***
Попов лежал в палате и смотрел в потолок, то и дело поглядывая на часы. Он уже сам потерял счёт, сколько дней находится в больнице, а врач к нему заходил только раз, и, проверив все показатели, удалилась к другим пациентам. Медсестра, пухлая женщина за сорок, когда заходила менять капельницу и бинты, пыталась хоть как-то развеселить мужчину, у которого лицо будто свело в недовольной гримасе. А чему тут можно радоваться? Время тянулось настолько медленно, что каждая секунда равнялась минуте, а минуты — часам. Возможности связаться у него до сих пор не было, и никто из персонала так и не догадался предложить ему ещё раз «позвонить родным и близким». Арсений непременно бы позвонил Антону, потому что знает: тот сходит с ума от беспокойства. Мечется в четырех стенах, как зверь в клетке, и обрывает все телефонные линии больниц, моргов и полицейских участков. Может, через пару дней ему удастся найти его здесь. Одинокого, поломанного, уже успевшего устать от собственной персоны. Бедный его Шастун. Бедный Арсений. Хотя, конечно, в этой ситуации Арсения нужно пожалеть чуть сильнее. это же он попал в аварию, это же он чуть не лишился возможности передвигаться, это же он… Мужчина со вздохом закрыл глаза и отвернулся от окна, устремив тоскливый взгляд на дверь. Ему очень хотелось, чтобы она сейчас открылась, и в неё вошел Антон. Как всегда, улыбчивый и спокойный, как всегда привычно по-хозяйски пройдет в палату, взметнув полы халаты. Как всегда скажет Попову, что он идиот, и что он уже выписал ему отпуск на три недели. Но этого не произошло. Арсению оставалось только гипнотизировать дверь и улыбаться собственным мыслям. Антон стал привычным, и думать о нём постоянно стало привычкой. Может, ещё даже более вредной, чем курить и пить. — Ох-х, — Арс попытался привстать, чтобы поменять положение. Спина затекла и шея болела от ужасно твердой больничной подушки. Медленно, кряхтя, он, наконец, смог подвинуться чуть выше и уперся затылком в железные прутья. Никто не говорил ему, сколько ещё времени потребуется для восстановления. Никто не сообщал ему результаты анализов, заверяя, что всё будет хорошо. И Арсений начинал сам волноваться, находясь в полном неведении. А это он ненавидел больше всего: не знать реальное положение дел., но опций, чтобы разузнать, у него не было. У него была только койко-место, трехразовое питание и телевизор по вечерам. У него был только он и его голова. И это угнетало. Слишком давно Арсений не оставался наедине с собой, и теперь это состояние для него будто новое. Незнакомое. Странное. Н е п р и в ы ч н о е. Уже ближе к закату, когда в его палату снова пришла только медсестра, чтобы занести ужин и обновить повязки, он поймал себя на том, что начал предаваться воспоминаниям. И не просто вспоминать, что с ним происходило за все тридцать с хвостиком лет, а конкретные моменты. Те самые, которые так ярко отпечатались в его голове, что мозг без труда воспроизводил их четкой яркой картинкой. Арсений дословно помнил каждую реплику. Зачем? Просто он так устроен. Если что-то западет в его душу, то остается там навсегда, будь то слово, действие, человек — это не имело значения. Арсений всегда помнил, всё помнил, вплоть до даты и времени суток. Помнил, и сейчас впервые пожалел об этом. Эти воспоминания действовали как медленный яд. Разъедали внутренности, причиняя невыносимую боль, такую, от которой хочется скулить и царапать стены. От этих воспоминаний в груди холодело, будто на неё уронили целый сугроб снег. От них тошнило, от них болела голова, от них было плохо. К ноющей боли во всем теле, которую никто и не думал глушить обезболивающими, прибавилась и душевная. Арсений понимал, что это всего лишь стресс, и это пройдет, но в данную конкретную секунду, он сам же ковырял свои старые ранки и шрамы, не задумываясь о том, что может занести туда инфекцию и умереть от заражения