Кровавый дофамин

      Подфартило же родиться в беспощадно жестоком мире, где каждый прожитый день — это борьба за жизнь. Игра на выбывание, в которой один раунд длится двадцать четыре часа, и в каждом из таких таймов выбывает хотя бы один игрок. Забот и тревог, мягко говоря, немало. И где же среди этой суматохи найти время для любви? Вряд ли эта лотерея стоит того, чтобы прожигать часы, коих, возможно, осталось совсем немного. И только немногие счастливчики удостаиваются шанса узнать наверняка, стоила ли игра свеч.       Сколько Джебом себя помнит, легко не было никогда. Мысль о том, что завтра может попросту не наступить для него, стала такой же привычной, как клетка для домашней птахи. И самой смерти он боится едва ли больше, чем дождя в изначально солнечный день. Только, в отличие от многих ему подобных, ему есть, ради чего жить. Вернее, ради кого. Теперь превозмогать трудности ему помогает осознание того, что он не один и что он нужен, в первую очередь, тому, у кого не осталось ничего и никого, кроме него. Тому, с кем ложе и обеденный стол (ну, или пол, смотря как повезёт) он делит уже третий год. Тому, за чью жизнь он без раздумий отдал бы свою. Даже не называя имени, вполне очевидно, о ком речь. Мотивацией служит и ответственность за весь «Дофамин», но в несравненно меньшей мере. На то, разумеется, есть своя причина — без того самого не было бы и «Дофамина» как такового.       Этот парень стал неотделимой частью жизни Джебома, без которой он более не может представить своё существование. Может, это и нездорово — ощущать себя живым только благодаря кому-то. Но куда тревожней от одного лишь шепота интуиции, что в один день Чхве может оставить его и никогда больше не вернуться.       Как бы ни было запутанно положение вещей, ещё нетленна вера в то, что непростое положение можно исправить и вернуться в ту тихую гавань гармонии и любви, к которой Им так пристрастился. А когда есть надежда, находятся и способы.       Разбитый фарфор склеивают расплавленным золотом, чтобы вернуть прежний вид и функциональность. Такие посудные «фениксы» ценятся гораздо больше, чем до того, как разбились и были собраны из осколков заново. Быть может, обросшие ледяной коркой чувства — это тоже не приговор?       С наступлением ночи меняется всё. Ощущение реальности в корне меняется после того, как часы пробьют час после полуночи. Даже вкус вина в бокале, что Ёндже не выпускает из рук уже неприлично долго. Пытается что-то запить? Или же догнать жизненную необходимую калорийность после двух дней голода? Как бы там ни было, попытка опустошить запасы недешевого красного полусухого пресекается прежде, чем опустеет вторая бутылка.       — Даже меня не позвал выпить за компанию… — с раздосадованной усмешкой подмечает Джебом, присаживаясь за барную стойку рядом с несостоявшимся пьяницей.       — Ты ведь вино не любишь.       — Как и ты. Ты всегда предпочитал соджу.       Тишина вновь взяла верх. Глава бара уставился в эфемерную точку перед ним, будто опасаясь посмотреть на того, с кем решился выйти на диалог. Спустя минуту он всё же решает не ставить точку столь рано.       — Помню, когда я ещё был барменом, ты всегда заказывал одну и ту же марку. И потом, посещая «Endorphin bar» уже в одиночестве, тебе даже не приходилось озвучивать заказ: я прекрасно знал, что подать.       — Совсем не те времена, о которых мне хотелось бы вспоминать…       — И поэтому перешел на вино?       — Просто захотел продегустировать ассортимент бара.       Ответы Чхве так же холодны, как и его ладонь, когда Джебом прикасается к ней. Выжидает пару секунд и, не увидев неодобрения, берёт чужую руку в свою. Переплетает пальцы, подмечая, что такими тонкими руки Ёндже не были никогда. Неужели он настолько потерял его, что не заметил таких изменений? И даже появившийся на правой руке шрам заметил только сейчас. Раньше его не было, он готов поклясться.       