***
С каждым днём беспокойство за друга только сильнее разгоралось в сознании. А друга ли? И с каждым новым днём, в котором Арсений становился всё более скрытным, всё чаще не отвечал на звонки и смс, с каждым новым разом, когда Антон задаёт вопрос, а Арс его игнорирует… У Шастуна рождаются подозрения. Тут было сложно не догадаться, что что-то тяготит человека, на лице которого всё и так написано. Но прочитать, что именно, Антон не мог. Просто знал, что другу тяжело, и не понимал, почему тот так яростно отказывается от поддержки. Ведь друзья должны быть рядом в трудную минуту, разве нет? Так ведь учили в детстве, так учат в книгах, так? Так. Антон знал об этом и без умных афоризмов, но что можно сделать, когда протянутую руку помощи не принимают? Не принимают и даже, кажется, не замечают. Или не хотят замечать. Непонятно. Арс стал большой загадкой. Ходячей туманностью и скоплением недоговорок, хотя по глазам же, сука, видно — он хочет рассказать. Но что-то его сдерживает. И Шастун сам из-за этого начинает злиться, и каждый чертов раз, когда Арсений снова не отвечает на его звонок, готов разбить смартфон и кричать. Весь остаток недели, что Шастун ещё числился в штате сотрудников, он старался хотя бы как-то поднимать настроение Арсу. Но все его попытки сводились на нет, не работали, на Арса ничего не действовало. Ему ничего не помогало. Даже ублюдский кофе с самым сладким сиропом, который только смогло придумать человечество, не вызывало у него ничего, кроме тени той улыбки, которую все привыкли видеть. Только тень. Да и сам Арс стал больше похож на эту тень, словно спрятал себя самого глубоко внутри, оставив здесь похожую копию, умевшую отвечать односложным «да» и «нет», выполнять основные функции и поддерживать жизнедеятельность бренного тела. А настоящий Арсений словно в коконе. Спрятанный. Связанный. Оторванный ото всех. В том числе и от Антона. Это тоже его злило. Казалось, они прошли вместе не такой долгий путь, но успели сблизиться. Антон доверился ему, открылся, был честен перед ним и перед собой, чтобы… Чтобы что? Чтобы в один день Арс захлопнулся, да с таким оглушительным треском, что с потолка посыпется штукатурка? Видимо, да. И Антон понятия не имел, что ему с этим делать. Как пробиться сквозь эту пуленепробиваемую глухую стену, которую его друг выстроил по периметру. Антон бился об неё, сбивая кулаки в кровь, бился и чем дольше продолжал, тем сильнее осознавал простую вещь: у Арсения проблем с доверием ещё больше. Гораздо, сука, больше. И всё свое свободное время Антон посвящал тому, чтобы придумать, как перелезть через это ограждения. Как быть таким, как Попов: настолько упрямым и настойчивым, что не замечать препятствий, а просто идти напролом. Даже если сломав это препятствие, ты сломаешь человека. Но Шастун так не мог. Он был… тактичным? Нет. Он был бережливым. Он старался беречь своего друга, порой, даже от самого себя. Антон сидит дома и, прежде чем выехать на работу, чтобы забрать трудовую и последние документы, в том числе, рекомендацию от самого генерального менеджера, он пролистывает вакансии. Ничего интересного, ничего подходящего, ничего, что могло бы зацепить. И это угнетало ещё сильнее. Не ладилось с Арсом, не ладилось с работой, кажется, что вся его жизнь в какой-то момент взяла и разладилась, расстроилась, как старое фортепьяно во второй комнате. Поиски работы всегда нудный процесс, тяжелый морально, но Антон старается. Получается плохо. Потому что так или иначе, рассматривая очередную вакансию, головой он так или иначе возвращается к Попову. Не получается. Не получается не думать про этого голубоглазого идиота, который почему-то решил, что и сам со всем справится. Может, конечно, у него и получится, но в таком случае Шастун чувствует себя ещё хуже. Ведь тогда он бесполезный, а быть бесполезным для человека, ради которого ты душу готов продать — грустно. И обидно. Сука, обидно, что аж зубы сводит. У него в груди всё сжимается каждый раз, когда он видит Арса, такого серого, всё еще болезненного, который до сих пор пьет лекарства, у которого когда-то голубые глаза, имеющие оттенок неба, превратились в неясное серое пятно. Это добивало. И незнание того, что нужно сделать, чтобы стало лучше, подливало масло на сковороду, на которой Антон сам себя и жарил вместе с сомнениями, теориями и собственными