Зов пустоты

      В жизни Эмили было уже больше семи тысяч рассветов. И всякий раз, открывая глаза поутру, она видела потолок. Разные потолки: высокие и низкие, рассыпающиеся от старости и тщательно отремонтированные; потолки клиник, домов, станций метро…       На этот раз вместо потолка было небо. Жемчужно-серое, подсвеченное лучами восходящего солнца, оно пряталось за сочной густой кроной дерева. Вяз, вспомнила Эмили его название. Вяз американский, встречается на территории от Нью-Брансуика и Манитобы на севере до Флориды и Техаса на юге. Прошлой весной она готовила урок для малышни из Убежища — и ночь напролёт рисовала эти вязы, сосны, клёны… А дети расстроились, что все деревья такие одинаковые, с коричневыми стволами и зелёной листвой.       Она лежала на соломенном матрасе. Пряный аромат сухой травы щекотал ноздри, смешиваясь с молочным запахом одеяла из толсторожьей шерсти. Эмили вскинула руку к лицу. Нащупала пращевидную повязку — такой подвязывают челюсти мертвецам, невесело подумалось ей. Под повязкой располагался толстый слой марли, пропитанной каким-то душистым травяным отваром. Рот открыть Эмили не могла: межзубная шина удерживала челюсти плотно сжатыми. Всё, что у неё получилось — это промычать жалобно:       — Харон?       — Так, ну-ка тихо, — услышала она сонный и недовольный женский голос. — Скобы съедут, а я и так не уверена, что мы всё правильно собрали.       Эмили осторожно приподнялась на локте. На краю матраса сидела невысокая девушка в холщовом балахоне.       — Ветвь Липа, — представилась она. — Ты Эмили, твой мужик — Харон. Он живой, ты тоже. Скажешь потом спасибо Сирени, когда она проснётся: всю ночь с вами, балбесами, провозилась. Сирень — это наша целительница. Мы — это древены. Больше тебе знать пока необязательно. А нам Фокс всё, что надо, рассказал перед тем, как уйти.       Украдкой Эмили снова дотронулась до лица.       — Зеркало не дам, и не проси, — Липа решительно помотала головой. — Тот коготь, которого вы завалили, и то лучше выглядел. Пусть отёк сначала сойдёт. Челюсть мы тебе в четыре руки собрали, вроде не так уж криво вышло. Зубы вставишь потом у дантиста, шрамы — ну тоже что-то можно сделать, наверное. Хотя как раньше всё равно не будет. Твоему другу похлеще пришлось, поэтому тобой мы занимались по остаточному принципу, уж извини. Сирень над ним часов пять колдовала. Все пули вытащила, что надо — сшила, что надо — вырезала, что надо — почистила… Ну, что ты так смотришь? Я ведь не врач. Как могу, так и объясняю.       — Аптечка, — с трудом выговорила Эмили. — В винтокрыле аптечка. Там есть «Мед-икс»…       — А зачем? — Липа пожала плечами. — Ну, дружку твоему, может, и сгодится — надо Сирень спросить. А тебя мы и так подлечим, травами.       — Травами?!       — Тебе больно? — в упор спросила Липа.       Эмили растерянно помотала головой. Больно не было, хотя на ощупь всё выглядело более чем чудовищно.       — Вот и не дури. Сирень своё дело знает. Она вообще знает, ну, больше, чем другие. Это ведь она меня за вами и отправила. Волновалась с самого утра, прямо места себе не находила. Всё твердила, что четыре гостя на подходе: мол, один придёт к Отцу, а трое — к ней. Подготовила все инструменты, заставила мужиков наш барак отмыть, чтобы там чисто было, как в клинике. А незадолго до того, как ваш винтокрыл шлёпнулся, выгнала меня навстречу Фоксу. Сам бы он ещё долго по окрестностям блуждал, Оазис не так-то просто найти. Вот. Ты, конечно, можешь во всё это не верить — в предсказания, в судьбу…       Эмили прикрыла глаза. Она — верила.       — Бенедикта мы похоронили. Ну, четвёртого из вашей компании. Парня, которого коготь задрал, — пояснила Липа, поймав недоумённый взгляд Эмили. — У него в кармане было удостоверение пилота ВВС США на имя Бенедикта Брэндиса. Что-то не так?       Эмили откинула в сторону одеяло — по спине побежали мурашки от свежего утреннего воздуха. Ладонь Липы предостерегающе легла на её плечо:       — Не глупи. Он спит, и проспит ещё долго. Чем ты ему сейчас поможешь? С ним матушка Сирень, уж она-то разберётся, если что пойдёт не так… Ох, вот же дурное создание. Ладно, ладно, идём.       Рука Липы, с виду худенькая, оказалась неожиданно сильной и надёжной. Опираясь на неё, Эмили побрела по узкой тропинке, что петляла между деревьев. Кругом было столько зелени, что Эмили невольно усомнилась: это точно не галлюцинация? Листья шелестели, и покачивались на ветру, и поблёскивали в лучах рассветного солнца, и источали тонкий беспокойный аромат…       Так хорошо, что Харон сейчас здесь, подумала Эмили. Что он тоже всё это увидит, когда придёт в себя.       — Поразительное зрелище, правда? Это всё Великий, — благоговейно проговорила Липа. — Его дары. Возможно, тебе даже доведётся увидеть Его и побеседовать с Ним, если Отец-корень Лавр разрешит.       И Эмили невольно порадовалась, что шина Тигерштедта избавила её от необходимости отвечать.       Её радость угасла, когда она увидела Харона. Он лежал с закрытыми глазами, укрытый шерстяным одеялом, и тихо, размеренно дышал. Безмятежная картина, почти идиллическая. И всё же у Эмили защемило сердце от нежности и страха. Харон не выглядел беззащитным — даже сейчас. Но он нуждался в заботе и лечении. Настоящем лечении, а не том, что могли предложить древены. Травяные отвары? Матрас, брошенный прямо на землю посреди лужайки?       Эмили бессильно опустилась на землю рядом с Хароном. Дотронулась до его пальцев — таких холодных и неподвижных, что даже уверенное биение пульса под тонкой кожей запястья не смогло её успокоить.       — Почему он здесь? — Эмили в состоянии, близком к панике, обернулась к Липе. — На улице?       — Ну, мы могли бы устроить его в хижине для зимовки, — Липа, похоже, растерялась. — Но зачем ему пылью дышать? Тут ведь гораздо лучше! На свежем воздухе, среди деревьев… Ночью, может, и холодновато иной раз — так одеяла у нас хорошие, не замёрзнет.       Одеяла действительно были хорошие, в этом Эмили успела убедиться. Просто всё это настолько не вязалось с её представлениями об асептике и послеоперационном уходе…       — Не тревожься, солнышко, ты уже сделала всё, что могла, — услышала Эмили ласковый голос. — Пора вам обоим немного отдохнуть от мира. А миру — от вас.       Она подняла взгляд — и впервые увидела провидицу Сирень: немолодую женщина с удивительно юными и добрыми глазами.       — Он поправится? — только и спросила Эмили.       — Он очень сильный, раз сумел добраться сюда от самого Рейвен-Рока. Он должен поправиться, — Сирень грустно посмотрела на Эмили. — Но если ты знаешь какие-то молитвы — помолись. * * *       И она молилась. А он делал то, что умел лучше всего — боролся. С кровопотерей, инфекцией, обезвоживанием… Запасы аптечки, которую Липа, не выдержав нытья Эмили, всё-таки принесла из винтокрыла, таяли не по дням, а по часам. Сирень не скупилась ни на снадобья, ни на ласковые слова, но Эмили-то видела тонкую морщинку между бровями целительницы, которая появлялась при взгляде на Харона.       Он боролся. А Эмили делала то, что умела лучше всего — верила в него.       На рассвете третьего дня она почувствовала сквозь сон, как пальцы Харона дотронулись до её ладони. Эмили столько раз это мерещилось, что она не могла поручиться, что сейчас всё происходит по-настоящему.       Харон что-то беззвучно прошептал. Воды, поняла Эмили. Выхватила из-под подушки флягу, проклиная себя за то, что выпила слишком много. Поднесла её к горячим, до крови растрескавшимся губам.       Он сделал несколько отрывистых, жадных глотков — и закашлялся; кашель перешёл в глухой стон.       — Харон… — всхлипнула Эмили. Не могла она называть его тем, другим именем, которое отцвело вместе с прежней жизнью. — Прости меня. Прости за всё, мой хороший.       — Ты плачешь? — проговорил он еле слышно. — Не надо, маленькая. Не плачь.       — Не буду, — соврала она, проводя рукой по слипшимся от пота медным волосам. — Что мне для тебя сделать?       Харон открыл глаза — воспалённые, покрасневшие, отчего синева радужки казалась почти неестественной, — и сфокусировал взгляд на Эмили. А она запоздало сообразила, что её отёкшая морда, заново скроенная и сшитая умелицами из Оазиса, не лучшее зрелище, которое можно увидеть по возвращении с того света.       — Видишь, какая я теперь, — грустно усмехнулась Эмили, отворачиваясь.       — Век бы смотрел, — он слабо улыбнулся. * * *       Поначалу Эмили переживала, что им с Хароном придётся отбиваться от назойливых культистов — «Не желаете ли вы поговорить о Праотце всех Корней и Крон?» Но за пять дней их так никто и не побеспокоил. Несколько раз приходила Сирень: проведать своих подопечных и убедиться, что Эмили справляется с обработкой ран. Утром и вечером появлялась Липа — приносила медикаменты, воду и еду: бульон или перетёртые в мелкую кашицу яблоки. Изредка Эмили замечала и других древенов, но они обходили импровизированный лазарет стороной. Разве что малышка Ива, дочка основателя Оазиса, забегала время от времени поглазеть на чужаков — но вскоре и она приходить перестала. Ей хотелось послушать истории о Пустоши, но Эмили сейчас была никудышным рассказчиком. А Харон почти всё время спал, словно за двести лет у него впервые появилась возможность отдохнуть — да, скорее всего, так оно и было. Эмили спать почти не хотелось. Она часами лежала рядом с Хароном, вслушиваясь в его ровное и уверенное дыхание и наблюдая, как резные тени листьев пляшут на траве и камнях. Драгоценные мгновения абсолютного спокойствия, которые так легко перепутать с обыденностью — и горько пожалеть об этом, когда судьба в очередной раз рассмеётся прямо в лицо.       На шестую ночь их пребывания в Оазисе начался дождь. Эмили ужасно испугалась за Харона, ведь на лужайке, где они ночевали, не было ни навеса, ни настила. Но кроны вязов смыкались так плотно, что на землю едва ли упало несколько капель. Тем не менее, Эмили до рассвета проворочалась без сна, с подозрением поглядывая на небо.       Что ж, следующей же ночью Пустошь напомнила ей, что есть вещи куда опаснее дождя. * * *       После ужина Эмили отважилась сходить в Павильон, чтобы выклянчить у кого-нибудь из древенов палатку, тент или хотя бы зонтик на случай очередного каприза погоды. Но в Павильоне никого не оказалось, и Эмили несолоно хлебавши побрела обратно.       Харон сидел на лежанке, откинув в сторону одеяло, и настороженно всматривался в темноту.       — Что-то случилось, милый? — окликнула его Эмили — как можно спокойнее, хотя внутри у неё всё оборвалось.       — Эми, мы здесь одни? — спросил он напряжённо. — Одни, ведь правда? Здесь больше никого нет?       — Одни, — поспешила успокоить его Эмили, пытаясь проследить за его диким, блуждающим взглядом. Что там, в темноте, могло быть? Густая рощица молодых клёнов, спуск к ручью, на том берегу — колючая стена валежника. Хищных животных в Оазисе не водилось, и чужаки сюда не забредали, если верить Липе.       — Там, в тени… Мне показалось… Господи, — он уронил голову.       Его повязка сбилась и пропиталась кровью.       — Швы, — испугалась Эмили. — Я сейчас позову Сирень…       — Нет, нет, — Харон торопливо помотал головой. — Швы в порядке. Не уходи. Пожалуйста, не уходи.       Она нерешительно опустилась на колени рядом с ним. Харон схватил её за руку и притянул к себе — с такой силой, что Эмили едва ли не потеряла равновесие.       — Эми, хорошая моя, я так боюсь безумия, — прошептал он лихорадочно. — Единственное, чего я по-настоящему боюсь. Потерять контроль. Причинить тебе вред. Если с тобой случится что-то плохое по моей вине, я не знаю…       — Тише, тише, — Эмили прижала его голову к груди, взъерошила спутанные рыжие волосы. Беспомощно оглянулась — но кругом была только ночь, непроглядная густая ночь. Темнота, из которой им предстояло выбираться самим.       — Ты не сходишь с ума, — произнесла Эмили так ласково, как только могла. — Это всё морфий.       — Тогда не надо морфия, — твёрдо сказал он. — Я или справлюсь, или сдохну, но ещё раз увидеть…       — Кого? — тихо спросила Эмили, вглядываясь в темноту. — Кто там, Харон?       Он не ответил.       — Твоя жена, — догадалась она. — Лэйси.       — Ох, Эми… — из его груди вырвался сдавленный вздох. — Не надо. Пожалуйста.       — Если она вернётся, я её прогоню, — пообещала Эмили.       Харон поднял на неё взгляд, в котором, что ни говори, безумия хватало с лихвой.       — Чего она от тебя хочет? — спросила Эмили, вглядываясь в его расширенные зрачки.       — Чего и всегда, — от усмешки Харона у неё пробежал мороз по коже. — Показать мне, чего я стою и кто я есть на самом деле. Объяснить самым доступным из способов.       