Им подносит бледную ладонь к своим губам, оставляя на костяшках пальцев легкий поцелуй. Затем, подняв глаза на парня и поймав его ответный взгляд, медленно опустился к запястью младшего и коснулся губами сплетения вен. Дальнейшие действия Ёндже пресёк, без резкости отодвинув руку. Джебом лишь усмехнулся.       — Ты не был таким.       — Кажется, я это от тебя уже слышал.       Арсенал аргументов и подготовленных для разговора фраз иссяк. Надеясь, что глоток выдержанного алкоголя поможет немного освежить мысли, Джебом сделал пару глотков из чужого бокала. Осуждающий взгляд, адресованный ему, вполне мог означать «я тебя по лицу ударю, тварюга». Пожалуй, только Им мог найти в сведённых к переносице бровях и поджатых губах что-то милое, успокаивающее. Напоминающее об уже мертвом человеке, в то же время сидящем рядом сейчас. Это уже не тот Ёндже. Это кто-то другой, выглядящий точно так же. Значит ли это, что Джебом влюбился в него во второй раз?..       — Чего ты смотришь на меня так?       — Для тебя воровство, видимо, в порядке вещей, — хмыкнул одноглазый.       — Ну да. Ты, знаешь ли, тоже в этом плане не безгрешен.       — И что же я украл? — Ёндже слегка наклонился вперед.       — А ты догадайся, — будто бы бросил вызов Джебом, игриво вскинув бровями.       — Флиртуешь, мерзавец? — на лице Чхве наконец расцвело плутоватое подобие улыбки.       — Давненько этого не делал. Ну так что, признаешься сам или мне сказать?       — Скажи. У тебя красивый голос, когда ты выпьешь.       Поднявшись с крайне неудобного барного кресла, лидер «Дофамина» сделал несколько глотков вина прямо из бутылки, словно спасаясь им от жажды посреди пустыни. По точёному подбородку сбежала багровая капелька, и, чёрт побери, Ёндже не в силах отрицать, что его это заводит.       — Ты украл моё сердце, — на выдохе изрёк Им, наклоняясь к любимому и явно ожидая чего-то в духе голливудских фильмов.       — Дьявол… — Чхве закусывает губу, понимая, что проиграл.       — Знаешь, мне больше нравилось, когда ты называл меня по имени.       «Заткнись нахрен» — именно это хотел сказать Чхве, притягивая сидящего напротив за ворот рубашки и целуя так, будто делает это первый и последний раз в жизни. Настойчиво, смазанно и развязно, размещая ладонь на шее до безобразия соблазнительного черногривца. Ему известен абсолютно каждый кинк и фетиш Джебома, но козырь его не в этом. А в том, что главная страсть лидера — это Ёндже.       Им едва успевает опереться на барную стойку за спиной, когда на его колени садится, видимо, изголодавшийся по близости засранец. И не дай боже он намеренно воздерживался так долго, чтобы сейчас выплеснуть всю чашу похоти. В таком случае подняться утром с кровати будет для него чудом. Уж Джебом позаботится.       Дофаминцев разбросало по всему Сеулу, что бывает не так часто, но ныне играет на руку как никогда раньше. Единственная ночь, когда весь бар, со всеми его коридорами, комнатами и подсобными помещениями, столами и другой мебелью принадлежит лишь двоим его основателям, вольным делать здесь всё, что им заблагорассудится. Может, ради сохранения чести в случае непредвиденных обстоятельств можно было бы быть потише. Однако это отнюдь не то, о чём им обоим хочется думать сегодня.       Ёндже совершенно ненамеренно задевает рукой бутылку, стоявшую на барной стойке, разливая её содержимое на чужую белую рубашку. Что ж, вот повод избавиться от лишних тряпок. Чхве даже с пуговицами не возится — бесцеремонно разрывает предмет одежды, скрывавший широкую грудь, в которой бьется непомерно любящее сердце. Сердце, греющее в себе нежную любовь и горячую страсть лишь к одному.       