вижу, как он хочет меня ударить, но вместо этого говорит:       — Послушай, успокойся. Ты не думаешь, что у Ламберта не было времени и он попросил своего друга? У Ламберта своя жизнь, и черт знает, с кем у него какие счеты. И вообще, это что, твое имя? Он на тебя попросил повесить сексуальное рабство или что? Нет? Ну вот и хватит!       — А может я не хочу «хватит»?!       — Тогда объясни, что ты так в него вцепился? Что он тебе сделал?!       Я резко открывают рот, будто бы мне есть что сказать, и так же резко закрываю. И смотрю на Лютика каким-то тупым, напуганным взглядом. А потом все-так говорю:       — Наверное, я пьян, наверное, поэтому я и говорю правду.       Лютик медленно, непонимающе моргает.       И я говорю:       — Меня жутко взбесило, что ты проявлял к нему столько внимания. Что вы стали лучшими друзьями за один сраный вечер.       Лютик медленно моргает, открывает рот, но снова закрывает. Потом улыбается и качает головой. Вспоминает, что перед ним стоит паста и лениво наматывает ее на вилку.       — Ты ревнуешь? — он хитро улыбается, смотрит исподлобья. Выглядит так, будто хочет меня поймать.       Но меня вовсе не нужно ловить. Знаете, сейчас я обнаруживаю, что не хочу играть в прятки, что-то скрывать и умалчивать. Мне кажется, Лютик видит меня как рентген и все мои попытки что-то скрыть, или притворяться, для него смешны и прозрачны. Поэтому я говорю:       — Да. Возможно, и так. Но я бы не называл это таким словом. Может это была зависть? Я не знаю. Я много о чем жалел за все это время.       — Даже недели не прошло. О чем ты?       — О том, что не сказал тебе спасибо. Что не обнял тебя там, так, как это сделал Ламберт.       Лютик машет рукой и легко пожимает плечами. Пасту он заталкивает в себя едва не силой. Да, после определенных веществ у тебя проблемы с аппетитом.       Да, в нашем случае иногда делать базовые вещи бывает сложно. Я не только о еде или сне. Еще о дыхании. Ходьбе. Или чтобы наше тело нас слушалось.       Да, так что отсутствие аппетита меньшее, и нет, никто по этому поводу уже и не расстраивается.       — Ты обнял меня в другой момент. Более нужный. Этого достаточно.       — Ты не злишься на меня?       — Нет. Не злюсь. Просто бы не смог, — Лютик легко пожимает плечами и трет один глаз кулаком, сонно зевая. — Я думаю о том, что нам надо это все решить, и… ощущаю только желание выпить чая и съесть шоколадку. Знаешь, в общем-то… я не люблю шоколад.       — О чем ты? Что решить?       — Твое похищение и Ренфри, разумеется! Не говори так, будто это пустой звук.       — Нет. Звук не пустой. Но все, что я собрался с этим сделать, так это забить хрен.       — Ты шутишь?       — Ни капли.       — Но от этого буквально зависит твоя жизнь.       Я пожимаю плечами.       Да. Да, точно, от этого зависит моя жизнь, и как же мне на это насрать.       Тот момент, когда я лежал на берегу моря, истекал кровью и умирал. Момент, когда я мог бы приложить немного усилий, где я мог хотя бы попытаться. Совсем немного, чтобы выжить. У меня были варианты, способы, но нужны ли были они мне по-настоящему?       Нет.       Тот момент, когда все так плохо, когда ты еще можешь что-то исправить, но ты смотришь на этот бедлам, качаешь головой и думаешь, что нет, может быть, в другой раз.       В другой раз, когда, возможно, я буду не так жив. Когда я буду мертв.       Да, тот самый момент. Мне кажется, я не совру, если скажу, что с некоторых пор живу этим моментом.       Поэтому волнует ли меня то, что я, возможно, умру?       Да нет, как-то не очень.       — Зависит. Но что я могу сделать?       — Найти Ренфри и узнать заказчика?       — Она не скажет.       — Я попрошу, и тогда она скажет.       Я выдыхаю и пожимаю плечами. Как же мне похуй, Господи. Выживу я или нет… Нет, конечно, страшно попасть к ним в руки, но я успею быстро совершить суицид. Я еще не настолько неудачник, чтобы не суметь быстренько умереть.       — Есть догадки насчет твоего имени, лучше расскажи мне?       — В смысле?       — Твое имя. Она назвала.       Лютик медленно моргает и пожимает плечами. Закусывает губу, хмурится выглядит довольно растерянно.       — Честно, ни одной идеи. Вообще ничего… Может, о чем-то хотела предупредить, но о чем? Все тихо и спокойно… А я… Нет, Геральт, я не сдавал тебя. Иначе бы не сидел тут.       Я только киваю и, впрочем, больше не знаю, о чем спросить, о чем говорить. Сомнения есть, есть недопонимание, но что мне с этим делать я понятия не имею.       У меня всего одна догадка. Что Лютик в этом участвует. Но кажется ли она мне правдоподобной? Нет, определенно точно нет.       Я устало зеваю. Я морщусь, думая о том, где сегодня придется ночевать. Кроме того, что там всего однако кровать, а трахаться мы не собирались… Придется ютиться на разных краях кровати, не впервой. Я уже сотню раз ночевал в подобных номерах рядом с Эскелем, Ламбертом, Койоном, да кучей других людей.       Я уже не брезгую чьи-то телом рядом.       А происходящее все равно мало чем похоже на свидание.       Нет, это не свидание.       Это просто моя попытка извиниться за эту ночь. Попытаться показать, что не такой уж я и мудак, и, может, мне просто хочется дружить. Ну, дружить я не умею, по правде говоря, но и убивать Лютика я не хочу.       Так что я просто пытаюсь казаться дружелюбным.       Свою еду никто толком и не доел. Лютик потыкал лапшу вилкой, а я съел треть стейка и дальше присосался к бутылке.       А потом Лютик сказал: «Давай пройдемся пешком? На улице тепло, и небо довольно яркое… Я так давно не гулял по улицам, если честно».       Меня это предложение почему-то поразило до глубины души. Будто он предложил себя изнасиловать пистолетом.              Это же просто прогулка.       Как давно я гулял по улице? В смысле, без цели? Просто идя домой, смотря по сторонам?       В смысле… жил и пытался быть благодарным? Когда ты просто идешь, смотришь по сторонам и пытаешься почувствовать то, как живет мир. Как живешь ты.       Ведь в этой суматохе выживать нереально.       Вот в чем парадокс — чем насыщеннее у тебя жизнь, тем меньше ты живешь.       В какой-то момент все особенное становится серым и скучным, ничего не запоминается, все приедается, а обычные вещи, способные подарить ощущение подъема, и вовсе невольно исчезают.       Исчезает небо. Солнце. Красивые пейзажи. И прикольные носки за два бакса.       Чем ярче твоя жизнь — тем сильнее это ослепляет.       Наверное, поэтому Эскель половину своего заработка сразу сливает на благотворительность. Он говорит, что большое количество денег слишком все упрощает, делает все легким и понятным.       А Лютик, кажется, и с деньгами умудряется спокойно жить свою жизнь, и даже может ей наслаждаться.       На улице и вправду вполне приятно. Не холодно. Только шумно, гудят машины, ходят люди, орут, смеются, музыка… Неприятно, в общем-то говоря. Краем глаза я замечаю, что Лютик смотрит на небо. Не глядя себе под ноги, он просто идет и пялится на небо.       И на секунду я даже примерно понимаю, что улыбается он далеко не только благодаря таблеткам.       Просто он умеет смотреть на небо.       В то время как я шикаю на прохожих, он идет, задрав голову и смотрит на небо.       Там, наверное, очень тихо и спокойно. Много места. Темное небо в ярких звездах. Просторное и тихое. Недосягаемое и желанное.       Я пришел сюда за тем, что никогда не достану. Как и Лютик.       Будто бы одним утром мы проснулись и поняли, что стараться бессмысленно. Что спокойно жить мы не сможем, все глупы и все потеряно.       Я мягко беру его под локоть, когда его заносит так, что он едва с бордюра не сваливается. Лютик ойкает и опоминается, и я медленно ступаю к задним дворам. Там тише.       Лютик перепрыгивает через лужу, задирает голову, и снова опоминается, когда под его ботинками хлюпает очередная лужа. Он смотрит назад, а после резко останавливается. Я смотрю в проход к главной улице. Там все яркое, там все галдят и очень шумно. Как вечная вечерника.       Да, должно быть, в этом и проблема.       Незаметно даже самая тихая жизнь начинает превращаться в бесконечную вечеринку с диско-шарами. И у тебя нет адекватной возможности насладиться уютом дома.       Дома, которого у нас нет.       И внезапно все начинает казаться таким далеким. Что ветер, оказывается, жжет кожу, что фонарь светит еле-еле, и вообще все как-то никак.       — Когда смотришь со стороны, — говорит Лютик, — иной раз ощущаешь больше вовлеченности в происходящее, чем когда сам участвуешь. Смотри…       Я смотрю.       Мы стоим у многоэтажки, во дворе, где горит один фонарь, и тупо смотрим в сторону города, будто так мы в самом деле сможем углядеть что-то, что могли пропустить.       — Этот момент ты запомнишь, — говорит Лютик. — Ты запомнишь цвет неоновых вывесок. И формы домиков и магазинов. И какая музыка играла. Вот сейчас стоишь, смотришь и чувствуешь происходящее лучше, чем когда сам стоял там. Когда идешь там, не чувствуешь ничего. Только суматоху.       Я киваю.       Вот и думай, как будет правильно жить жизнь. И что вообще значит правильно жить.       — Наверное поэтому у меня иногда бывает ностальгия по тем вещам, которых я никогда не знал… Я бы так хотел прожить счастливую жизнь, если честно.       Счастливая жизнь. Спокойная жизнь.       безумие.       Нет, только поэтому мы здесь. Что проснулись и поняли, что нет, у нас не получится. Мы будем жить на износ, как последняя скотина, и никак иначе. Не сможем прижиться в адекватном обществе. Не сможем ни понять других, ни быть понятыми другими.       Как мне устроиться на нормальную работу, если один резкий звук — и все, я — животное? Как жить спокойной жизнью, когда ты знаешь: засядь на дно на больше, чем на месяц, и тебя сожрут с потрохами. Растаскают тебя на лоскутки, просто чтобы понять, как же ты устроен по-настоящему.       Трудно быть нормальными, когда ты мутант.       — Как думаешь, у нас может когда-нибудь получиться?       Его голос тихий, и он продолжает смотреть со стороны на то, как туда-сюда снуют люди.       Теперь я понимаю, о чем он.       О том, что чтобы почувствовать это по-настоящему, он может лишь смотреть. Иначе, пока ты находишься там, ты думаешь о совсем других вещах. Ты сходишь с ума, ты просто сходишь с ума.       И мы можем только смотреть.       — Не знаю. Я хочу спать.       Лютик грустно улыбается и кивает, ежась от ветра.       Он сожалеет об этом. Обо всем происходящим: сейчас я это вижу. Да и трудно, блять, не сожалеть. Тебе двадцать лет, ты молод и юн. Ты хочешь любить и быть любимым, а не вот это все.       А у нас даже не сраное свидание.       Мы плетемся задворками, потому что это лучшее, что мы можем, чтобы чувствовать.       Чтобы вспомнить то, чего не знали.       Иногда, когда ты устал, когда играет нужная музыка из радио, можно представить, что ты якобы понимаешь, что такое летний роман. Ты юн и молод, у тебя за спиной выпускные экзамены, и эта новая девчонка — от нее всегда пахнет вишней и пряным чаем.       А на самом деле я даже не знаю, что такое выпускные экзамены. И пряный чай.       я обнаруживаю, что до смерти хочу рыдать.       В моей жизни даже не было любви. Ну, этой киношной любви. Чтобы отчаянно, с драмой, с надрывом. Чтобы рваться к этому человеку так, что тебе аж больно. Чтобы тоска с расставаний, чтобы искать место, где можно уединиться.       Чтобы лежать на смятой кровати, на провалявшемся матрасе, просто обнимаясь, молчать и слушать, как воет город из открытого окна.       Просто чтобы быть.       Я такого не помню.       Всегда что-то в твоей голове, всегда там какие-то безумные идеи, страхи и мысли, из-за которых ты не успеваешь жить. Не можешь рассмотреть момент. Не можешь любить момент.       Когда ты не видишь этот момент, ты не можешь увидеть и этого человека рядом.       А у нас даже не сраное свидание…       В номере уже пахнет чуть лучше из-за открытых окон. Но касаться чего-то тут по-прежнему не хочется.       — Да, этот ужин был безнадежно испорчен, — Лютик кладет смятый листок на тумбу. —Как хорошо, что есть еще ночь.       Честно говоря, сначала я не понял, о чем он. Я вообще ничего не понял. Я стоял и страдал, потому что мне было так чертовски плохо от понимания, что я не живу, я выживаю, я существую. Я уже никак не могу, ничего не получается.       Вся жизнь — от заказа на убийство до заказа на меня.       Вся жизнь — прятки.       Такой плотный график, что мне некогда даже просто задуматься о том, что же происходит вокруг.       Лютик достает свой телефон, а затем включает какую-то песню. Я ее не знаю. Не узнаю и голоса исполнительницы. Я ведь не слушаю музыку. В моей жизни и музыки нет.       