Nightmare

      Кабельное рассказывает сказку на ночь:             —…покушение на мэра Денвера. ЧП случилось днем, в три часа по местному времени прогремел взрыв. Прибывшие на место специалисты не смог…       Я выключаю телевизор и переворачиваюсь на другой бок, смотря в стену.       Сразу после происшествия я взял Йеннифер, билеты и уехал из Денвера. Оказывается, от самого себя не сбежишь, даже если используешь для этого крутые частные самолеты.       На такие вещи, в моем положении, уже никто не реагирует разинутым ртом и со слезами на глазах. Хотя бы потому, что ты наблюдал это больше десятка раз.       Йеннифер, сидящая на краю кровати, спрашивает:       — Так вот что случилось? Лютик мертв?       Когда она говорит «Лютик» и «мертв» в одном предложении я понимаю, что чувствую себя в самом деле паршиво. У меня нет сил, я ничего не понимаю и ничего не хочу. Что-то такое ты чувствуешь, когда тебя заставляют слезть с наркотиков на пару ней. Тело выворачивает, и каждая судорога — бессилие.       Слабость. Сонливость.       — Ну и ну, — говорит Йен, — а все было так хорошо. Ты даже улыбался при нем. Какие планы сейчас?       Планы… Какие, нахрен, планы?       Мне насрать на планы и на полное их отсутствие. Наверно, я что-то хотел сделать, но не могу вспомнить что именно, а главное — зачем. Мне кажется, что валяться пару недель и смотреть в потолок — лучшее, что я могу сделать для себя. Для других.       Это не выученное бессилие. Это не жест того, что я сдался.       Это объективно лучшее.       Йеннифер тяжело выдыхает.       — Ясно. Послушай, я очень тебе сочувствию и сопереживаю, Лютик был миленьким и все такое, но сейчас есть вопросы намного острее… Ну, помнишь, покушение на те…       — Их больше не будет.       Я сам удивляюсь тому, как уверенно звучит мой голос. Будто бы это не фраза наобум, будто я знаю, что именно так и будет, я могу предоставить доказательства, документы, могу все объяснить.       Конечно же нет.       Я просто говорю это, потому что, мне кажется, именно так сейчас все и будет.       Что все перестанут жить после произошедшего.       Будто бы без Лютика я не предоставляю никакую ценность.       Будто бы вот, Лютик умер и жизнь тоже умерла. Вообще все умерло. После его смерти люди перестали ходить на работу, не работают автоматы и метро. Птицы не летают. Ветер не дует. Вода не течет.       — Хм, ясненько. В общем, я тоже не располагаю никакой информацией. А еще тебе пять раз звонил Ламберт.              И потом раздается звонок. Я тяжело выдыхаю, прикрывая глаза. Тянусь к телефону, смотрю на экран.              Ламберт.       Раздраженно прикрываю глаза.       Не знаю, к чему испытываю сейчас раздражение. Возможно за то, что Ламберт так мало знал Лютика. Что не успел к нему привязаться. И проебаться перед ним не успел. Был перед ним милым. Все такое.       Я поднимаю.              Я говорю:       — Ламберт?       Говорю:       — Иди на хуй.       И скидываю.       После смерти Лютика ответственность тоже исчезла. После смерти Лютика нет ничего важного. Все бессмысленно. Можно делать что угодно, всем насрать.       Будто сам Бог спустился на землю и сказал: «ну все, вы убили моего второго сына».       Говорят, что очевидцы спросили у него: «и что с того? Сделай нового. Так, как это было в прошлый раз».       Бог ничего не ответил. Просто ушел в бар.       Очевидцы говорят, что Бог та еще обидчивая пизда.       Но ведь Лютик умер, а ответственность — вместе с ним.       Да, лежать и жалеть себя это, по правде говоря, лучшее, что я могу себе позволить. Конечно потом я приду в себя. Ну или обдолбаюсь чем. Или меня переклинит, и я уйду в минус в своей карте. Правда это буду не я, но Йеннифер, возможно, обрадуется, что я еще не разучился ходить.              Йеннифер говорит:       — Я не понимаю, почему сижу здесь.       — Возможно, ты привыкла ходить и ухаживать за всякими раздражающими тебя мужиками.       — Да, возможно, после этого мне эта ситуация не кажется такой страшной.       Вообще-то меня и Йеннифер сейчас бесит.       Меня бесит, что ей совсем не больно. Что она не чувствует этого бессилия, что чувствую я. Что она может ходить, есть, смотреть сериалы, слушать музыку.       Что она может жить.       Притворяться, якобы мир не умер навсегда.       Лгунья.       Меня просто бесит, что она имеет право ходить и улыбаться. Что она все делает для этого.       Будто бы от того, что она легла бы ко мне под бок и начала рыдать как-нибудь бы улучшило ситуацию.       Я снова переворачиваюсь на бок и закрываю глаза.       На самом деле какое-то время я еще не до конца понимаю, что произошло. Да, по всем новостным каналам уже рассказали об этом, показали видео, рассказали о жертвах. Да, это засняли и задокументировали. У мира уже были похороны.       