Джебом улетает с недостатка воздуха, точно в наркотическом трипе. До боли знакомый силуэт плывет перед глазами, и единственное, что он чувствует, это вкус опьяняющих губ. И то, как из-за их сладости в штанах становится тесно. Сильные руки, способные без особых усилий отнять чью-то жизнь, размещаются на талии младшего так, будто там им и место. Столько нежности от них не исходило давно, но сколько вечностей бы ни прошло, тело Ёндже будет помнить их тепло.       — Ты мой навсегда, — шепчет Им в шею младшего, после оставляя на ней винного цвета метку в подтверждение своим словам.       Их «всегда» может кончится уже завтра, а может продлится ещё несколько десятилетий. Реальность слишком непредсказуема. Есть лишь один момент, чтобы доказать, что всё не зря, а слова — не пустой звук, способный вызвать не более чем эрекцию. И этот момент — сейчас.       Пальто летит с плеч Чхве на пол, в лужу из Каберне Совиньон, заканчивая свой недолгий век как половая тряпка. Синеволосый процеживает сквозь зубы нецензурщину — то ли от недовольства из-за потери любимой вещи, то ли оттого, что всего одно движение джебомовского языка по его шее творит с телом невероятное. Ни один микроимпульс, ни одна мелкая дрожь и ни один вздох не остается незамеченным хищником. Теперь Джебом понимает — его мальчик всегда был, есть и будет тем же, кем был в их первую ночь. Он может сменить тысячу масок, чтобы защитить себя от удушающей реальности, а в сущности своей останется неизменным.       Только наедине с Имом, без сковывающих лишних глаз и приставленных к горлу ножей, Ёндже вновь становится собой.       Бом опускает ноги на пол, создавая себе опору. Подошвы кожаных туфель Чхве также касаются пола, чем юноша совершенно недоволен. «Никуда ты не уйдешь» — говорит он без единого произнесённого звука, закидывая ногу на бедро Има и тем самым прижимаясь ещё ближе, чем был до этого. Не то, чтобы тот собирался куда-либо смыться. Напротив, именно его инициативой было вскружить голову обоим всего одним соприкосновением распалённых губ. Будто язык Чхве — его личная таблетка афродизиака с абсолютно безотказным эффектом и незамедлительным действием. Сознание туманится до того сильно, что Им даже не замечает, как бесповоротно разорванную рубашку стаскивают с его плеч и бросают на пол, к пьяному пальто.       — Здесь? — звучит полушепот сквозь шум их интимной тишины.       — Ты заслуживаешь лучшего, принцесса, — процеживают сквозь поцелуй, совершенно не желая его разрывать.       Явно недовольный своим новым прозвищем, младший начинает кусаться, переводя изначально нежный поцелуй в переполненное животной страстью смешение слюны и крови. При скудном освещении останутся незамеченными посиневшие джебомовы волосы, но вот желание и мольбу в глазах напротив не скроешь повязкой. Омут цвета темной карамели затягивает и поглощает. Нырнув в него, всплыть на поверхность становится непостижимой задачей.       — Джебом, — голос, сладкий, словно мёд, возвращает в реальность сиюминутно. — Прошу тебя…       — Просишь о чём, малыш? — наглеет старший.       — Прошу… — Чхве твёрдо встаёт на ноги и тянет за собой, сжимая чужие плечи и царапая их, не в силах терпеть больше. — Напомни мне, каково это.       — Каково…       Требовательность Джебома действует на нервы. Ёндже хочется сейчас, без церемоний и прелюдий, без сопливых обещаний и грязных словечек. Он намерен диктовать свои правила в этой азартной игре. Тянет пряжку ремня мужчины на себя, делая шаг назад, спиной к незапертой двери с табличкой «Staff only». Даёт понять — доминировать над собой не позволит. По крайней мере, не на сто процентов.       И Им сдаётся. Ведомый новым порывом страсти, он толкает Чхве в ту самую дверь, не озадачивая себя тем, чтобы после прикрыть её. Сразу вламывается в спальню, не разбираясь даже, чья она — интуиция тут не подводит. Десяток метров пронёсся секундным ураганом, оставив вследствие себя размазанную по краю губ кровь и саднящие полосы на оголённой спине. Едва держащаяся на петлях дверь захлопывается, и всё, что осталось за ней, перестало существовать.       