крови. Хотя, думается Попову, может он и правда умирает, только не от аварии. А от собственного бессилия во всей этой дурацкой ситуации. Медленно сгорает, тлеет, чувствуя каждой клеткой свою бесполезность, и где-то на периферии мечутся мысли об Антоне. И эти мысли становятся его панацеей на бесконечные семьдесят часов, которые ему наблюдали и врали. Семьдесят часов, за которые Арсений один раз смог позвонить Шастуну и поговорить с ним пятнадцать минут. Семьдесят часов, чтобы на семьдесят первый рассыпаться прахом на больничной койке. Попов засыпает. Поначалу мирно сопит, но погружаясь в фазу глубоко сна, его руки начинают дёргаться, на лице появляется испарина, и с губ срывается сначала тихий хрип, а после — стон. Ему снятся кошмары. Снятся люди, которыми он жертвовал ради собственного блага. Снятся дни, когда он ещё работал в театре. Он слышит голоса родителей, слышит голос своей бывшей жены, он слышит всех разом и молится только о том, чтобы это поскорее закончилось. Забившись в уголок своего сознания, кристально-белого, слепящего, Арсений закрывает лицо руками и чуть не плачет. Он на грани. Правда. А потом он просыпается от собственного крика, подрывается и падает обратно, потому что тело до сих пор болит. Настенные часы говорят, что уже почти утро, но на улице — темно, и только желтый свет фонарей. Арсений крутит головой в поисках стакана воды, тяжело дышит и вздрагивает каждый раз, когда старается не думать о том, что ему снится. Прошлое. Такое ебучее прошлое. Хотя должно волновать настоящее. Женщина-врач, которая представилась Екатериной, тихо заходит в палату, находя Арсения, пустым взглядом рассматривающего потолок. Он даже не обернулся на выходящую в палату женщину, так и продолжает смотреть вверх, будто увидел там что-то интересное. — Вы снова ничего мне не скажите? — от звука его голоса, который в абсолютной тишине палаты звучал особенно громко, врач вздрогнула. — Арсений, вы… — она присела на край его кровати, — мы должны провести ещё ряд исследований, прежде чем говорить о точном диагнозе. Пока у вас реабилитация после аварии, хорошо? Мужчина кивнул, да и другого выбора, кроме как согласиться, у него и не было. Изнутри разъедало ощущение, что его обманывают, а ложь для него — всё равно что хлорка для органов. Убивает. — Я хотела задать вам несколько вопросов, — женщина раскрыла папку-планшет, пробежалась глазами по последним анализам и выдохнула. Арсения три дня таскали по всевозможным анализам, чтобы выписать, и в том числе на МРТ. Снимки лежали под листами, и сколько бы в них не вглядывайся, картинка оставалась прежней. Она не менялась, как бы врачу этого не хотелось. — У вас в последнее время часто болит голова? — Бывает. Но я мало сплю и работаю за компьютером. — Арсений медленно поворачивает голову, по-лисьи щурит голубые глаза. В груди и ногах гудело от напряжения. — А мало спите — у вас бессонница или нет возможности соблюдать режим сна? — уточняет женщина, параллельно чиркая ручкой по листу. — Бессонница. — Вас тошнит, бывали приступы рвоты за последние полгода? — и снова вопрос, который никак не может быть связан с аварией, и Арс убеждает в том, что у него что-то похуже ушибов и сотрясения. Он нахмурился, припоминания, и неуверенно кивает головой. — Было один раз, но я тогда отравился. — Вам об этом сказал врач или вы сами? — Сам понял. Курица испортилась раньше, чем я успел её доесть. — врач хмыкнула, и что-то в ней менялось от вопроса к вопросу, от ответа к ответу. На лбу появлялись морщинки, и сама она выглядела… виноватой? — Вы часто бываете раздражительны и несдержанны? — Да. — вспоминая тот случай с Антоном, потом ещё один и ещё. — Это для вас типично или? — Не знаю, да и какое это имеет отношение? — не выдерживает он, резко привстает на локтях и оказывается нос к носу с врачом. Её обдало запахом больничного мыла и лекарств, и она испуганно дёрнулась