Но еще пару дней я растерянно хожу по квартире и целую лбом косяки, пытаясь понять, что происходит.       В таком же состоянии я был в тот день, когда плелся за Ренфри и делал вид, что не понимал. Конечно же я все понял, я все знал, я знал все ответы, но я шел и делал вид, что не до конца понимаю, что происходит.       Якобы Лютик тут вообще ни при чем.       А потом просто сел и заплакал.       И вот так я хожу сейчас по квартире.       Вроде я все знаю, вроде я уверен, что все это — неправда. Плохой сон. Просто не верю в это.       Но это же смешно?       Люди не могут так умереть.       Только ночью он был для меня и целовал, а я ощущал себя таким нужным и красивым, а потом один взрыв — и он мертв?       Но он ведь утром улыбался мне. И перед этим он был в порядке.       Он ведь даже ничем не болел.       Почему он умер?       Я, человек, который видел, как люди умирают за секунду. Который стрелял в этих людей, и они умирали, все не могу поверить, что человек умер вот так. В одну секунду. Он, здоровый и красивый, написал мне, что справился с заданием. А потом умер.       Это же смешно.       Так не бывает.       Наверное, именно так и воспринимается смерть человека с именем.       Это без имени в это легко верится. На самом деле тебе и верить не надо. Человек без имени никогда и не жил. Ты его не знал. В твоем мире его не существует.       А человек с именем, с лицом и даже с запахом — он не умирает.       Нет, он просто уходит от тебя. Бросает. Оставляет одного.       Как меня оставила мама.       А потом ко мне приходит приглашение.       На похороны.       На похороны Лютика.       Сначала, едва получив письмо, я долго его кручу. А потом смеюсь.       Приглашение, ебать их в сраку, на похороны! С каких пор похороны это крутая вечеринка, куда надо приглашать?       А потом я сажусь на комод и ощущаю, что хочу плакать. Конечно я не плачу. У меня с этим очень туго. Будто внутри меня сидит камень, который давит все мои эмоции, и как бы больно мне не было, мое лицо спокойно.       Но плакать-то от этого меньше не хочется.       Приглашение на похороны Лютика.       Я понятия не имею, кто такой щедрый, что прислал мне приглашение на похороны, но догадываюсь, что это Ренфри. Она была его родственником, и она знала, что мы были близки. Ну. насколько это возможно, учитывая те декорации и сцены, что происходили вокруг нас.       Ренфри прислала мне приглашение на похороны.       И почему-то, думая о ней, я отношусь к ней как к своему старому другу.       Да, она пыталась убить меня. Несколько раз. Да, она соскребла свои мозги с кафельной плитки. Да, но, все-таки, мы вместе сидели и рыдали на тротуаре. Как-то нас это сблизило.       В конце концов, мы вместе потеряли Лютика.       Это тоже нас сблизило.       Если бы мои рассуждения сейчас бы услышала Йеннифер, наверное, она бы подумала, что я сошел с ума.       Но на похороны я все-таки еду. Мне кажется это единственным верным решением, чтобы до конца осознать, что Лютик умер и похоронить его в своей голове. Перестать сидеть дома и дергаться на каждое оповещение на телефоне, дожидаясь, что это Лютик. Перестать ждать, что он позвонит мне и скажет, что это было потное дельце.       Что придет ко мне в гости.       Может, после этого я смогу понять, что он мертв. А мертвые, насколько мне известно, не звонят.       Я ни разу не был на похоронах. Ни разу.       Мне всегда казалось это тупой тратой времени. Как и свадьба. Ведь все это формальность, главное — печати в акте гражданской регистрации. Но теперь я понимаю, что все это не для пафоса, не для людей, которым нечего делать.       Печать — для документов.       Пышное мероприятие с черными искусственными цветами — для людей.       Это грубое допущение, но нам, в отличии от документов, порой мало отметки в паспорте. Только приходя в указанный день, смотря на черные декорации и унылые лица, ты понимаешь, что все-таки человек умер.       Атмосфера тут давящая. Будто ты сам находишься в гробу и слышишь, как на гроб падает сырая земля.       Бум.       Бум.       Бум.       Паника и страх. Отчаяние. Бессилие. Смиренность.       Вот какие на самом деле на вкус похороны. Это не просто глупая формальность. Это не дань традициям и трупу, которому глубоко насрать на все происходящее.       Это все попытка сказать себе: «все, приятель, присядь, он умер».       Да, он умер.       Но в гробу-то его нет.       И вместо ожидаемого облегчения я хочу заорать всем, что они идиоты, что они устроили какой-то бардак, что они хоронят живого человека. Лютик жив и он скоро мне напишет. Но я только качаю головой. Бред. Меня просто назовут сумасшедшим и я испорчу людям день.       