На смену дерзости и буйству вновь приходит трепет и бесспешное раскачивание на волнах адреналина. Процесс освобождения Чхве от рубашки превращается в сессию особого внимания к бессчетным эрогенным зонам, от малейшего касания к которым перехватывает дыхание. Руки Джебома особенно талантливы в том, чтобы дотронуться всего раз и довести Ёндже до Гонконга.       Горячее тело падает на холодную простынь, но остынуть ему не дают — тут же набрасываются сверху, наседают на бёдра и крепко держат за талию. Чхве выгибается под присосавшимся к его груди Имом, едва дотягивается до выключателя рядом и вплетает пальцы в пышную гриву, аккуратно убирая её с лица. Смотрит в глаза и не сразу понимает, почему что-то не так, как должно быть. Звуки затихают настолько, что можно услышать бесценное биение чужого-родного сердца.       — Сними её, — просит Ёндже без необходимости уточнять.       Мягкая ладонь проходится по раскрасневшейся от жара щеке, подползая пальцами под скрывающий истину медицинский «аксессуар» и отбрасывая его в сторону. И, блять, насколько же без неё лучше. Грудь вздымается на глубоком вдохе будто бы совершенно нового воздуха, в котором к атомам кислорода примешались заряженные статикой ионы похоти.       — Как же я соскучился, — вымученно выдыхает Им, опускаясь губами на тонкую шею парня под собой.       — Возьми, что принадлежит тебе, — горячо шепчет тот на скрытое копной чёрных волос ухо.       Ёндже хочется раствориться в поцелуях, точно сахар в чае. Всецело переродиться и стать частью этого момента, жить в нём и не думать о том, что будет на утро. Раскалённые страстью, подобно углям в пылающем костре, губы, спускающиеся вниз от ключиц до резинки белья — единственное, что ныне имеет значение. Каждую родинку и шрамик от ветрянки Джебом знает как «Отче наш» и не скупается на поцелуи в этих точках. Другой бы не обратил на это и малейшего внимания, а может и намеренно избегал бы. Он же влюблён в каждое пятнышко и неровность, в каждую мышцу. Привилегии удостаиваются тазовые косточки, выпирающие теперь гораздо очевидней, чем в прошлый раз, когда парню доводилось их видеть. Ни меньше, ни больше восхищаться ими он не стал. Лишь одарил обжигающим и доводящим до дрожи прикосновением острого, но нежного языка, шаловливо скользящего всё ниже вслед за брюками и бельём, что стягивают с бёдер Дже беспощадно медленно нескрытно издеваясь, чтобы окончательно свести с ума.       От остававшейся одежды без сожалений избавляются, после чего оба застывают на считанные секунды, с вожделением созерцая изгибы нагих телес в тусклом свете лампы. Пальцы младшего так и тянутся прощупать каждый миллиметр, зная, что спрашивать разрешения точно не нужно, ибо ответ может быть только один. Однако попытку совершить акт прелюдии пресекают чужие руки, обхватившие запястья так, что содрогнулось всё нутро. Во всевластных ладонях звенит пряжка ремня, что тут же снимается с петель брюк и обвивается вокруг тонкого запястья, образуя петлю. Джебом затягивает кожаный аксессуар зубами, скрепляя руку Чхве вместе со своей. Сдавливающее ощущение в новинку им обоим и кажется чем-то неправильным. По правде, ничто не возбуждает больше, чем неправильность.       — Поцелуй меня, — процеживает Ёндже не с целью на столько вымолить, сколько позволить мужчине насладиться голосом, что так ему приятен.       — Моя зависимость, — едва слышно бубнит Им прежде, чем навалиться на Чхве, вжимая его предплечья в простынь и сминая то верхнюю, то нижнюю губу.       