загонами. Всё вместе это трещало, брызгалось масляными пятнами на гарнитур и больно щипалось. Антон не так себе представлял себе уходящий год. Далеко не так. Ощущение, что весь пиздец, который должен был случиться за год, решил произойти в один момент. И вся цепочка событий, начиная от знакомства с Арсением, затем возвращением Иры и Руслана, увольнения, авария — всё это смешалось в один гремучий коктейль, который тряхни — взорвётся. Сразу. Ни секунды не медля. Разорвётся тысячи осколков, врезаясь в кожу. Антон поморщился, как будто его действительно порезало, и отвернулся от компьютера. Всё равно ничего не получится, пока в голове такой бедлам. Ничего не получится, пока Арсений не откроет свой блядский рот, не сделает над собой усилие и не расскажет, как ему помочь. Потому что Антон не знал. И это незнание медленно, как яд, убивало в нём любую уверенность в себе и в завтрашнем дне. Потому что предсказать, что будет дальше — до невозможности сложно. Просто нельзя. Взглянув на часы, Шастун понял, что время поджимает и пора выезжать, если он хочет успеть вовремя и ещё купить последний кофе в офис для себя и Арсения. Какой-нибудь супер-сладкий лавандовый раф, к примеру. Антон сам себе усмехнулся, садясь в машину и поёживаясь от того, как та промёрзла. Усмехнулся, потому что внезапно для самого себя открыл мир всевозможных сиропов и видов кофе, потому что раньше для него существовало только американо, только латте, только капучино. А оказывается, что в кофейнях есть такое понятие, как авторский кофе. Или, например, мокка. Раф. Кофе по-венски. Романо. Гляссе. И ещё десяток. Целый десяток напитков, основной которого является кофейное зёрнышко. И Антон бы никогда об этом не узнал, если бы не Попов с его особой любовью ко всему новому необычному. Заходя в кофейню, Шастун надеется, что хотя бы этот напиток заставит друга хоть немного улыбнуться и повеселеть. Пускай Шаст не знает код от тех замков, на которые закрылся Арс, но хотя бы мелкие радости жизни, такие, как кофе, он знает. Знает и делает. Потому что Арс не просто друг. Арс нечто большее.***
Попов сидит в офисе, несмотря на рекомендацию врача оставаться дома. Сидит и просматривает письма, которые успели прийти за всё время его отсутствия. Удивительно, как его почтовый ящик не лопнул. Лениво скользя взглядом по строчкам, перещёлкивания от письма к письму, Арс натыкается «Farewell letter» — прощальное письмо — от Шастуна. Развернув текст во весь экран, Арсений погрузился в течение, время от времени улыбаясь. Ему грустно. Очень грустно. И от этого письма, которое в голове Попова звучит голосом Антона, ставится ещё и горько. Очень, блять, горько. Лимонная кислота. — Арс, — Шастун приоткрывает дверь спиной и заходит, в каждой руке держа по стаканчику кофе. Они поменялись ролями, и теперь Антон приносит кофе, и Арсений думает, что это из-за чувства вины. Антон официально больше не работает в отеле с сегодняшнего дня. Арсений ценит это, слабо улыбается, и Антон видит, как в посеревших глазах друга мечется печаль. Она читалась в каждом жесте Попова, и весь он сам словно был скоплением этой грусти. Антону очень не хотелось, чтобы его заместитель, его приемник, находился в таком состоянии. Этот отдел уже не был под его руководством, но наставлять Арсения тот всё еще считал своей прямой обязанностью. — Спасибо, — Арсений старается не смотреть на Антона и его голос чуть тише обычного. Антон замечает это. Подмечает перемены, метаморфозы, которые происходят с его другом со дня выписки. И не понимает. — Ну что, большой босс, — плюхнувшись на диван, который Антон сюда же и притащил когда-то давно, он смотрел на друга с нескрываемой гордостью. Такой взрослый, самостоятельный, серьезный. — Пока ещё не босс. Арсению совершенно не нравилась эта затея с его повышением. Ну куда, ну зачем? Его тошнило, и сложно понять, почему: от молока в кофе, или странного сиропа, имеющего привкус лаванды, или от мыслей о том, что Шаст официально больше не его начальник, и что он больше никогда не пройдется по этому фойе в своем идеальном костюме. Тошнит, потому что кажется чьей-то очень глупой и не смешной шуткой. Тошнит, и Арс не знает, куда деть это ощущение и как от него избавиться. Кофе не помогал. Шастун тоже. Ничего не помогало. — Я думал, ты будешь рад. Антону искренне непонятна такая реакция, потому что за то время, что они были вместе, ему казалось, он изучил Арсения. И где-то там, в потаенном уголке, маленький тщеславный Арсений должен пускать салюты, но пока у Арса на лице выражение грусти и растерянности. — Я не могу быть рад, потому что ты уходишь.