Он убил её, подумала Эмили. У него была жена — любимая жена — и он убил её. Сейчас-то она понимала, что чувствовала молодая супруга Синей Бороды, замершая на пороге запретной каморки с ключом в руке. В отличие от любопытной дурёхи из сказки, Эмили прекрасно знала, что там обнаружит — то, от чего Харон пытался спрятаться, поставив подпись на контракте, — и совсем не хотела переступать порог. Но ключ был у неё в руке, а выбора не было.       — Расскажи мне.       — Точно? Ну, слушай, — он лихорадочно подался вперёд. — Я её любил. Знаю, малыш, ты не это хотела бы услышать — но тут уж ничего не поделаешь. Её звали Летиция Кэлверт, и она была мне не пара. Девочка из хорошей семьи, из тех самых Кэлвертов, которые к началу войны всем заправляли в Мэриленде, да и не только. Дочь мирового судьи, умница и красавица, без пяти минут студентка Гарварда. И нищий солдат-контрактник, с которым она познакомилась на благотворительном вечере. Ну ты представляешь масштаб трагедии, да? — он горько усмехнулся. — А я вот не представлял. Всё было в лучших традициях мезальянса — тайные встречи, материнские слёзы, отцовские проклятия. Лэйси это, кажется, даже нравилось. А я… До сих пор не могу объяснить, на что я надеялся, когда увозил её из беспечального Кэлверт-Мэнор в мир скидочных купонов и съёмных квартир. Мы оба были двадцатилетними детьми, полными благих намерений. Ты знаешь, что с такими делает жизнь.       Она не жаловалась, Эми. Ни разу. Для неё это вроде как игра была — целый месяц выживать на ту сумму, которую она раньше могла за один вечер потратить в Молле. А я всё ждал — когда же ей надоест? Сначала ждал со страхом, потом — с надеждой, что ли. Особенно когда появилась Кира.       На прощание мудрая миссис Кэлверт сказала дочке — со мной она из принципа не разговаривала: «Ладно уж, Летиция, если тебе так уж хочется поиграть в семью — вперёд, выходи замуж. Только не меняй фамилию. И детей не заводи». Ну, для Лэйси это было вызовом. И года не прошло, как я стоял на крыльце больницы Надежды, пытаясь удержать в руках букет для Лэйси, пакеты с детскими вещами и всю ту гору ответственности, которая на меня свалилась. А потом они вынесли Киру. Эми, она была такая маленькая. Почти ничего не весила — даже во всех этих кружевах и одеялах. Остальные младенцы орали как резаные, а она спала у меня на руках, так спокойно… Я смотрел на неё и всё отчётливее понимал, что старая ведьма была права: заводить детей, когда весь мир трещит по швам, — не лучшая затея. А ещё я знал, что я сделаю всё что смогу и немного больше, лишь бы защитить своих девочек.       Полтора года у меня получалось, а потом всё полетело к чёрту. Компания, с которой я заключил контракт, разорилась. Сбережения таяли, как дым. Просто сквозь пальцы утекали. Это было, мать его, невыносимо: видеть Киру в поношенной одежде из комиссионки, слышать, как Лэйси скандалит с продавцом в супермаркете из-за десяти центов… Когда началась аннексия Канады, я обрадовался, как дурак. Решил — вот мой золотой шанс. Добиться чего-то, обеспечить семью, стать тем, кем Кира сможет гордиться. И отправился на пункт вербовки.       — И Лэйси тебя отпустила?       — Отпустила? Да она буквально прогнала меня туда, — усмехнулся Харон. — Армия и мне-то казалась не худшим вариантом, а уж ей… Лэйси привыкла, что на мужчин в её семье чины и звания валятся как из рога изобилия. Но я-то не был Кэлвертом. Ничего у меня не вышло. Анкоридж, госпиталь в Вермонте. Снова Анкоридж, снова Вермонт. Я словно попал в заколдованный круг. А разорвать его было не в моей власти. Это наёмник способен в любой момент заявить, что с него хватит, да и то результат может оказаться разочаровывающим. А солдат регулярной армии не слишком-то отличается от раба. Пара увольнительных в год — да от них только хуже становилось. Ты возвращаешься к себе домой и спрашиваешь дорогу у прохожих — потому что на месте того сквера, через который ты обычно ходил, построили торговый центр, а остановку ситилайнера перенесли на полмили. Твоя дочка выбегает тебя встречать — и ты не узнаёшь её. Знаешь, что это она, но не узнаёшь. Дети ведь так быстро растут, особенно когда видишь их только на фотографиях. И она тебе рада, действительно рада, но ей с тобой неловко. И жене неловко. Потому что вот, у них была своя жизнь, свой распорядок — и как вписать в этот распорядок мужика, который по армейской привычке просыпается в пять утра и растерянно слоняется по дому в поисках пепельницы, не очень-то понятно. А как только они к тебе привыкают, и пепельница снова прописывается на журнальном столике в гостиной — всё по новой. Ты возвращаешься на фронт и первые пару недель особенно остро мечтаешь, чтобы в следующий раз вражеский снайпер прицелился как следует.       Меня не было дома почти три года. Слишком долго. И когда я всё-таки вернулся в Арлингтон — скорее на щите, чем со щитом, — я был уверен, что дверь квартиры мне откроют новые жильцы и скажут, что Лэйси вернулась к родителям, в Пойнт-Лукаут. У неё, чёрт возьми, было на это полное право.       Но она ждала меня. Они обе ждали — всё в той же квартирке на окраине Арлингтона. Лэйси продала машину и устроилась в банк операционисткой, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Подходящая работа для девчонки, которой когда-то прочили стипендию Рэдклиффа. Кира пошла в подготовительную школу — на год раньше, чем надо; знаешь, Эми, какой умницей она была? В четыре года решала задачки для второклассников, глазом не моргнув. А ведь математикой с ней никто не занимался, Лэйси считала, что девочке это ни к чему. Киру даже на телевидение как-то пригласили — записывали сюжет про одарённых детей округа Колумбия… И я всё это пропустил, — горько сказал он.       — Она была замечательной, — убеждённо проговорила Эмили.       — Самой лучшей, — Харон горячо кивнул. — Хотя Лэйси всё равно была недовольна — даже тогда. Видишь ли, моя жёнушка всегда точно знала, какой должна быть жизнь. До мельчайших подробностей, — он поморщился. — Меня это не раздражало, так — забавляло, скорее. Ещё до свадьбы она мне рассказала, что нас ждёт: я сделаю военную карьеру. Дослужусь, как минимум, до полковничьих погон. У нас будет трое детей — два мальчика и девочка. Само собой, эта орава не сможет ютиться в съёмной квартирке, так что мы купим дом. Не просто «особняк в Джорджтауне» — нет, вполне конкретный дом на Висконсин-авеню. Лэйси точно знала, в какой цвет будут выкрашены стены в гостиной и в каком агентстве она наймёт горничных, в какие университеты поступят дети и в какой гостинице на Лазурном побережье мы отметим десятую годовщину семейной жизни… Это забавно было слушать во время медового месяца, когда мы спали прямо на полу, потому что на хорошую кровать денег не хватило, а довольствоваться малым бывшая мисс Кэлверт не привыкла. И жутковато — потом, когда я вернулся из Анкориджа и не привёз с собой ничего, кроме титанового штифта в ноге, бессрочного рецепта на оксикодон и приказа о переводе во внутренние войска. Даже непробиваемому оптимисту стало бы ясно, что всё летит к чёрту, что не будет ни дома в Джорджтауне, ни троих детей — одного бы прокормить. Но Лэйси просто отказывалась это видеть. Для неё это были временные трудности. Чёрная полоса, которая подзатянулась, но вот закончится война — и всё пойдёт в гору.       На свадьбу какая-то тётушка подарила Лэйси сервиз. Огромный деревянный ящик с десятью, что ли, комплектами посуды. Трогать этот гроб, даже подходить к нему было нельзя никому — ни мне, ни Кире. Пользоваться этой посудой — да боже упаси! У каждой чайной ложки уже было своё место в серванте дома на Висконсин-авеню. И ничего, что в этом доме сейчас жили совсем другие люди, которые даже не планировали куда-то съезжать.       И Кира… В каком-то смысле Лэйси относилась к ней так же, как к этому сервизу. Видела в ней не маленькую девочку, а будущую принцессу Джордтауна, дочь-которой-можно-гордиться. Каждое воскресенье они просыпались ни свет ни заря и ехали на метро до Такома-парка, чтобы брать уроки фортепиано у профессионального пианиста. В любую погоду, в любой праздник — никаких отговорок. А ещё книги, обязательные к прочтению, французский язык… Кире это всё было не в радость, не то что математика, но она любила маму и не хотела её расстраивать. А я чувствовал себя не вправе перечить. Я и так достаточно успел испортить.       Первые бомбы упали двадцать третьего октября, в девять сорок семь по вашингтонскому времени, — он вздохнул. — Да ты, наверное, и сама знаешь, маленькая. За пару часов до этого ко мне прибежала Кира и заявила, что ей срочно надо в школу: учительница попросила их прийти, чтобы украсить классную комнату к Хэллоуину. Обычно Лэйси по субботам была дома, но именно двадцать третьего ей пришлось выйти на службу: сменщица заболела. Так что Лэйси отправилась в банк, а я повёл Киру на занятия.       Был солнечный морозный день. Лужи затянуло ледком, в первый раз за осень. Я бы и не заметил, я давно уже не обращал на такое внимания, но с Кирой всё виделось иначе. Она останавливалась у каждой лужи, пробовала лёд носком сапога — накануне Лэйси как раз купила ей жёлтые резиновые сапожки, и Кире они ужасно нравились. Мы шли дольше, чем обычно, даже опоздали немного. Договорились, что маме об этом знать незачем, а то она с нас три шкуры спустит за нарушение дисциплины.       На обратном пути я решил зайти в банк, где работала Лэйси. Так мне было спокойнее. Банки тогда грабили часто, чуть ли не каждую неделю — лавры Викки и Вэнса многим покоя не давали.       Посетителей почти не было, и Лэйси скучала за конторкой. Я смотрел на неё сквозь стекло — не пуленепробиваемое, нет, чёртовы проектировщики сэкономили и на этом, — и лениво думал, как бы мне завтра освободить Киру от фортепианной повинности и сводить вместо этого в зоопарк. Вот такими были последние мгновения старого мира. А потом люди на улице закричали, и мира не стало.       — Ты говорил, в этом банке было убежище… — тихо проговорила Эмили.       — Было, — Харон кивнул. — Не такое уж плохое, на самом деле. Директор, мистер Шокли, невероятно им гордился. Несколько жилых комнат, душевая, склад, зона отдыха с настольными играми — куда там «Волт-теку». Мне кажется, Шокли даже обрадовался, когда понял, что не зря старался. И минуты не прошло, как он торжественно ввалился в зал и пригласил всех сотрудников и клиентов спуститься в комфортабельное убежище — «за счёт заведения», так он выразился. Я, как ты понимаешь, воспользоваться его предложением не мог. Сказал Лэйси, чтобы она спускалась со всеми в убежище и ждала нас с Кирой там. Если честно, я тогда не думал, что увижу её ещё раз.       — И она не стала спорить? — недоверчиво спросила Эмили. — Спокойно отправилась в убежище?       — Это было разумно с её стороны, — Харон устало прикрыл глаза. — Она не смогла бы передвигаться с такой же скоростью, как я. Там ведь был сущий ад, Эми. Горело всё — дома, деревья, люди. Асфальт плавился под ногами. Не все бомбы упали одновременно — пока я бежал к школе, взорвались ещё две. Это было как во сне. В худшем из снов.       В школе не было ни души. Только Кира и ещё один мальчик, Тимми. Мальчишка просто носился по двору и орал не переставая. А Кира, умница моя, всё сделала, как в обучающем ролике: приняла «Рад-икс» из аптечки, включила радиоприёмник, спряталась в подвале. И не паниковала. Сидела и ждала, пока я вернусь за ней. Она ни минуты не сомневалась, что я приду.       — А другие дети?       — Не знаю. Наверное, пытались добраться до дома. Эта трусливая мразь, учительница, просто бросила их там. Перепуганных шестилетних детей. Они сидели там, среди обрезков цветной бумаги, и послушно ждали, пока мисс Дафна вернётся и скажет им, что делать… Я не могу об этом думать, Эми. Я понимаю, что останься Кира дома, со мной, мало что изменилось бы. Наверное. Но она-то не осталась.       Тимми мне, конечно, тоже пришлось взять с собой — я бы не смог объяснить Кире, почему мы уходим без него. Мальчик был совсем плох, а Кира держалась до последнего. И я тащил их двоих по улицам, через весь этот ад — хорошо хоть, из-за пыли и дыма почти ничего не было видно.       Мы вернулись в банк. Конечно, все уже заперлись в бомбоубежище — ну какие были шансы на то, что я вернусь? Лэйси уговорила мистера Шокли открыть дверь и впустить нас. Разыграла карту, которую не вынимала из рукава последние лет семь: напомнила старому перестраховщику, что её девичья фамилия — Кэлверт, и нет, это не совпадение. Убедила его, что конгрессмен Айзек Кэлверт души не чает в маленькой внучке и будет очень-очень благодарен её спасителю. А благодарность клана Кэлвертов стоит дорого во всех смыслах.       