Абсолютно натурально ноги младшего обвиваются вокруг чужой талии, скрещиваясь за спиной. Единственную свободную руку Ёндже отпускают, давая полную волю действия. Терпеть более невыносимо. Оба члена едва умещаются в ладони, соединяясь, точно магнитом, в наиболее чувствительных точках. Прерываясь лишь отчаянными попытками глотнуть недостающий воздух, поцелуй продолжается, с каждой секундой пропитываясь стонами обоих.       Никогда ещё дрочка не сносила крышу настолько. Ах да, на то она и парная.       Мягкая ручка двигается по выточенной траектории, вместе с тем переплетая вместе два ствола. Ощущение пожара внизу усиливается вдвое и больше. Не выпадать из реальности помогает лишь крепкая хватка рук, скрепленных ремнём и переплетённых в замок пальцами. По всему телу струится пот, пытаясь не дать телу перегреться, но даже ледяному дождю не под силу охладить этих двоих.       Джебом не выдерживает и отрывается от сладких губ младшего, теперь обжигая дыханием мочку, заходясь гортанными стонами. Чхве лишь подставляется и ловит кайф с каждой дрогнувшей ноты в голосе возлюбленного, наслаждаясь им, точно последней мелодией на Земле. Чужое прерывистое дыхание и изнеженное мычание творит с сознанием невообразимое, возводя чувства в апогей.       Намеренно не доводя ни себя, ни партнёра до разрядки и останавливаясь в предельной близости от «конца», Чхве возвращает руку на место на уровне лица, давая невыносимо привлекательную возможность схватить её.       — Доведём начатое до конца, Джебоми? — мурлычет синеволосый с самой что ни на есть блядской ухмылкой, стопами едва ощутимо поглаживая имовы бёдра.       — Думал, я могу позволить тебе уйти, не закончив? — рычит в ответ старший, явно демонстрируя, кто здесь папочка.       В ответ — лишь хрипловатая усмешка, за которой следует очередной поцелуй в знак полного доверия. Не скованные ремнём руки бросаются блуждать по открытым участкам кожи, вызывая табуны мурашек одним лишь прикосновением подушечек пальцев. Поглаживают с нежностью ангельских крыльев, а после царапают с хищной жадностью. Ёндже оказывается первым, кто совершает плавное движение бёдрами и тем самым заставляет всё сжаться внутри — как у самого себя, так и у Джебома. Для Има это становится последней каплей. Красной тряпкой для быка. Точкой невозврата.       Ни за что на свете и во тьме он не причинил бы боли любимому, пока тот сам об этом не попросил бы. Потому дёрнуться за смазкой к потайной коробке под кроватью — тот шаг, который недозволительно пропускать. Вязкая прозрачная жидкость без какого-либо запаха и вкуса обильно выливается на подрагивающий от возбуждения орган и на пальцы актива. Те тут же проходятся по промежности движением вроде лёгким, но в то же время настойчивым и заставляющим сфокусироваться только на самом главном. Ёндже невольно прогибается снова, свободной рукой хватаясь за простынь и слегка подтягивая её на себя зачем-то. Наблюдать за его явным неравнодушием для старшего — неописуемо приятное занятие, но куда больше наслаждения приносит возможность и способность заставить чувствовать то, что возносит высоко-высоко.       — Трахни меня уже, — будто бы вымученно молит Чхве будто бы с надрывом, неспокойно ёрзая ногами по простыне и всем своим видом умоляя согреть его. — Джебом…       Он желает. Он любит без памяти. Хочет быть рядом всегда и навечно. И, видимо, устал это скрывать под маской равнодушия, что столько времени служит защитой от жестокого мира.       — Джебом, — шепчет парень снова, на этот раз — прямо на ухо старшему, сжимая его руку в своей ещё сильнее.       — Какой же ты красивый.       Губы Има трогает легкая усмешка. Более не собираясь мучать ни себя, ни любимого, он толкается внутрь узкого прохода, выбивая из лёгких пассива весь воздух и вынуждая жадно глотать его припухшими от поцелуев губами. Ёндже весь сжимается, подрагивает от мгновенной боли, что проходит, как только град поцелуев осыпает его грудь. Разжав руку, ранее сжавшуюся на плече Джебома, он притягивает мужчину на себя, крепче обняв ногами его талию, и подмахивает бёдрами навстречу набирающим темп движениям.       