Ах… похороны вряд ли можно испортить.       Это же похороны.       В любом случае, это не производит на меня того впечатления, которого я ждал. Лютик все еще жив, а все те, кто сюда пришел — они шизофреники. Или извращенцы. В любом случае, кто-то ненормальный, раз они хоронят живых людей.       Больные.       Просто больные.       Уже перед самым уходом я замечаю Ренфри. Она стоит поодаль, у ограды.       Вопреки каноничной холодной погоде, сегодня очень солнечно. Хотя в Нью-Йорке всегда очень солнечно.       Лютик жил здесь, в Нью-Йорке. Солнечный мальчик в солнечном городе.       Ренфри стоит во всем черном, с черной вуалью, закрывающей ее лицо. Ее волосы зализаны назад, плечи напряжены. В целом… да, наверное, именно так выглядит человек, который верит в чью-то смерть.       Почему-то мне это кажется безумием. Зачем она это делает? Нежели она не понимает?       То, чем они ту все занимаются — это же безумие.       Я чувствую себя здесь некомфортно, будто притащили на свингер-пати по ошибке.        Это происходит. Происходило. Каждый раз. Каждый раз. Каждый. Каждый. Каждый. Каждый ебанный раз. Понимаете, должна выработаться привычка. Твоя реакция. Предопределяющая. Реакция на опережение — так это называет Йеннифер. Называла. Каждый раз. Я это знаю. Я должен был это выучить. Зазубрить. Выглядеть так, будто ты не удивлен. Тебе дали сценарий заранее. Да, так они это называют. У каждого свои роли в своем сценарии — так они говорят, когда кто-то умирает. Так говорила мать Йеннифер. Меня бесит Йеннифер и то, что у нее на каждую ситуацию находится крутая фразочка меня тоже бесит. Привыкнуть к тому, что люди умирают. Это нормально. Она смеется позади меня. Я смотрю на нее. Мой позвоночник скрипит звуком падающих патронов на сталь. Она машет мне рукой. Я улыбаюсь ей. И говорю одними губами:  — Привет-отъебись-пока       Я знаю, прекрасно знаю, какие вы тут все молодцы. Вы-то знали, что он умрет. У него же был свой сценарий и, наверное, когда ты близко общаешься с человеком, то понимаешь, что скоро он умрет. Не знаю, возможно, от него воняет сырой землей или по нему ползают черви. Понятия не имею.       Ренфри снова делает жест рукой. И я все-таки иду к ней, наверное, я просто хочу, чтобы она сказал мне: «ты ведь знаешь, что это все не-настоящему?»       И она расскажет мне супер-план, где главная часть — это подставная смерть Лютика. Потом она отведет меня к черной машине, я туда сяду, а на заднем сидении будет сидеть Лютик. Такой же улыбчивый и красивый.       Правда же?       Так все будет?       Я подхожу к ней, и вижу, что глаза под вуалью — красные и опухшие.       Ясно, хороших новостей не будет. Ровно после этого осознания мне хочется развернуться и уйти. У меня последнюю неделю та грустная новость в голове крутится и все прижиться не может, вряд ли слова Ренфри меня поставят на путь истинный.       — Ты знала об этом? Знала о Лютике?       Это все, что я хочу знать.       И, вместе с тем, от мысли, что я услышу ответ, меня тянет блевать. В этом ответе может скрыться еще больше боли, чем было до этого. Возможно, после этой мысли я захочу сдохнуть основательно и полностью.       И, возможно, если мне не хватит выдержки и силы воли, то да, я все-таки умру.       Нет, я вовсе не хочу умирать, просто иногда это единственный здравый выход.       Иногда выйти из игры лучшее, что ты можешь сделать для себя и других игроков.       Ренфри кивает.       Я чувствую, как внутри меня все холодеет. Я кое-как улыбаюсь, натягиваю на себя оскал, чтобы сделать вид, что жертва тут вовсе не я. Хотя по виду Ренфри можно сказать, что последнее, что ей сейчас интересно — искать, кого со вкусом тут можно растерзать.       В конце концов мы ведь даже немного сблизились. Сразу после того, как Лютик умер.       — Поэтому я назвала его имя. Я думала, ты поймешь.       — И дальше что? Думаешь, я бы знал, каким именно способом это бы все случится?       Ренфри пожимает плечами. Сейчас она мало чем похожа на человека. Она даже толком не выражает никаких эмоций. Стоит, смотрит пустым взглядом вперед и даже почти не моргает. Ее зажатая поза, ее напряженные плечи, она вся — будто и не человек. Будто сейчас она даже к смерти Лютика не может проявить достаточного интереса.       Хотя, возможно, весь интерес она выплакала этой ночью. Или прямо здесь, на похоронах.       — Понятия не имею, что я хотела этим сделать. Наверное, я пыталась объяснить себе, что сделала все возможное. В любом случае, Лютик мертв…       «Нет», — хочу сказать я, — «нет, он вовсе не мертв. Он живее всех живых. Просто он занят. Он воскресает. Нужно подождать».       Я молчу. В конце концов, я еще не так сильно головой ебнулся, чтобы не иметь представления о том, как я со стороны буду выглядеть со всеми этими шизофреническими речами.       — Да. Лютик мертв. Кто его заказал?       — Тот же человек, что и тебя.       — То есть… я все еще на прицеле?       Она смотрит на меня совершенно спокойным, ничего не выражающим взглядом. Вскидывает бровь, и это, кажется, сейчас верх ее эмоциональности.       — Ты в самом деле думаешь, что мне сейчас есть дело до тебя? Что я буду за тобой охотиться? Геральт, мне насрать, мне так сильно насрать! Лютик мертв!       Я медленно моргаю и киваю.       Да, возможно, по мне и не скажешь, что мне болит не меньше, поэтому она злится на меня так же, как я на Йен.       Злится, что мне не настолько больно.       — Кстати про умер… Почему ты жива?       Она тяжело выдыхает. Возможно, ее трясет внутри, что я смею спрашивать что-то не о Лютике. Что я еще чем-то интересуюсь кроме Лютика. По правде говоря, меня это самого удивляет, так что примерно я могу понять степень ее удивления. Я бы тоже был недоволен таким поведением.       — Я знала заранее, что этот старый пидор меня закажет. Тот, кого ты убил — мой двойник. Ну, знаешь, у всех нынче такие есть…       Я невольно туплю взгляд. У всех? А почему я не знал? И где мой двойник?       И вообще, может быть в таком случае Лютик тоже не умер? Может это был его двойник?       Я молчу. Это все еще моя шизофрения, моя надежда, и ничего более. Ни капли адекватности в моих словах сейчас нет.       — Если бы это была я, то не факт, что умерла бы я, а не ты. Я не так проста, как бы тебе хотелось думать. Я даже не игралась с тобой в полную силу. Я хотела через попытки покушений на тебя предупредить за Лютика, ведь самой мне нельзя было быть с ним рядом, но…       Она тяжело выдыхает и закатывает глаз к небу, поджимая губы и качая головой.       — Видит Бог, я хочу, я страстно хочу обвинить тебя, что ты ничего не понял, что это твоя вина, но сейчас я понимаю, что не старалась по-настоящему. Наверное просто потому, что не верила, что это случится по-настоящему. Ты разве бы поверил в подобное?       Я качаю головой.       — По правде говоря, я и сейчас не верю.       — Ничего, — отвечает она с внезапным понимаем, — это временно. Это защитный механизм. В любом случае, когда до тебя все дойдет полностью — будет не так больно, как могло быть изначально.       Я вскидываю брови.       А есть еще куда больнее?       Потом вспоминаю события многими годами ранее. И киваю сам себе.       Да, больнее может быть. Может быть так больно, что ты свое имя забываешь.       Люди, говорящие, что моральная боль сильнее физической — им никогда не было больно по-настоящему. Вот и все.       Как человек, переживший адскую физическую боль и огромное разнообразие моральной заявляю, что так больно, как тот предел, что выдерживает ваше тело, вам никогда не сможет быть морально.       Я был в разных состояниях. И когда от кровати себя соскрбести не мог, но была ли это боль?       О, по сравнению с тем, что я вынужден был переживать там, это был курс иголочного массажа, а не боль.       Почему-то меня это даже ободряет.       Лучше это, чем снова пережить то, что я переживал там изо дня в день.       Да простит меня Лютик.       — Вы были с ним близки?       — Достаточно, — я отвечаю даже быстрее, чем успеваю понять ее вопрос. Я будто рыбка, выброшеннная на сушу, которая яростно вдыхает в себя воздух, цепляясь за все диалоги и слова о Лютике. Будто это единственное и последнее, что соединяет меня с реальностью.       Ренфри поджимает губы.       — Наверное, ему было бы тоскливо, если ты умер… а тем более от моей руки.       — Ничего себе какие проблески человечности.       Она не отвечает, игнорируя колкость. Не то чтобы я огорчен. Мне даже приятно, что она так мной теперь озабочена. Возможно, для нее я теперь такой же якорь с реальностью.       — Я не могу рассказать тебе всего сейчас, есть вещи, в которых я должна убедиться, но есть детали, которые тебе помогут отделаться от этого. По крайней мере от хвоста.       — Звучит хорошо.       — Пока можешь не волноваться. Учитывая удачу покушения на Лютика, он пока… ему пока нет дела до вас. Лютика он давно хотел достать, а вы… вы просто представляете интерес. Так что, — она смотрит на свои часы, щелкает на дату, — через пару дней я свяжусь с тобой. Главное не уезжай из Нью-Йорка.       Я хмыкаю и киваю.       Не так уж и сложно отсюда не уезжать.       В Нью-Йорке было не так паскудно, как во Флориде или в Денвере.       В Денвере вообще находиться было невозможно. Меня блевать тянуло от этого города.       На этой прекрасной ноте мы и расходимся. Почти прекрасной. Не считая того, что Лютик в моей голове все еще жив.       Бог занят его воскрешением.       Ведь ангелы не умирают. По крайней мере не от взрывов.       Он развоплотился, а теперь собирает свое новое тело по кусочкам. Просто надо подождать.       Я ведь до сих пор чувствую его рядом.