И тогда мне казалось, что худшее — позади. Что мы здесь, втроём, а значит, мы со всем справимся. Ведь в убежище были припасы и лекарства, и Шокли божился, что не пройдёт и недели, как нас эвакуируют: у него оба шурина служили в армии… У всех этих бедолаг было столько надежд на бравых парней в силовой броне, которые придут и всех спасут. Что ж, я и был тем самым парнем, правда, без силовой брони. Вместе со всеми блевал по углам до потери сознания и едва ли мог кого-то спасти.       Эми, тогда ведь никто из нас не понимал, к чему всё идёт. Медиков в бункере не было, про лучевую болезнь мы знали только из просветительских брошюр. Ставили друг другу капельницы с Антирадином, горстями жрали таблетки йода и верили, что нам удалось убежать от радиации. И всё это время мы пили воду из-под крана — она же фильтрованная! — и дышали отравленным воздухом: о противопыльных фильтрах строители как-то не подумали. Чёрт, да у нас даже счётчика Гейгера не было. Оно и к лучшему. Это дало нам несколько дней надежды. Может, неделю.       А потом умер Тимми — и это стало первой проблемой. Мудрейший мистер Шокли не предусмотрел покойницкой в проекте своего убежища. Он-то строил бункер для живых, а не для мертвецов. Никто не знал, куда девать тело, а решать надо было поскорее, сама понимаешь. И все единогласно решили, что ваш покорный слуга — идеальная кандидатура для вылазки на поверхность. Я тогда еле на ногах стоял, но согласился: мне не хотелось, чтобы Кира увидела тело Тимми, когда проснётся.       Стоило мне вернуться, как выяснилось, что для меня есть ещё работёнка: за те несколько минут, что я пробыл снаружи, один из клерков умудрился крайне удачно пырнуть своего сослуживца канцелярским ножом в печень. Знаешь, за что, Эми? Тот мерзавец посмел заполнить кроссворд ручкой, а не карандашом.       — Кабинная лихорадка, — прошептала Эмили.       — Всё-то ты знаешь, маленькая, — он притянул её к себе и поцеловал в лоб. — Что ж, через пару дней новоиспечённый душегуб с горя повесился в кладовке. Клерком больше, клерком меньше — мне на них было плевать, я был в таком состоянии, что и имён-то не запоминал. Но этого идиота возненавидел от всей души. Потому что его нашла Кира, и она очень испугалась. Ясное дело, пришлось мне и его выносить наружу. По-моему, тогда-то Харон и появился. Имя, в смысле. Да и образ жизни. Шокли назвал меня так в шутку, когда я выбирался из подвала с очередным мертвецом на плечах — и скоро уже никто и не обращался ко мне по-другому.       — Даже Лэйси? — осторожно спросила Эмили.       — Лэйси… — повторил он отстранённо. — Лэйси предпочитала вообще никак ко мне не обращаться. Не так просто это было: пять комнат, все друг у друга на виду. Но она справлялась. Видишь ли, маленькая, когда жалость переходит в брезгливость… — его передёрнуло. — Нет, поначалу она пыталась быть нежной. Знаешь, «Закрой глаза и думай об Англии». Это было невыносимо — когда она пыталась меня обнять, потому что надо, а я чувствовал, как её трясёт от отвращения. И этот брезгливый ужас в глазах, и покорный голос мученицы…       Нам с Кирой досталось больше остальных. Они-то не пробыли на поверхности и пяти минут, а мы провели снаружи два часа. Эми, у неё были такие красивые волосы. Длинные, золотистые — как у Лэйси. И они начали выпадать, целыми прядями. Она так плакала от страха и обиды, а я ничего не мог поделать. Двести лет — да я и через две тысячи лет не забуду, как она на меня смотрела. С надеждой, что я спасу её от болезни так же, как спас от смерти. Лэйси врала ей в лицо, что всё будет хорошо: волосы отрастут, ожоги затянутся. А я не мог. Потом начала сходить кожа… Зеркала я спрятал, все, что нашёл, но, Эми, она же видела меня. И понимала, что с ней творится то же самое.       Она пыталась отвлечься. Всё, что у неё было — тот рюкзачок из школы, и она вырезала фигурки животных из старых газет и дарила мне и Лэйси. А Лэйси брала их так, знаешь, двумя пальцами… Ей было мерзко, и она больше не брала на себя труд это скрывать. Она наконец поняла, что вот это всё и есть её жизнь, отныне и навсегда, и не будет ни дома на Висконсин-авеню, ни красавицы дочки, ни мужа-генерала. И как только она это осознала, мы с Кирой стали предателями. Теми, кто уничтожил её мечту. А предателей не щадят.       Кира всё замечала. Спрашивала меня, почему мама так себя ведёт. Почему кричит, чтобы мы к ней не прикасались. Почему её нельзя поцеловать, как раньше. А что я мог ей сказать? И что мог дать взамен? Она была папиной дочкой, но и маму тоже любила. Свою красивую, умную, идеальную мамочку, которая всегда знала, как лучше.       — Господи, — сдавленно проговорила Эмили. — Какая же редкостная…       — Это ещё не всё. Как-то раз я проснулся ночью — и чёрт меня дёрнул полежать и послушать, какие же сказки моя замечательная жена рассказывает дочке. Лэйси меняла Кире повязки — и говорила, что Тимми был хорошим малышом. Потому что он предпочёл умереть, но остаться человеком. Она говорила это ей, понимаешь? А Кира слушала её и плакала — тихо-тихо, чтобы меня не разбудить.       Я чуть не убил её тогда. Я не бил женщин, никогда, а уж её… Но Кира, моя Кира, плакала из-за того, что её мама пожелала ей смерти. «Я не могу смотреть, как моя дочь превращается в такое», вот что Лэйси мне сказала. А я ей сказал, что просто выдерну с корнем её поганый язык, если она ещё раз сморозит что-нибудь подобное при Кире. У меня в ту ночь здорово испортился характер, знаешь ли.       Довольно скоро меня с Кирой отселили в кладовку, чтобы мы не смущали остальных резидентов своим видом. Шокли с удовольствием выставил бы нас прочь, я знаю, но ему мешало что-то очень похожее на инстинкт самосохранения.       Так прошла зима. В октябре под землю спустились четырнадцать человек. К началу марта нас осталось семеро. Я, Кира, Лэйси и Шокли. И ещё трое клерков, достаточно безумных, чтобы выжить. Знаешь, в чём ирония? Все они становились такими же, как мы с Кирой, только медленнее. Не знаю только, отдавали ли они себе отчёт в том, что превращаются в гулей.       Это убежище стало жутким местом. Откровенно опасным. Там просто нельзя было оставаться. И я сказал Кире, что мы возвращаемся домой. Она спросила, что мы станем делать, если наш дом сгорел, и я ответил, что тогда мы переберёмся жить в Капитолий. Или в Политехнический музей. Кажется, ей понравилось. Кира согласилась уйти — но с одним условием: что я разрешу ей попрощаться с мамой. И я разрешил, будь я проклят. Когда она о чём-то просила, я не мог спорить.       