Капли пота выступают на лбу, груди и спине Има, и длинные волосы липнут к лицу. Смахнув их одним движением руки назад, мужчина открывает младшему то, что тот так желает видеть — эмоции. Искаженное от эйфории выражение со сведенными к переносице бровями, непроизвольное покусывание собственных губ и глаза. Глаза, говорящие больше, чем тысячи слов, сложенные в великолепные поэмы и красноречивые признания.       Ощущения, казалось бы, уже знакомые, ударяют по всем сенсорам одновременно. И не так, как раньше. Тактильные триггеры, смешиваясь с бурей эмоций, словно уносят в другую реальность. В истинную суть того, что есть любовь, что есть жизнь.       Ремень на запястьях пары расшатывается и ослабляется. В отличие от хватки, которой две руки держатся друг за друга. Движения актива находят свой идеальный темп и размашистость, от которой деревянные ножки кровати скрипят, а изголовье то и дело ударяется о стенку и сбивает на ней краску, оставляя несводимую улику, что расскажет каждому внимательному гостю, чем занималась живущая здесь парочка.       Ёндже, растеряв остатки стеснения, наполняет комнату своим сладким тенором, между стонами наслаждения то и дело роняя мольбы не останавливаться и имя любимого, что словно тает на языке. Джебом не слышал голосов прекраснее и сомневается, что ещё услышит. Разве может набор звуков так сильно возбуждать?       Когда изначальная поза перенасыщает и до разрядки вновь остается совсем чуть-чуть, Чхве царапает спину старшего до появления до них красных полос — единственное «стоп-слово», на которое он оказывается физически способен. И Им прислушивается. Останавливается, стараясь поцеловать младшего как можно больше раз, несмотря на сбившееся дыхание, и параллельно убирая прилипшие к его лицу лазурные пряди.       — Устал, малыш?       — Малыш?.. — усмехается Ён, вместе с тем краснея до кончиков ушей. — Где ты этого набрался, м?       В следующее мгновение происходит то, чего Джебом уж точно не ожидал, по крайней мере сейчас: перехватив обе его руки, Ёндже повалил старшего на простынь, оказываясь сверху, сидя на бёдрах мужчины. Сказать, что у Има перехватило дыхание — ничего не сказать. Тёплый свет единственной лампочки в комнате теперь освещал стройный стан Чхве наивыгоднейшим образом, подчёркивая выпирающие на каждом вдохе рёбра и точёные плечи. Вид, казалось бы, до боли знакомого тела, манил совершенно новой, идеальной красотой, напоминая о запомнившемся с первых дней образе лишь парой родинок на прессе и парой шрамов, заметных только Джебому.       — Вау…       Не найдя слов, способных в полной мере описать его восхищение, длинноволосый ограничивается этим. Вытянув руку из кожаной петли, Им кладёт обе ладони на талию Чхве и неторопливо, трепетно ведёт ими вверх, к плечам младшего, и уже от них опускаясь к запястьям. За всем этим Ёндже наблюдает с азартной усмешкой, выжидая, когда настанет его черёд сделать ход в этой игре без победителей и проигравших.       — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спрашивает он, выдавая то, как минута-две стонов повлияли на его голосовые связки.       — Будь рядом, — не задумываясь, отвечает старший. — Всегда.       Кончики пальцев Ёндже пробегают по широкой мужской груди, ощущая, как та вздымается на вдохе и как бьётся сердце в этой прочной и в то же время хрупкой клетке. Сколько раз он обещал охранять его от всего? Не счесть.       