Ламберт.

      «абонент временно недоступен или нахо…»       Ламберт резко сбрасывает, шипя сквозь зубы:       — Пидор.       Он встает со стула так быстро, что тот едва не опрокидывается. Нервно ходит по комнате, дергая плечами. Последняя неделя была адом. Но он решил, что даже такой ад лучше чем то, чем он жил раньше. По крайней мере ты не думаешь о других проблемах.       Он снова пытается набрать.       Недоступно.       Он так сильно злится, что почти ломает телефон, но в один миг успокаивается, выдыхает и кладет его в задний карман. Разворачивается, делает два шага и аккуратно отвешивает странного цвета занавеску. Этот странный, непонятный цвет в больницах. Не то белый, не то синий, не то серый.       Ламберт называет это грязно-белым.       По сути, — думал он, — любой цвет это грязно-белый. Так что Ламберт в любом случае не ошибся.       Он смотрит на панель. На пульс, на ритм сердца. Забавно, — думает он, — только ночью эта панель отображала пульс трупа, а сейчас медленно воскрешающее тело. Поразительно.       Он наклоняется над белым лицом, прощупывая пульс на шее, будто ему мало техники.       На самом деле да. Техники всегда мало. Ведь это глупая формальность. Пока сам не коснешься, не проверишь, не узнаешь — это не по-настоящему.       Он чувствует слабый пульс и облегченно выдыхает, снова поднимая взгляд, глядя на тонкую сетку вен на веках.       — Давай, сынок, сколько можно лежать? Мы же тут все трупы, если ты не очнешься. Мы…       Он прерывается, когда слышит скрип. Потом стук каблуков. Резко выпрямляется, прячет руки в карманы (спрятать дрожь, спрятать их грязно-белый цвет) и тупо утыкается взглядом перед собой. Быть спокойным, быть бесстрастным. Его ничего не волнует. Ему на все насрать.       Порой он думает, что та игра, которую он ведет — это всего лишь поиск способа, благодаря которому он сможет максимально безболезненно уложить себя в гроб.       А порой ему кажется, что это путь гения.       Но в любом случае, — думает он, — мы все умрем.       И все твои достижения, и проигрыши, все станет в миг неважным. Так что, наверное, не стоит так сильно волноваться.       Кейра отвешивает шторку и скептически осматривает это нечто на кушетке. Еще ночью здесь был труп, сегодня — живой человек. Да, очень забавно. Почти как сумка-хамелеон. Поверните так — один цвет. Так — другой.       Абсолютна такая же игра. Только с человеческой жизнью.       Кейра скептически вскидывает бровь, подходя ближе и складывая руки на груди.       — Ждешь чуда?       — Это все, что я могу.       Она хмыкает.       — По-хорошему тебе нужно туда, где ты и поставил на ноги Айдена.       Ламберт едва сдерживает свой порыв истерически засмеяться. Он даже не знает: она так шутит или издевается. Теперь, зная все, ей лучше бы вообще молчать. Вся это история — минное поле. Что ни скажешь — где-то, но проебешься.       Поэтому он просто повторяет:       — Это все, что я могу.       — У ребенка куча вывихов, перелом ребер и сотрясение. Даже если он откроет глаза, никто не знает, в каком состоянии его мозги.       — Я очень надеюсь, что в хорошем. Лютик последнее, что мне остается.       Кейра тяжело выдыхает и кивает. Это все, что она смогла для него сделать. Несмотря на ее подготовку, Лютика едва не откапывать пришлось из-под обломков. И ей пришлось в этом участвовать, потому что все пошло немного не по плану. И угораздило ту тупую пизду притащиться, все испортив и наведя подозрения. И ради чего? Чтобы потом сидеть и рыдать на тротуаре?       Кейра еще долго с нее бесилась, особенно, когда переломала себе весь маникюр. Особенно, когда с трудом отбрехалась от спасателей, работников и полиции. Ей до сих пор снится, как ей кричат в спину, чтобы она немедленно покинула территорию.       Все бы могло обойтись. Лютик был бы абсолютно здоров и отделался б легким испугом. А теперь?       А теперь Кейра смотрит на это и думает, что ей надо бы обнять Ламберта. На прощание.       Отчего-то ей кажется, что если Лютик все-таки умрет, или проснется не в своем уме, то о Ламберте можно будет забыть.       Жив-то он будет, но Кейра слишком хорошо его знает. Ламбертом это создание больше не будет.              Может ей даже немного жаль.       — У меня до сих пор все это в голове крутится… — говорит она. — Я просто… Я нервничаю сейчас, потому что все так легко выходит. Если Лютик будет в себе, и сможет все сделать, то ты вылезешь из этого дерьма на раз-два.       — Да. Да, поэтому я весь трясусь. Потому что от Лютика зависит вся моя дальнейшая жизнь.       — Почему ты не сделал этого раньше?       Ламберт тяжело вдыхает и качает головой.       