назад. Мужчина напротив был зол, и она понимала его чувства. Понимала, и от этого становилось не легче. Проще было бы, если бы он просто отвечал на вопросы и не задавал свои. — Арсений, мы… — она прикрыла глаза, собираясь с силами. — Арсений, МРТ показало затемнение в лобной доле. Пока мы не уверены, но… — Но это опухоль, да? — так и знал. Чувствовал. Чтобы ему сейчас не ответили, легче не станет. Он не думал о смерти, никогда не думал, а та, оказывается, всё это время наступала на пятки и дышала в затылок. Вот так рядом, совсем рядом. — Вы ранее обращались к врачам? — Моя мать умерла от рака. — почти шепотом отвечает Арсений и оседает по подушку, закрывая лицо руками. Ему стало горько. Очень горько. — Соболезную… Но пока мы не провели повторное исследование, диагноз не может быть точным. — Насколько сильно вы уверены в том, что у меня рак? — хрипит он, но рук от лица не убирает. Боится, боится смотреть на врача и увидеть в её глазах жалость. Он не хочет этого, ему противно, ему страшно. — Процентов на восемьдесят. Затемнение неясное, необходимо ещё раз провести анализ МРТ на высоком контрасте, но аппарат сломан и… — А если это рак, и МРТ не сделать в ближайшее время, то я могу умереть, вы это хотите сказать? — Попов сам не понимал, почему так холоден и спокоен, и как он может всё еще мыслить трезво, когда ему прямым текстом говорят: ты почти труп, парень. Вспышка злости, и он с трудом сдерживается, чтобы не рыкнуть на женщину. Ему очень хочется что-нибудь разбить или ударить, но ведь предметы не виноваты. Больница не виновата, и его врач — тоже. Даже ты, Арс, тоже не виноват. Никто не виноват в том, что у тебя, возможно, рак. Возможно, скоро пойдет метастазы и тогда даже химия и лучевая терапия бессильны. Возможно, Арс, но только не цепляйся за это. Падать будет ещё больнее. — Именно. Если это рак, то нужно начинать терапию и надеяться на ремиссию. Судя по расположению затемнения, опухоль неоперабельна, или операция может стать ещё большим риском, чем химиотерапия. — Я вас понял. — Я считаю, что вам крупно повезло, — женщина легко прикоснулась к его запястью, обращая внимание на себя. — Если бы не авария, то мы бы так и не увидели её, а рак мозга проявляет себя только на совсем поздних стадиях, и… — Ага, спасибо, — Арсений сполз обратно на подушку, прокручивая в голове всё, что услышал. Что ж, по крайней мере, он узнал, и его больше не пугает неизвестность. Его теперь ничего не пугает, а только злит. Теперь он чувствует себя ещё более беспомощным, и сам не понимает, как к этому относится. Вроде бы нужно расстроиться, так люди реагируют в фильмах, нет? Но сил на это тупо нет. Дверь с тихим хлопком закрылась за врачом, и Арсений смог убрать руки от лица, чтобы снова ими закрыться. Внутри словно оборвалось, разбилось, пошло по швам. Арсения трясло, и чем больше он думал о словах врача, тем сильнее. Остаток времени в больнице он не подпускал к себе ни медсестер, ни врачей, отказывался от еды. Ему нужно время, чтобы всё осмыслить и переварить. Екатерина пробовала ещё раз зайти к нему, но ей хватило одного взгляда на мужчину, чтобы понять — не время. Он несколько раз порывался позвонить Антону, но как только представлял этот диалог в голове, то тут же мотал головой. И как он ему скажет об этом? Какими словами? У него не поворачивался язык сказать, что скоро умрет, или нет, но всю жизнь будет убегать от смерти. Он не мог позволить себе взять Антона в этот забег длинной в десяток, дай Бог, лет. Антон и сам разбит, и ему, наверно, в жизни сейчас хватает забот. Поэтому было принято решение молчать, молчать до последнего. Было ли ему страшно? Да. Очень. Но страх уступает место принятию, и к концу недели Арсений свыкся с новой мыслью. Она прижилась в его голове, уложилась на одну из многочисленных полок и теперь покоилась. Но его всё также не отпускает идея поговорить с Антоном, просто так, просто