Приподнявшись на коленях, парень теперь уже сам приставляет головку члена Има к «горячей точке», вдыхает поглубже и на выдохе насаживается на сочащий предэякулятом ствол. Закусив собственную губу, он ждёт, пока с уст возлюбленного слетит хоть звук. И дожидается — Джебом выстанывает сдавленное «блять», перемещая ладони на бёдра пассива и слегка сжимая их, подчиняя себе, но не сковывая в движениях. Практически ложась на грудь старшего, Ёндже вновь припадает к сладким губам, попутно елозя на чужих бёдрах и чувствуя, что пульсации внутри него — совсем не просто так.       Им охотно отвечает на поцелуй, одну руку сжимая теперь на затылке пассива и толкаясь в него с большей резкостью, чем ранее. Языком скользит сначала по губам, затем по подбородку и к шее Чхве, после оставляя на ней свою метку собственника. Ёндже в его объятиях, изнывая в неге, точно слетает с катушек, начиная буквально скакать на члене. Берёт обе руки Бома и переплетает пальцы, как в начале, запрокидывает голову и отдается без остатка. Сердце начинает колотиться на грани нездоровой тахикардии, и даже с закрытыми от блаженства глазами парень видит яркую палитру красок. Джебом в конец срывается, теряя остатки самоконтроля, и вдалбливается в тугое колечко мышц по самую простату, рыча сквозь стиснутые зубы.       Ещё одно движение, и ещё, и ещё, и вновь по кругу… Словно карусель, на которой укачивает, но слезать не хочется. Точно наркотик, от которого так хорошо, хоть какая-то часть сознания и твердит, что это неправильно. Взгляд еле фокусируется на ключевой фигуре этого театра — на партнёре. И только глянув, уже не получается оторваться.       Время будто бы останавливается за пределами этой комнаты, и все посторонние звуки затихают, когда уши закладывает от крышесносных ощущений. Ёндже кончает первым, протяжным криком ублажая уши партнёра и обильно изливаясь ему на живот, содрогнувшись и до побеления пальцев сжимая его руки. Джебома оргазм накрывает сразу за ним, едва успевая высунуть, пачкая вязким семенем смятую в ничто белую простынь. Чувство эйфории, охватывавшее всё тело на протяжении нескольких секунд, окончательно забирает весь запас сил на сегодня, и после пика наслаждения ещё долго отдается в мышцах приятным теплом и убаюкивающей слабостью.       Чхве опускается рядом с возлюбленным, закидывая на него одну ногу и притягивая к себе ближе, будто до этого момента так и не насытился. Этой близости, по правде, никогда не будет на сто процентов достаточно. И поцелуев тоже. Сейчас они уже не такие, как были во время секса: спокойные и размеренные, уже никуда не спешащие и не знающие жажды кислорода. Знакомый и родной вкус на языке — вот, что такое кислород сейчас.       С трудом приведя в норму дыхание, Джебом ловит себя на том, что раньше с большей вероятностью потянулся бы за пачкой сигарет, нежели за объятиями и очередной россыпью засосов. Разве могут какие-то там сигареты быть важнее того, кто сейчас рядом? Того, кто на утро может вновь оказаться холодным айсбергом поблизости, на который и напороться страшно.       — Джебом, — пробуждает от мыслей чуть севший голос. — Прости меня.       — За что? — Им сводит брови, ожидая подвоха.       — Я едва не разрушил нас.       На миг воцаряется тишина. Усмехнувшись, старший целует синевласую макушку и прижимает Дже к себе.       — Мы через столько прошли, и ты до сих пор боишься, что мы расстанемся так глупо?       — Боюсь.       — Дурак… Все проходят через трудности. Я ни за что не оставлю тебя.       Лидер прекрасно чувствует, как младший вздрагивает в его объятиях и жмётся ближе, обнимая за спиной.       — Попробуй только.       — Ёндже, — шепчет мужчина, ловя момент, когда Чхве требуется успокоить, — я люблю тебя.       — И я тебя люблю, Им Джебом.       — Отдыхай, Им Ёндже.       Тихо посмеиваясь, будто не предавая этим словам большого значения, парень наконец позволяет векам опуститься, а сознанию — провалиться в дрёму. Пелена сна окутывает обоих с первыми солнечными лучами, прорезающимися сквозь опущенные жалюзи. И, к сожалению или к счастью, эта ночь никогда не повторится.