Почему? Он не знает. Он часто спрашивал это сам у себя, но это те вопросы, которые твоя психика откидывает в дальний ящик. Просто чтобы спасти тебя, дебила.       — Я часто об этом думал. Ответы всегда были разными. По правде говоря, в начале я не видел смысла оттуда бежать. Мне платили за то, что я делал, а то, что я делал… Я не находил это чем-то ужасным. Ничего нового. Но последнее заставляло меня шевелиться. Наверное, решил я, так будет правильно. Он зажрался, он слишком много из себя мнит. Он просто уже не ожидает ножа в спину. Поэтому сейчас самая выгодная позиция. Это лучшее, что я могу сделать. По крайней мере, я хочу, чтобы это было лучшим.       — Хм, похоже на тебя. А Лютик? Я пыталась найти нужную информацию, но… ничего. Кому он мог быть нужен?       — Разве это не просто его личные терки? Его положение в сто раз хуже твоего. Если тебя будет рад придушить каждый второй, то его — каждый первый. С небольшими исключениями.       — И пока эти исключения ты да я, — она улыбается, пожимая плечами.       — И Геральт.       — Геральт слишком мало знает. А если бы знал все, то он бы сам его и задушил скорее всего.       Ламберт ведет бровью, внимательно осматривая Кейру.       С ней просто в одном поле срать сядешь — уже узнаешь сто и одну новинку.       — И что ты узнала?       — Ничего криминального. Но Лютик в свое время подстроил большой аллах акбар в одном ТЦ во Флориде.       — И что? Там был Геральт и ему задницу подожгли?       — Нет. Там умерла Цири.       Ламберт пораженно моргает, ощущая на миг как все его тело каменеет.       Цири… Да, Цири, прекрасная девчонка. Он даже пару раз таскал ее в парк аттракционов. Ну, когда Геральт его умолял и заплатил, потому что не то чтобы Ламберт проявлял какой-либо личный интерес к детям.       Цири умерла, потому что Лютик строчил кому-то грустную биографию.       Ламберт моргает. Смотрит на его белое лицо. Потом хмурится. И как-то краем сознания понимает, что не верит этому. Смотрит на это белое лицо ребенка и не верит, что он в самом деле убивал людей. Убил Цири.       — Охуеть.       — Да, я тоже была удивлена. Честно говоря, я сама Лютика немного презираю за его вид деятельности. Одно дело убивать тех, кто в это влез, другое посторонних людей, которое просто пришли в парк поесть мороженного. Ламберт, знаешь, я целиком сейчас за твой план, я поддержу тебя, но я тут подумала… окажись в этой же ситуации Лютик, он бы и бровью не повел. Он бы не стал рвать на себе волосы и грызть ногти, чтобы спасти и помочь. Представляешь, Ламберт? Лютик даже хуже тебя.       Ламберт моргает и качает головой. Он тупо смотрит на это белое лицо и качает головой.       В смысле? Как?       Но ведь Ламберт самый плохой?       Вот это Ламберт точно знает. Ему все так говорят. Что он конченный. Что он больной. И ленивый еще. Не эмпатичный нихрена. И вообще, от него веет могильным холодом.       Ламберт как-то сам себя убедил, что он не человек, он не здоров и все мало-мальское человеческое, что в нем осталось — просто везение. Это просто вопрос времени.       А вот лежит Лютик, который просто пишет кому-то там его биографию, и от его рук гибнут миллион невиновных. С одной стороны Ламберт бы, наверное, так тоже смог. Что такого в том, чтобы убить пару сотен незнакомых ему людей? Не так уж это и сложно.       Но в любом случае…       В итоге они же расположены именно на таких позициях. И Лютик тот, кто он есть.       — Вау. Ну, что ж, я его не обвиняю. Мне кажется, если вдаваться в этот вопрос, то много интересного всплывет. Лично я не верю, что он каждый теракт организовал. Скорее он имел связи, узнавал, где что планируется и, в случае чего, сдвигал даты. Вот и все.       — Так скорее всего и есть, но суть от этого не меняется. Расскажи Геральту этот анекдот, и вряд ли он посмеется. И вряд ли ему полегчает от мысли, что теракт бы все равно случился. Но на день позже. И Цири была бы жива. Понимаешь? На самом деле… знаешь, я бы не назвала Лютика убийцей.       Она тяжело выдыхает, садясь рядом на стул. Склоняет голову к плечу, разглядывая Лютика, как зверька.       — Он просто… знаешь, я бы сказал, что он видит будущее. Чужие смерти. Никто же не обвиняет Харона в том, что он катает людей на лодке? Тут такая же история. Но если это узнает Геральт… Наша природа такова, что, не имея сил над реальными обстоятельствами, мы готовы мстить любому, до кого способны дотянуться.       — Ты… ты сказала мне это, чтоб, в случае чего, я обернул Геральта против Лютика?       Кейра улыбается и пожимает плечами.       — Это на тот случай, если ты захочешь оставить Лютика себе. Я вижу, как ты волнуешься о нем. И это волнение выходит за грань коммерции и спасения твоих остатков человечности. Так что вот, пользуйся.       