обо всём и ни о чём. — Арсений, вам нужно сосредоточиться на том, чтобы выздороветь, а не на самой болезни. Вы меня понимаете? — она всё также сидела на краю койки и чувствовала свою вину, хотя, в сущности, она не сделала ничего. — Ага, — на потолке ровно двести сорок восемь трещин, и это только те, что он смог разглядеть. — Анализы у вас относительно хорошие, осталось только сделать МРТ, чтобы подтвердить диагноз и начать лечение. Советую вам не затягивать с этим. — Ага, — вода в кране капает с периодичностью раз в две секунды. Иногда в три. — Вы сообщили кому-нибудь из родных, чтобы вас забрали? Вы готовы к выписке завтра. Арсений повернулся в её сторону, и его глаза словно выцвели, перестали быть такими завораживающе голубыми. — У меня нет родных в этом городе. — голос у него такой же бесцветный, — За мной приедет коллега. И снова отвернуться к окну, будто там происходит что-то действительно интересное. Но там ничего не было, только улица, фонари, газон, редкие пешеходы. Ничего, за что можно было зацепиться взглядом. Екатерина вышла из палаты тихо, будто её и не было. Остановилась около двери, обернулась и шумно выдохнула. В их больнице полно и других пациентов, но далеко не у каждого в карточке диагноз — рак. Она не раз видела, как люди умирают, но каждый раз — страшно. Больно. Обидно. Она же врач, она дала клятву, она должна помочь. Но пока она может только вздыхать и толкать речи от которых никому не легче. Даже ей самой. Ей бы идти дальше по своим делам. Дальше лечить тех, кто лежит в соседних палатах. Дальше думать о том, что кроме работы, дома ждёт муж и ребенок. Но она не может, ведь в её руках — папка с анамнезом человека, который умирает. Медленно, но верно. Может и не умирает. Может МРт — ошибка. Может. Но это слишком призрачная надежда, на неё нельзя полагаться, о ней нельзя думать. Лучше готовиться к худшему. Всегда готовится только к худшему.***
From виноваты звёзды «Хороших друзей тяжело сыскать и невозможно забыть» Антон спускался вниз на лифте и думал только о том, как быстро без пробок долететь до больницы. Те несколько дней, что Попова держали в палате, показались Антону целой вечностью. Он успел не просто соскучиться. Он десять тысяч раз пересмотреть все их совместные фотки, переслушать каждое голосовое, просто вспоминая его голос, и в какой-то из вечеров поймал себя на мысли, что не может не думать про своего заместителя. Не просто не может не думать. Он хочет о нём думать. Вспоминать. Чувствовать рядом. Этот человек создавал вокруг себя ауру уюта и тепла, которые давно забыты Антоном. И поэтому Арсений стал таким важным. Когда? Непонятно, Антон проебал этот момент, но факт остается фактом. Машина завелась с тихим чихом, и пока Шастун выруливал в сторону больницы, ему снова позвонили с работы. Ляйсан каким-то чудом выпросила для него отсрочку, и пока Антон всё еще возглавлял отдел, и всё еще был ответственный за все мероприятия. Света, оставшись совершенно одна в офисе, уже устала и давно хочет на море. Поездка с Серёжиком все-таки сорвалась, но билеты удалось обменять, и вот-вот на днях она будет сидеть в самолёте и больше не думать о том, какой сет заказала компания на завтра, и что нужно обязательно внести в смету двадцать бутылок воды. — Свет? — Антон включил громкую связь и следил за дорогой. — Тошик, я устала, — хныкала девушка в трубку. — я так больше не могу. — Потерпи денёк, я завтра выйду и всё порешаю. Что-то ещё? — Да, у меня смета не сходится. Уже десять раз пересчитала, и всё никак. — Посчитай одиннадцатый, — весело отзывается Антон. Сегодня он, наконец, увидит Арсения. Сможет его обнять. Услышит его голос вживую, а не из динамика телефона. Сегодня, наконец, Антон разберется, что не так с его отношением к Арсению, хотя, как ему казалось, ответ на поверхности. — Тошик, можно я тебе её оставлю на завтра? Эвент всё равно через неделю. — Конечно