Лэйси за зиму совсем сдала. Она казалась такой сломленной, такой слабой. Попросила у Киры прощения, расплакалась… Я не знал, что она может быть опасна. Не хотел в это верить. У меня и в мыслях не было, что мы помиримся, и всё будет как раньше. Но вот они сидели на диване, обнявшись, и Лэйси гладила Киру по голове, и напевала её любимую песенку, а Кира была такой счастливой. Она смеялась, Эми — в первый раз за всю зиму. И я решил, что могу выйти наружу, чтобы разведать обстановку. На пять минут, туда и обратно. Когда я вернулся, Лэйси по-прежнему сидела в гостиной и пела. Только Киры с ней не было.       Харон замолчал.       — Она убила себя, — проговорил он медленно. — Потому что она была хорошей послушной девочкой, а её мама попросила её поступить правильно. Она заперлась в кладовке и повесилась на пояске от халата. Лэйси даже не пыталась отпираться. Сказала, что её Кира умерла двадцать третьего октября, а чудовищам незачем жить. Больше ей сказать было нечего. И я задушил её. Этими вот руками. А потом забрал Киру и унёс из этого проклятого подвала. Потому что я обещал ей, что мы вернёмся домой, — он замолчал.       — И мы вернулись… Нет, Эми. Не могу, — он уронил голову на руки. — Не могу больше.       Она смотрела на него, онемев от ужаса и отчаяния. Он только что вручил ей себя — а она не знала, совершенно не знала, что делать. Как помочь ему? Как провести через эту ночь, через эту жизнь? В словах Эмили разбиралась достаточно хорошо, чтобы понимать: они не помогут. Ничто не поможет.       Она придвинулась к нему вплотную, осторожно обняла за плечи. Почувствовала, как напряглись мышцы. Уткнулась лицом в его затылок, вдыхая терпкий запах кожи и волос.       — Эми, — проговорил он еле слышно. Но не отстранился.       Время очередной инъекции «Мед-икс» истекло уже два часа назад. Эмили чувствовала, как к Харону возвращается боль. Как мутнеет его взгляд, учащается дыхание, проступает на коже испарина…       — Всё-таки придётся сделать укол, — прошептала Эмили, дотронувшись губами до мочки его уха. — Извини.       Харон недовольно заворчал.       — Немножко, — пообещала она. — Чуть-чуть. И я буду рядом.       Он еле заметно кивнул. Дождался, пока она подготовит шприц, протянул ей руку. Чуть заметно вздрогнул от прикосновения холодной иглы к горячей коже.       — Больно? — испуганно спросила Эмили. И тут же сама поняла, как абсурдно прозвучал этот вопрос именно сейчас.       — Нет, — слабо улыбнулся Харон и, подавшись навстречу Эмили, осторожно погладил её по щеке. От этого лёгкого, еле уловимого прикосновения свежие шрамы под повязкой заныли, тягучим эхом отзываясь на его боль. Привычный дуэт.       — Вот и всё, маленькая, — глухо проговорил он, встретив её взгляд. — Теперь я весь твой.       — Мой, — подтвердила Эмили, накрывая его ладонь своей. — Никому не отдам. * * *       Она явилась на рассвете — слава богу, Харон спал и её не видел. Эмили подозревала, конечно, что отвары Сирени несколько расширяют реальность: пару раз ей уже мерещилось всякое… Но таких чётких галлюцинаций у неё ещё не было.       Лэйси стояла под старым дубом, точно в том месте, куда вчера указывал Харон. Перебирала пальцами складки розового шёлкового платья — и Эмили не сомневалась, что Харон узнал бы этот наряд.       — Чего ты хочешь? — спросила Эмили в упор.       Лэйси бросила на неё отстранённый взгляд блёкло-серых глаз. Редкие волосы рассыпались по плечам.       — Уходи, — Эмили говорила тихо, чтобы не разбудить Харона. — Ты его не получишь.       Лэйси сделала вид, что пишет что-то в воздухе. Эта пантомима смутно напомнила Эмили о чём-то, что не следовало забывать. В памяти промелькнули разрозненные образы: печатная машинка на столе в лачужке Бёрка в Мегатонне, вкрадчивый шёпот Азрухала — а теперь поставь подпись здесь, да, здесь, ты же писать умеешь? Образованная, да?       Лицо Лэйси — посиневшее, изъеденное язвами, — ничего не выражало.       — Уходи, — повторила Эмили.       И она ушла. А Эмили сама не заметила, как провалилась в глубокий, на удивление спокойный сон.       Эмили проснулась — и поняла: что-то не так. Через пару секунд она сообразила, что: Харона не было рядом. Его место на лежанке пустовало, а откинутое одеяло валялось рядом на траве.       Эмили вскочила на ноги, не помня себя от ужаса. Ему стало хуже, и древены забрали его обратно в зимнюю хижину? Он снова что-то разглядел в тенях — и ушёл за ней?       — Я здесь, маленькая, — услышала она спокойный голос Харона.       Шумно выдохнув, Эмили обернулась.       Харон стоял на краю поляны, опираясь о ствол старого вяза.       — И ты сам туда добрался? — только и спросила Эмили. Сердце до сих пор билось как сумасшедшее.       — Сам, — подтвердил Харон. — Не лучшее было зрелище, так что ты ничего не пропустила.       — Тебе ещё рано бегать, — укоризненно нахмурилась Эмили.       — А тебе так понравилось меня сторожить? — спросил он с той ворчливой интонацией, которую она так любила. — Нет уж, Эми. Хорошенького понемножку.       Эмили отвернулась, пряча улыбку. Он вернулся. * * *       Лэйси больше не приходила ни к кому из них. Запасы морфия таяли всё медленнее — по настоянию Харона Эмили с каждым уколом снижала дозу. Да и сама она пила отвар Сирени всё реже: челюсть заживала на удивление быстро.       Пришёл май — изумительный, сказочный май, с прозрачной прохладой рассветов и тёплыми сиреневыми вечерами. Они с Хароном уже спокойно гуляли по Оазису — чаще всего на рассвете, пока все спят. Днём хватало других занятий: хитрые древены смекнули, что грех не воспользоваться плодами своего гостеприимства. Харону Отец Лавр торжественно вручил запылённый ящик с инструментами и несколько старых поломанных винтовок — конкретно этим достижением цивилизации древены, видимо, не брезговали. А Эмили отвела в сторонку Мать Берёза и попросила вычитать рукопись: ни много ни мало, житие Древобога. Судя по количеству страниц, жизнь помотала Древобога как следует. * * *       — Ты хочешь здесь остаться? — тихо спросила Эмили Харона, когда они в очередной раз прогуливались по берегу речушки.       — Хочу дождаться, пока Отец Лавр притащит на ремонт аркебузу, — проворчал он. — Нет, серьёзно. Где они только берут всю эту рухлядь?       — Я не хочу, — призналась Эмили, глядя в прозрачную воду. — Здесь так красиво, и люди они славные, спору нет, но этот культ…       Он слишком хорошо её знал:       — Арлингтон?       