Ламберт хмыкает.       — Щедрый подарок с твоей стороны.       — Я просто решила, что твоя история была… неоценима. Не с материальной стороны, а с человеческой. Как много людей об этом знает?       — Частично Айден. И ты.       — Ну вот. Поэтому решила подарить тебе маленький бонус.       — Спасибо. Но вряд ли я им воспользуюсь. Если дело хорошо окончится, я… не знаю, перееду куда. Может быть в Италию или что-то такое.       — И начнешь новую жизнь? — в ее голосе отчетливо слышна издевка.       — Хотел бы я так думать. Но пока я планировал годик сидеть, читать книжки и плавать в море. Как думаешь, меня хватит на неделю?       — Ну, если не сойдешь с ума, — она снова с интересом заглядывает в белое лицо Лютика. Ламберт тоже его разглядывает.       Была какая-то неописуемая эстетика в лице человека, из которого жизнь уходила и приходила волнами. Эта хрупкость, бессилие, доступность, слабость…       Наверное, именно поэтому Ламберт повелся на Лютика в ту ночь.       Просто каким-то образом вполне взрослый пацан умел казаться слабым и беспомощным даже в полном расцвете своих сил и с пистолетом рядом на столе.       Да, наверное, в Италии он просто сойдет с ума. В лучшем случае найдет девчонку, любящую играть в изнасилование. Тогда может и протянет.       Может Ламберт и больной, но он хотя бы отдает себе в этом отчет.       Еще лет двадцать назад, оказавшись на свободе, он все понял.       «Мне нужна пробная жизнь» — подумал он, сгребая книги по психиатрии и психологии.              «Мне нужно посмотреть, как обычно ведут себя люди»       Конечно же он сразу все поймет и излечится.       По крайней мере, выходя на свободу, он понимал, что человеком ему не быть. Не сможет. Человек с такими грандиозными обидами и неописуемой болью едва ли сможет казаться нормальным человеком.       Для Ламберта человек сразу должен быть худым, слабым и беспомощным. А если он не такой, то надо его таким постараться сделать.       По крайней мере он неплохо умел абстрагироваться в своей лаборатории.       Его пробная жизнь так и не увенчалась успехом. Он даже пробовал играть в Симс, но теория начну с первого, что попадется, а второй раз сделаю все по-нормальному оказалась не рабочей.       В общем, разочарование его нашло даже в игре с целевой аудиторией девушек от двенадцати до сорока.       — В любом случае, буду верить, что у тебя все получится. Может, ты даже придешь в себя.       Ламберт не уверен, что он сейчас не в себе, хотя многие говорят, что он стал молчаливее и более грузным. На самом деле таким он стал после встречи с Лютиком, после того, как узнал, кто это. После покушения на него.       Слишком много от него зависело, чтобы отнестись к такому так же легко.       Возможно, если бы Ламберт сразу себе сказал, что с этого момента он монстр и ничего не чувствует, то было бы легче.       Но себе он так не сказал, наоборот — убедил себя, что так будет лучше.       Боже, пусть это будет лучшим.       Он снова пытается набрать Геральта, чтобы сообщить ему, что Лютик пока что жив. Ничего.       Он приходит к выводу, что Геральт, наверное, охуенно-сильно скорбит. Ну, жалеет сам себя, рефлексирует, чем он там еще обычно занимается?       Он вспоминает, что ему звонила когда-то там Йеннифер по поводу полиции и Айдена, но пытаться достать Геральта через Йеннифер — дело заранее бесполезное. Если Геральт не выходит на связь сам, то ты можешь ему хоть миллиарды предлагать — проку это не даст.       Хотя сейчас Ламберту казалось, что он предлагает нечто большее, чем миллиарды.       Он снова смотрит на белое лицо Лютика.       Кейра спрашивает:       — Ты собираешься провести здесь еще одну ночь?       — Да. Буду рядом, чтобы позвать врачей. В случае чего.       — Ладно. Закажи себе чего поесть, — она встает, поправляя на себе белый халат и кивает.       Ламберт кивает ей в ответ и снова смотрит на Лютика.       Он догадывается, что на летальный исход ему следует придумать второй план, но пока он единственный — все-таки послать свои попытки на хер.       Через двадцать минут ему приходит сообщение с типичной просьбой, ставящей на кон чужую жизнь, которой Ламберт не может рисковать.       Слава Богу, что на этот раз он понятия не имеет, где она и не располагает никакой информацией. Сегодня Его это не особо интересует, и еще у него явно приподнятое настроение, и он говорит, что Ламберт может не нагружать себе излишне.       Ламберт думает о том, что чтобы не нагружать себя излишне, ему надо сдохнуть.       Да, сдохнуть.             Он хмурится, медленно подходя к окну, смотря на улицу. Он так много времени здесь проводит, что искренне удивляется, когда видит, что за окном — ночь. Он не различает уже ни ночь, ни день. Эта неделя прошла как один эпизод.       