оставь, — сегодня можно всё. Антону всё равно на всё, кроме как скорости, с которой он уже подъезжает к больнице. Антону всё равно на нытье Светы, всё равно на ворчащего охранника, который не сразу пускает его на территорию больницы. Ему всё равно, но когда из главных дверей холла показывается фигура Арсения, в пальто и двумя сумками… — Свет, перезвоню. — и сбросить звонок. Арсений не сразу замечает нужную машину, и Антону приходится выйти, чуть морщась от холода. Зима наступала на пятки и дышала морозом прямо в лицо. — А-а-а-арс, — тянет Антон руки, сначала подхватив пакеты и ставя на заднее сидение, а потом поворачивается к другу. Тот стоит, бледный и измотанный, будто и не лежал в больнице, а вагоны разгружал. С углем. Но при виде счастливой улыбки Антона, настроение чуть улучшается на пару пунктов, хоть и голова всё еще не на месте. В голове вообще ничего нет, словно за эти пару дней оттуда вывезли все мысли. На плечи легли широкие ладони и притягивают, и Арс уткнулся носом в плечо, полной грудью вдыхая древесный аромат и запах табака. Да, он тоже скучал. Сильно скучал. Настолько, что тоже не сдерживается и обнимает в ответ, сминая под пальцами чёрную дутую куртку. У Антона сердце из груди готово вырваться, настолько сильно оно бьется. Он так много хочет сказать, но не может и рта открыть, просто тянет к себе ближе, так, словно хочется слиться с ним в одно единое целое. Арсений тёплый, чуть осунувшийся и болезненный, но всё такой же уютный. И Антон медленно тонет в этом уюте, не смея пошевелиться, не смея издать и звука, будто слова могут разрушить это хрупкое мгновение под серым зданием больницы. Бензин медленно тает из бака, машина заведена и ждёт, готовая сорваться с места. — Арс, — Антон шепчет ему куда-то в шею, зарывшись лицом в высоком воротнике пальто. От этого движения, настолько нежного и доверительного, у Арсения в груди противно заныло. Ему столько хочется сказать, хочется рассказать про то, как провёл эту неделю, считая трещинки, пятнышки и впадинки на потолке и стене. Хочется пожаловаться на этого врача, которая слишком долго скрывала от него правду, а потом вывалила так, словно ведром холодной воды окатила. Хочется просто сказать, что скучал, и даже сейчас, обнимая, тоже скучает. Просто так, заранее. И в голове — шум, но даже сквозь него слышен внутренний голос, который твердит: Антон должен знать. Посмотри в его зеленые глаза, наберись смелости и скажи. Скажи это и, может, вам обоим станет легче. Правда в том, что не станет. — Шаст, — на выдохе отвечает он, всхлипывая и глубже зарываясь лицом. У него внутри — война, и пока не понятно, кто выигрывает. Тот Арсений, который не хочет ничего скрывать, или тот, который трусливо жмется в углу и предпочитает сбежать. Опять. Снова. Как всегда. Он почти решается сказать, но Антон улыбается так счастливо, что стирать эту улыбку совсем не хочется. Расстраивать его не хочется, а улыбнуться в ответ получается криво. — Что-то случилось? — парень тут же меняется в лице, и теперь обеспокоенно хмурит брови, разглядывая серое лицо. — Всё в порядке, я устал. Я хочу домой. — Арсений всё ещё давит из себя улыбку, будто та могла помочь, и Антон понимающе кивает. Он помогает ему сесть в машину, заботливо пристегивает ремень и бежит скорее к водительскому сидению. — Твою машину нужно забрать с парковки ГИБДД, но я потом сам этим займусь. — вещает Антон, и всю дорогу говорит о том, что Арс успел пропустить. Рассказывает про работу, про себя, про то, как вообще узнал об этой аварии и как просидел в больнице, пока его не выгнали. Арсений слушает в пол уха, погруженный в себя, и только улыбается иногда, поглядывая на Антона. Он весь светится, и впервые улыбаться так легко, так просто, и на душе — спокойно. Они доезжают до дома в рекордное время, и Арсений отказывается от помощи, сам подхватив сумки и устремляясь к подъезду. Шастун