Лютик говорит:       — Это Лана Дель Рей. Я люблю включать ее в подобные моменты. Когда слушаешь ее, мне кажется, будто бы весь день был как в кино, не только эта секунда.       Я все еще не понимаю, о чем он, но страдать стал чуть меньше, потому что я ничего не понял, а когда я ничего не понимаю, то начинаю старательно обдумывать происходящее.       Играет вот эта вот Лана, голос у нее красивый, поет она тоже красиво, песня меланхоличная такая, но настроение определить я не могу.       А потом Лютик, не включая света, снимает с себя рубашку.       И тогда, наконец, я понял, о чем он.              так у нас все-таки свидание…       Эта Лана, она все поет, хотя я не понимаю, как можно петь в такие моменты:       If he's a serial killer then what's the worst       Если он серийный убийца, то что самое худшее       That could happen to a girl, who's already hurt?       Может случиться с девушкой, которой уже больно?       I'm already hurt       Мне уже больно.       If he's as bad as they say, then I guess I'm cursed       Если он такой плохой, как все говорят, видимо, я проклята,       Looking into his eyes, I think he's already hurt       Но глядя в его глаза, мне кажется, что ему тоже больно,       He's already hurt       Ему тоже больно.       Да, такие песни. Они играют в кино, на трогательных сценах. Эта песня, она играет сейчас и все наполняется смыслом.       А я внезапно понимаю полностью, о чем же говорил Лютик.       Ведь сейчас я испытываю тоску по тому, что никогда не знал.       Я плавно подхожу к Лютику и не думаю ни о чем. Не знаю, что я сделаю, чего я хочу, или что должно случиться на самом деле. А он просто берет мое лицо в свои ладони и я понимаю: думать просто бессмысленно.       Лютик решит все за меня.       и этого будет хватать.       да, лютика хватит этой ночью, чтобы заполнить пустоту в этой комнате.       (она была во мне)       Я не знаю, сколько песен перепела Лана и не пошла ли она по второму кругу — я не слушаю. Я не знаю, сколько на самом деле отчаянных сцен могло смениться, пока я целовал его, пока гладил и трогал, вообще, нахрен, забыв о том, где это происходит, не думаю об этой кровати, и о том, как хорошо постирали это постельное белье и вообще, блять, стирали ли его.       Если бы вы только знали, как мне сейчас насрать на это, вы бы разрыдались.       Лана все поет, и каждое действие могло наполниться смыслом, но я решил, что смысл нахуй никому не нужен был.       Лютик отвечает мне, лезет целоваться и обнимает.       Послушайте, этой ночью я был в раю, и для этого мне не нужны были наркотики.       Лана все еще поет, когда Лютик мне улыбается, сидя на мне. Его красные щеки, мутный взгляд и растрепанные волосы. Простынь под нами вся съерзана и смята. Лютик мягко склоняется надо мной и шепчет:       — Ты будто мое четвертое июля…       А я почему-то улыбаюсь. Улыбаюсь, как последний дебил, будто он сказал смешную шутку, и, обнимая его за спину, резко валю на кровать. Лютик улыбается мне во весь рот и обнимает меня и ногами, и руками.       — Хоть… хоть что-то хорошее за все это время, — шепчет он, держа мое лицо в своих ладонях, ласково поглаживая, продолжая улыбаться так, что, мне кажется, у него ужасно болят щеки.       — Да… Хоть что-то хорошее, — я целую его в ладонь, потом в место, где бьется пульс, и слышу, как он тихо хихикает.       Будто не покалеченный человек, а та самая девчонка, от которой пахнет вишней и пряным чаем. Та девочка с курортного романа, которого я никогда не знал.       Я улыбаюсь ему, и это так легко выходит. Так просто.       Лютик говорит:       — Я знаю, что у тебя, должно быть, ещё много вопросов… Нам есть что обсудить, о чем подумать… Но не сейчас, да?       — Да… Не сейчас.       Ведь говорить сейчас о чем-то — безумие.       Лютик широко улыбается:       — Да… Да, хорошо. Тогда завтра. А сейчас, умоляю, только целуй.       И я целую его.       Но если бы я только знал, что случится завтра на самом деле, то ни за что бы не выпустил Лютика из этой постели.       Мы бы никуда не пошли.       Как жаль, что я этого не знал.       Но, по крайней мере, я провел несколько прекрасных часов испытывая то, чего не знал прежде.