Она кивнула.       — В первый раз ужасно получилось, знаю. Но давай попробуем? Никаких больше альянсов с Братством, обещаю.       — Эми, они от тебя просто так не отцепятся, — Харон вздохнул. — После этой истории с ГЭККом — где он, кстати?       — Не знаю, — Эмили медленно покачала головой. — Похоже, если кто и знает, так это Квинлан.       — Думаешь, мальчишка с простреленной ногой и ГЭККом за пазухой смог уползти от Анклава и мутантов? — с сомнением спросил Харон.       — Мы же уползли, — просто ответила она. — В любом случае, Братству я больше ни к чему. Раз ГЭККа у них нет, то и от моего кода им мало толку. Сообщу Лайонсу координаты Рейвен-Рока — пусть разбираются…       Харон бросил на неё страдальческий взгляд.       — Сообщу письмом, — быстро уточнила Эмили. — Кто-нибудь из ребят Харкнесса передаст постовым у Цитадели.       — Это хорошо, — проворчал он. — А то, как видишь, прямое взаимодействие с Братством для нас с тобой несколько деструктивно. * * *       Древены отпустили их без сожаления. Эмили это не обидело: она-то знала, что они с Хароном нигде не придутся ко двору. Слишком уж бросалась в глаза людям та тайная печать, которой они оба были отмечены.       — Через неделю покажешься своему врачу, он разберётся, снимать ли шину, а может, сразу и зубы вставит, — напутствовала её Липа. — Лекарств мы вам с собой дадим, до Кентербери довезём — а там сами договаривайтесь.       — И помните, что вам здесь всегда рады, — подхватила Мать Берёза, лучезарно улыбаясь. — Возможно, к следующему лету я завершу Его жизнеописание, и мне снова потребуется помощь.       — Нет, — уверенно отозвалась Сирень из кресла-качалки. — Следующим летом им будет не до того.       Спрашивать, что не так со следующим летом, Эмили как-то побоялась. Слишком уж тонкой была ткань реальности в этом странном месте. * * *       На стойке «Закусочной Портера» надрывался старенький радиоприёмник. Поглядывая из окна на Липу, которая о чём-то беседовала с караванщиками, Эмили боязливо прислушалась к бодрому голосу Тридогнайта — но нет, похоже, за три недели мир без них с Хароном не рухнул. Ди-джей на чём свет стоит поносил Анклав в целом и Эдема в частности, нахваливал Львиный Прайд за успешное освобождение какого-то несомненно важного участка Молла. Об Анакостийской республике Эмили не услышала ни слова — и о ГЭККе тоже. Устройство, из-за которого пролилось столько крови, попросту исчезло с лица земли. Эмили довольно смутно представляла, откуда следует начать поиски, но твёрдо знала одно: она не станет начинать их прямо сейчас. После всего этого ужаса они с Хароном заслужили немного мира.       — Ну надо же, а? — Лукас шёл к ней навстречу, раскинув руки и добродушно улыбаясь. — Это же вы нам в марте помогли железяк до Мегатонны довести? Господи, ребята, что ж с вами сталось? Выглядите так, будто вас коготь смерти потрепал.       — Ты не поверишь, — проворчала Эмили.       — Вот это да! — караванщик взволнованно уставился на неё. — А лапу-то, лапу вы ему отрезали? Ну, знаете, чтобы на стену повесить? Это ж память такая, на всю жизнь!       — Да вот как-то не до того было, — Эмили вздохнула. — Слушай, нам нужно добраться до Арлингтона. В район кладбища. Подбросишь?       — Не, прямо на кладбище не поеду, — убеждённо заявил Лукас. — В том старом доме черти водятся. А до товарной станции Вильхельма подвезу, почему бы и нет. Устроит?       Это её вполне устраивало. * * *       Дом ждал их.       Эмили ожидала увидеть на его месте всё, что угодно: базу рейдеров, пепелище, воронку от бомбы… Но дом их ждал. И это было удивительно.       Пара кружек в буфете, разобранный рюкзак на полу в гостиной, зимняя куртка на крючке у входной двери — всё осталось на своих местах, всё выглядело, как обещание вернуться. И они вернулись. С того света, но вернулись.       Последний участок дороги выдался совсем уж непростым. Каждая выбоина в асфальте, каждый камень под колесом повозки заставляли Эмили болезненно морщиться, а уж каково приходилось Харону, она и представить боялась.       Он выглядел таким уставшим. Эмили была уверена, что он уснёт, едва переступив порог дома. Не тут-то было. Харон замер в дверях гостиной, настороженно вглядываясь в еле заметные очертания мебели.       — Ну что же ты? — Эмили чуть ли не силой усадила его на диван. — Всё хорошо. Правда, хорошо. Отдохни немножко.       Украдкой она дотронулась губами до его лба — горячего, влажного от пота. Наверное, надо им было остаться в Оазисе ещё на неделю. Но что сделано, то сделано.       — Нужно проверить второй этаж и подвал, — прошептал Харон. — Пусти, маленькая.       — Проверю, — Эмили погладила его по волосам. — Обязательно.       Бегло осмотрев верхний этаж, она спустилась в подвал по скрипучей лестнице, держа наготове лазерный пистолет. Привыкнуть к этому недоразумению в качестве оружия Эмили так и не смогла — до чего же ей не хватало «Магнума», страшное дело…       В подвале было всё то же самое: портрет Линкольна, электросвечи и бумажные цветы. Пыль и память. Разве что пыли стало чуть больше. Да и воспоминаний прибавилось, с горечью подумала Эмили.       Она обернулась. Конечно, Харон был здесь. Стоял на нижней ступеньке лестницы, вглядываясь в подвальный полумрак. Едва ли это можно было считать проявлением недоверия — просто, ну, это же Харон. Он иначе не может.       — Идём, — Эмили взяла Харона за руку и повела обратно в гостиную. Расстелила на диване подарок древенов — одно из тех чудесных толсторожьих одеял. В общем-то, это одеяло было сейчас их единственным имуществом. Прекрасная возможность начать с чистого листа. Или хотя бы согреться.       — Ложись и поспи немного, — прошептала Эмили, расстёгивая рубашку Харона. — Станет легче.       Он неуверенно кивнул.       Эмили осторожно размотала вчерашнюю повязку, зная, насколько болезненны прикосновения к коже при повышенной температуре. Швы не разошлись, раны выглядели хорошо, насколько возможно. Но всё-таки Эмили боялась. Боялась вторичного инфицирования, сепсиса — да всего сразу. И всё ей не удавалось взять в толк, как это любовь одновременно может равняться и страху, и бесстрашию.       — Эми, а дверь… — нахмурился Харон.       — Две противопехотных мины у порога и одна под окном в кухне.       — Звучит неплохо, — он прикрыл глаза.       