озадаченно застывает у машины. — Арс, да что с тобой такое? — ему требуется всего секунды, чтобы заглушить мотор, достать ключи, хлопнуть дверцей и кинуться следом за Арсением. Мужчина даже не оборачивается, смотрит перед собой пустым взглядом. — Попов, ты меня не обманешь, — Шастун перегораживает ему дорогу, и впервые замечает, насколько Арс изменился. Черты лица стали острее, и щетина неровно растёт на щеках, и, наверно, больно колется. Всегда ярко-голубые глаза сейчас больше похожи на отпечаток пасмурного неба, и это тревожит Антона. Он чувствует, что что-то не так. — Я прошу тебя, — начинает он вкрадчиво, — я прошу тебя: скажи. — Не могу, — Арс отводит взгляд, старается смотреть куда угодно, но только не на умоляющую моську Антона. Тот, как преданный пёс, стоит перед ним и разве что хвостом не виляет. — Что тебе сказали врачи? — Ничего, Шаст, — ему нужно сделать несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы ответить и набраться смелости взглянуть в глаза. Это стало его роковой ошибкой. Арсений давно научился читать Антона, как книгу. Понимать и ловить в его жестах даже больше, чем тот хотел сказать. И сейчас, особенно сейчас, когда Антон и сам открылся ему, он видит в глазах столько нежности, беспокойства и ещё чего-то, и оно сменяет друг друга, то и дело проблёскивая. Арсений сглатывает и спешит отвести взгляд, иначе не сдержится. Не сдержится и вывалит всё на эту светлую головушку. — Помнишь, мы говорили о доверии? Много говорили, — Шаст идёт с козырей. И смотрит так, словно насквозь видит. Словно читает каждую мысль, что на скорости света проскакивает в голове. Внутри щелкает неприятно, и как выстрелы, каждая мысль поражает цель. Ему нужно сказать, потому что так будет правильно. Ему нужно сказать, потому что одному нести такую ношу — тяжело. Ему нужно сказать, потому что больше некому. Ему нужно. Но он продолжает молчать, поджимая губы, словно это поможет ему сдержать рвущийся наружу крик отчаяния. Арсений боится умирать, он не хочет, он ещё слишком молод и слишком много не успел. Но никто его мнения, конечно, не спросил. — Шаст, давай мы позже об этом поговорим? — Арсений аккуратно обходит его и почти задевает плечом, поравнявшись. — Я тебе обязательно скажу, обещаю. Антон замирает, чтобы развернуться, чтобы схватить друга за плечо и остановить, но тот уже подошел к железной двери, приложил магнитный ключ и скрылся в темноте подъезда. Шастун чувствовал, что ему отнюдь не понравится то, что ему обещал рассказать Арсений. Нутром, сука, чувствовал, и от его легкого игривого настроения остается нихуя. Ноль без палочки. Угрюмый и задумчивый он едет на работу, потому что план остаться с Арсом до вечера и отмечать выписку провалился. Антон едет на работу не для того, чтобы забыться в ней, а для того, чтобы всё подготовить к возвращению Попова. Он же вернется, правда?***
Частные клиники, конечно, разительно отличаются от тех, что содержат за счет налогоплательщиков. Арсений ждал своего приёма уже полчаса, потому что врач задерживался с предыдущим пациентом, и с каждой секундой нервозность внутри него росла в геометрической прогрессии. Прошло две недели с того момента, как он выписался. На следующий день он сделал ещё одно МРТ в платной клинике. На следующий день заехал на работу, чтобы проверить почту и передать Ляйсан больничный лист и ещё сразу же заявление на отпуск. Женщина обняла его при встрече, поспрашивала про здоровье, и, как ему показалось, сделала это больше из вежливости. С Антоном он так и не поговорил, и каждый раз, когда тот пытался мягко расспросить, переводил тему. Он всё еще не мог с ним разговаривать, потому что боялся. И всё же, пусть понимал, что это глупо, он надеялся на лучшее и ждал приёма у онколога. Ждал, как ждут чуда. И вот, дверь открывается и из неё выходит полноватая женщина, с мокрыми глазами, а за ней — слишком худой мальчишка лет