Да, смерть.       Он не думал о ней ранее.       Нет, ну когда его мучили в той пыточной — конечно думал.       Тогда смерть была единственным спасением. Это все, чего он хотел, все, что могло его спасти. Но после он никогда о ней думал.       Жить казалось естественно и единственно верно после пережитого. Ведь уже ничего не может быть хуже того, что он там пережил.       Теперь думать о смерти было… как-то странно. И так легко. Своя собственная смерть. Ты умер — и все. Никаких проблем. Никакой ответственности или обязанностей. Это ведь чаще всего даже не больно. Единственный минус и, одновременно, плюс — после смерти нет ничего.       Ламберт хмыкает.       Нет. Он знает, что самоубийство он совершать точно не намерен. В конце концов в его жизни еще не настолько все плохо, чтобы думать о самоубийстве на полном серьезе.       Он отходит от окна, снова набирает Геральта. Ничего.       Снова злится, сжимая в руке телефон.       Неужели так, сука, сложно поднять? Как вообще можно было так легко съебаться после того, как человек умер? Когда этот человек не просто проходящий мимо незнакомый.       Ламберта вообще часто с Геральта дергало.       Даже в эти последние дни — дергало. С того, как он ведет себя, каким пытается показаться. Как вьется вокруг Лютика и, вместе с тем, отталкивает. Как ебет его взглядом, а в следующий миг брезгливо морщится, когда Лютик смотрит на него в ответ.       Его бесит, что Геральт сам не знает, чего хочет. Отрицает очевидные вещи, закрывает глаза на то, что нельзя игнорировать.       Может вот он как раз и заслужил смерти.       Лютик им жизнь когда-то спас, а этот уебок полез душить Лютика! Разве имели они хоть какое-то сраное право хоть пальцем его тронуть после того, что он их спас?       Нет, — думает Ламберт, — после того, как Лютик спас их из того ада, они не имели права на него даже смотреть косо.       Даже будь Лютик реальным заказчиком той хуйни, который затеял что-то плохое — нет, трогать они его права не имели. Хотя бы потому, что теперь они взрослые мужики, которые в силах разобраться с такими вещами сами.       А в тот день, когда их спас Лютик, они не могли ничего. Они были бессильны и слепы, как брошенные котята в зиму.       И Геральт, сука, полез ему лицо бить! Душить, сука, он его полез!       Только вспоминая это у Ламберта темнеет от злости перед глазами.       От Геральта, от его поведения, от того, что сам он ничего не знает и не понимает.       Ламберт смотрел на Лютика, как на Бога, в то время, как Геральт решил, что он имеет права считать Лютика за такого себе напарника.       Ламберт едва на пол не сплевывает и снова отвешивает шторку, медленно подходя к кровати. Смотрит на монитор. Сердце бьется. Аппарат продолжает снабжать его легкие воздухом.       Белое лицо, беспомощное создание, распростертое и едва живое.       Ангел на алтаре.       Жертва с кинжалом в груди.       Харон, видящий смерти, выбирающий судный день, нажимая клавиши.       Лютик.       Лю-тик.       Лютик, — повторяет про себя Ламберт. — Л-ю-т-и-к.       Для Ламберта он стал Богом за одну секунду. И сейчас он стоял, смотрел на его бело лицо, и ощущал этот странный трепет надвигающегося кошмара от мысли, что Лютик не выживет.       Нет, это же просто нечестно.       Лютик совершил подвиг. Он спас их из ада, он не мог умереть от ебаного взрыва. Его ведь почти успели спасти!       Лютик.       Ламберт тяжело вдыхает.       — И почему, когда смотрю на твое лицо, мне кажется, будто твое присутствие принесло куча дерьма сейчас? Почему мне кажется, будто весь ужас только впереди, объясни мне?       Лютик молчит. Конечно он молчит.       У него снова падает пульс, и Ламберт снова вызывает врачей, чтобы они попытались оттащить Лютика с того света. Возможно Лютик просто хочет домой, но нет, не сегодня.       Ламберт качает головой, нажимая кнопку вызова персонала, следя за тем, как медленно падет пульс.       — Да, возможно, весь ужас нас только ждет… — он внимательно смотрит на его профиль. А потом хмыкает. — Но по крайней мере на границе с апокалипсисом я успел трахнуть Бога.       И сам улыбается своим словам.       Пожалуй, это единственное хорошее, что он может вспомнить за последний год.       Он смотрит на экран, слушает мерзкий писк.       Бог снова умирает, а Ламберт вспоминает о сексе с Богом в номере отеля.       Защитный механизм.       «Мне нужна пробная версия будущего», — думает он и снова садится на стул, за макбук, включая «Выблеванную жертву».       Именно так ему видится его скорое будущее.       Через двадцать минут врачи с сожалением говорят ему о клинической смерти.       На экране у Ламберта в рвоте захлебывается очередная проститутка.