Наскоро ополоснувшись под ледяным душем, Эмили вернулась в гостиную, оставляя мокрые следы на пыльном паркете и стуча зубами от холода. Юркнула под одеяло, прижалась к Харону — такому восхитительно горячему.       — Совсем замёрзла, — проговорил он, осторожно прижимая её к себе. — Ты спи, маленькая. Завтра много работы.       Завтра много работы, а послезавтра ещё больше, сонно подумала она. Усталый мозг прокручивал бесконечный список дел: побывать в Ривет-Сити и узнать у Мей и Анжелы, что там насчёт школы; написать для Братства отчёт о худшей в мире экспедиции; показаться доктору Престону. А ведь ещё был дом. Двухсотлетний дом, в котором чинить надо было абсолютно всё; за что браться в первую очередь, Эмили понятия не имела. Поэтому она взялась за руку Харона — и улыбнулась сквозь сон, когда их пальцы переплелись.       За окном осторожно зашелестел дождь — мягкий и тихий, он словно бы стеснялся иметь что-то общее с обычными майскими грозами. В том, что грозы ещё будут, Эмили не сомневалась — но сейчас, в эту самую минуту, шёпот ночного дождя звучал как благословение и обещание покоя. * * *       … Покоя эта земля не знала уже очень давно. Как и дождя. Сухая, каменистая почва скрипела под армейскими ботинками Рейли, словно бы верифицируя каждый шаг. Подтверждая: да, детка, то, что ты видишь — правда. Эта база именно то, чем кажется. Поиски «мистера Смита», таинственного любителя картографии, завели Рейли далеко от Вашингтона — достаточно далеко, чтобы она успела начать сомневаться в целесообразности этих поисков. Но те несколько зданий, которые она рассматривала в бинокль вот уже десять минут, определённо стоили долгих скитаний по Столичной Пустоши. Огромная база Анклава — секретная, чёрт возьми, база, святая святых, — распростёрлась прямо перед Рейли, как глуповатый пёс, подставивший незнакомцу беззащитное брюхо. Собак Рейли любила. Анклав — не особо.       Она улыбнулась. За последний год поводов для улыбок было так мало. Безобидный с виду контракт по картографированию обрушился на Сьюард-сквер настоящей лавиной смертей. Даллас, Тео, Донован, Дженни… и Эми, что уж там. Даже если ей удалось спастись после нападения Анклава на Мемориал — в чём Рейли сильно сомневалась — следовало признать: смерть таскается за девчонкой по пятам, как надоедливый поклонник.       Рейли вытащила из поясной сумки картографический модуль. Умное устройство само определило координаты локации — оставалось только ввести название. По мнению Рейли, довоенное вполне подходило: база ВВС «Адамс». Над графой «Примечания» она призадумалась, потом уверенно напечатала: пункт управления орбитальным оружием. Невероятная сила и столь же невероятная ответственность. Что ж, как говорил отец — смелым судьба помогает… * * *       … — Audaces fortuna juvat, — пробормотал Ленни, вытирая пот со лба. Это майское утро выдалось непомерно жарким. Лямки рюкзака стёрли плечи до кровавых мозолей. А всё чёртовы книжки. Ладно уж каталог татуировок, своя ноша не тянет — но все эти жизнеописания дохлых политиков Ленни с преогромным удовольствием оставил бы в ближайшей урне. Что ж, ничего не поделаешь. Для работодателя это было conditio sine qua non, непременное условие: его адъютант должен уметь поддерживать беседу. Язык-то у Ленни был подвешен как следует, никто ещё не жаловался, а вот эрудиции недоставало. И сейчас эта эрудиция весьма ощутимо тыкала Ленни под рёбра острыми краями переплётов. Впрочем, сейчас эти мытарства отошли на второй план.       Три дня и три ночи Ленни просидел в склепе. В самой что ни на есть настоящей усыпальнице на Арлингтонском кладбище. Что и говорить, страху он натерпелся порядочно. Призраков, конечно, не бывает, это всё порождения праздного ума, как выразился работодатель — и всё-таки. Сколько раз его подмывало вернуться на базу в Грейдич и соврать работодателю, что кентерберийская наводка себя не оправдала. Но он пересилил себя и остался. И вот, пожалуйста, награда за смелость. Они вернулись, оба — и Ленни узнал об этом первым. А через пару секунд эту новость предстояло узнать и второму заинтересованному лицу.       — Всё, — шумно выдохнул Ленни, опуская на землю ненавистный рюкзак. — Птички в гнёздышке.       — Ну что за метафоры, Леннарт, — укорил его работодатель, откладывая в сторону блокнот. — Ты ещё злодейским смехом меня порадуй.       Вот ведь паразит, злобно подумал Ленни. Сидел тут в холодке, пока кое-кто топал без малого десять миль по жаре — а теперь ещё и метафоры ему, видите ли, пресноваты.       — Они оба там, — Ленни плюхнулся на землю рядом с рюкзаком. — И девчонка, и этот. Уходить, похоже, никуда не собираются. Девчонка уборку затеяла, носится по двору туда-сюда…       Работодатель кивнул.       — Так что делать будем? — спросил Ленни тихо.       На девчонку он зла не держал — хотя она, оказывается, и была той ещё штучкой. А вот урода, который бросил его умирать с проломленным черепом, Ленни ненавидел по-настоящему. Что Харону стоило убить его там, в лавке у Тюльпан? Это было бы правильно. Справедливо. Но он-то не убил! Ленни передёрнуло, стоило ему вспомнить, как он, полуслепой — зрение так до конца и не восстановилось — ползал по катакомбам Вашингтона, жрал дохлых крыс и земляных червяков и отчаянно, дико желал, чтобы кто-нибудь нашёл его и добил: самому-то смелости не хватало. Это сделало его сильнее, если верить каталогу с татуировками. Но и злее — тоже.       Короче, Харон должен был умереть. И Ленни даже знал, как. План у него был, бесхитростный и старый как мир. Правда, имелись и основания сомневаться, что план этот придётся по душе работодателю, который становился на удивление иррационален, когда речь заходила о крошке из Убежища. Но попробовать-то, холера, стоило!       — Караванщики говорят, они оба сейчас не в лучшем состоянии. Здесь неподалёку, у «Мамы Дольче», лагерь рейдеров. Я мог бы потолковать с несколькими ребятами покрепче. Вряд ли они так уж много попросят за помощь…       — Стыдно, Леннарт, — работодатель огорчённо покачал головой.       — И что тут стыдного? — пробурчал Ленни. — Даже Чезаре Борджиа убили наёмники.       — Всё-таки прочитал, значит, — работодатель одобрительно кивнул. — Видишь ли, друг мой, это почти ничего не говорит о Чезаре Борджиа и совсем ничего — о наёмниках. Зато очень, очень многое говорит о том, кто их подослал. Нет уж, Леннарт. Мне отмщение, и аз воздам.       — Как скажете, мистер Бёрк, — смиренно кивнул Ленни. — Как скажете.