пятнадцати. Такой худой, что непонятно, откуда у него силы передвигаться самостоятельно. Арсений разглядывал мальчишку, думая, что может, его тоже это ждёт. Серая кожа, впалые глаза, отсутствие каких-либо эмоций на лице. Мальчишка больше походил на живой труп, будто просто существующий в этой вселенной, но никак не живущий, возможно, последний год своей жизни. — Арсений Сергеевич? — врач обратился к нему, отрывая от разглядывания больного подростка. — Да, — он вскочил, подхватывая свою сумку и вошел следом в кабинет. Помещение оказалось жутко маленьким, но очень светлым за счет больших окон. Множество стеллажей, заставленные десятком книг, и белоснежный стол, на котором стоял моноблок и лежали сотни бумажек. — Проходите, пожалуйста, — мужчина приглашающим жестом указал на мягкий стул напротив его стола. Врач оказался небольшого роста, с сединой в когда-то густых волосах, но сейчас поредевших из-за возраста, и в очках в тонкой оправе. Весь его внешний вид мог внушить доверие, что очень, как ему казалось, важно, когда работаешь с людьми, у которых один из самых страшных диагнозов. Арсений присел, и пока врач медлил, доставая его снимки, разглядывая их на свет, читая заключение, пока открывал его электронную запись на компьютере, Арсений чуть с ума не сошел. Окончательно. Сидел, ёрзал, будто вместо мягкого стула под ним был ковер из иголок. — Итак, — врач поднял свои серые глаза на больного, — меня зовут Алексей Дмитриевич. Приятно познакомиться. Он не стал протягивать руку, видя, что Арсений почти как в трансе, раскачивается вперед-назад. — Я видел ваши первичные снимки, я посмотрел ваши недавние. — Алексей специально говорил чуть тише, чтобы привлечь внимание, — и боюсь, что мои коллеги оказались правы в своем первоначальном диагнозе. Арсений не соврёт, если скажет, что ему послышался звон стекла. Это только что его последняя надежда рухнула вниз, разлетевшись на сотни крошечных осколков. И не говорите, что его не предупреждали. Он и так знал, что надеяться на чудо — глупо, чудес не бывает. С ним они не случаются. Всё, что продолжал говорить врач, что-то про лечение, про шансы на ремиссию, про необходимость облучения — будто мимо. Арсений сидел, стеклянными глазами рассматривая руки, и все слова отскакивали от него, как теннисный мяч отскакивает от ракетки. Алексей ненадолго замолчал, когда понял, что пациент его совсем не слышит. Такая реакция — это нормально, думалось ему, и ему пришлось силой вырывать мужчину из собственной головы обратно в реальность. — Арсений, очень важно, чтобы вы меня сейчас услышали, — но Арсений не слышит, или не хочет слышать. Сидит, тупо уставившись перед собой, и даже когда обращает свой взгляд на онколога, то в его и без того посеревших глазах цвета совсем не осталось. Теперь его глаза — это пасмурное небо. — Арсений, пожалуйста, — мужчина вздыхает, краем глаза поглядывая на настенные часы. — Да? — наконец, отзывается он, пытаясь сосредоточиться. — Я назначаю вам курс химиотерапии. Вам необходимо будет соблюдать режим и все мои предписания, вы меня услышали? — онколог говорит медленно, чтобы его пациент успевал осознавать каждое сказанное слово. И Арсений осознает. — У вас есть возможность излечиться, если вы будете внимательно относиться к себе. Рак — это не приговор. От него можно избавиться, если вы этого захотите. Когда Арс покинул кабинет, всё перед глазами плыло, словно тот был чертовски пьян. Он, пошатываясь, вернулся на регистратуру, поставил печати на справках и рецептах, и медленно двинулся в сторону выхода. Он хочет вызвать такси, но экран расплывается перед глазами, и Арс чувствует влагу на щеке. Он обречен. Он это точно знает. Он умирает. Но ему не хотелось умирать. Ему звонит Шаст. И Арсений игнорирует этот звонок, поднимая взгляд к небу. Серое. Тучное. Бесцветное. Пошел снег, мягким ковром расстилаясь по земле. Последний снег Арсения.