– отвечает мужчина, стараясь не смотреть на Антона лишний раз. И без того тошно, а тот сидит, как будто ничего не произошло, как будто его не уволили. Арсений ощущал себя так, словно его лишили двух рук разом. — Но я ведь просто ухожу из гостиницы, а не от тебя. Арсений усмехается. — Мы, вроде, не парочка, чтобы кто-то от кого-то уходил. — у Антона на щеках появляется смущенный румянец. — Да и я понимаю, что у тебя с новой работой вряд ли будет время видеться со мной. У тебя будут новые коллеги, новые обязанности, а на бывшего коллегу времени не останется. — С бывшим коллегой — нет, а вот с другом — да. — Другом?.. — шёпотом повторил Арсений, покачивая головой. Конечно другом, Попов, это же Шастун. Он, в отличии от тебя, ни разу не романтизировал ваши отношения. Ни разу же, да? — Очень близким, Арс, — Антон подходит к его столу и присаживается на край. — Настолько близким, как ещё никто не был. — Не льсти. — фыркает он в ответ, поднимая взгляд почти серых глаз. — Арс, — Антон наклоняется ближе, почти навалившись грудью на монитор.—настолько близкий, что я порой тебя от себя не отличаю. — А если я хочу ещё ближе? — Арсений тоже поддаётся вперед, чувствуя древесный аромат шастуновского одеколона. Он всё ещё сходил от него с ума. Медленно. По капле. Антон удивлённо смотрит на него, щурится, как лиса. В его голове проносится с десяток мыслей, и все они только об одном - об Арсении. И о том, что даже вот такой болезненный, с этой дымкой в глазах, с этим запахом больницы, который, кажется, теперь намертво сцепился с одеждой, он очень красивый. Настолько, что устоять было невозможно. А Антон и не сопротивлялся. Перестал, когда понял, что бесполезно, когда понял, что его влечёт к этому человеку с такой силой, о которой все Боги могли только мечтать. Шастун поддаётся ещё ближе, всматривается в лицо напротив, подмечает каждую деталь. Кожей чувствует, как между ними проносятся искры, как они поджигают их одежду и душу, как от их взглядов всё вокруг словно охватывает пожар. В кабинете стало настолько жарко, что Арс хочет снять пиджак. И рубашку. И вообще всё, лишь бы остудиться. Но он только оттягивает узел галстука вниз, ослабляя, чтобы было чем дышать. Потому что воздуха стало ничтожно мало. Их поместили в вакуум. И дышать с каждой секундой становилось всё труднее и труднее. — Я очень много об этом думал, — шепот, как из преисподней, долетает до сознания и поджигает. Попов пылает. Откройте кто-нибудь окно. И до Попова доходит, что он сам же загнал себя в угол. И ему становится страшно от того, что может произойти дальше. Страшно от того, что Антон сейчас так близко, всего в нескольких сантиметрах. Страшно от того, что он и сам не против посидеть в этом углу. Только бы загонял его туда Шастун, и никто иной. Шастун тоже понимает. И почти не боится. Видит каждую трещинку на стекле, которое между ними, и слышит, с каким треском оно ломается. Разрывает пополам, идёт кругами, сыпется стекольной крошкой на пол. — Антон, не надо, — одними губами просит Арсений, потому что тоже это чувствует, но тот его будто не услышал, смотрит горящими глазами, облизывает сухие губы, и Арс ловит это движение и сам чувствует, как в глотке пересохло. — Точно уверен? — он поддаётся чуть вперед корпусом, и Арсу бы отшатнуться, но он не может. Антон как магнит, и сопротивляться этому притяжению просто не было сил. Или не хотелось? Арсений задерживает дыхание. — Арс… — Антон резко встаёт, отходя от стола, и бросает через плечо. — Ты дурак. Арсений, всё, ты можешь дышать. Всё в порядке. Просто очередная шутка. — Спасибо, Шаст, ты тоже. — улыбка у Арсения такая же кривая, как и его кардиограмма сейчас. — Ага, люблю тебя. Попов давится воздухом и закашливается, и Антон оборачивается, вопросительно выгнув бровь. И потом, через секунды, которые тянутся почти бесконечно, до него доходит, что он только что сказал, и его щёки тут же заливаются краской. Идиот, идиот, идиот! Сорвалось с языка, выплюнул, не подумав, слова, от которых у Арса теперь сердечный приступ почти случился. Он только пришел в себя, даже улыбнулся, а тут — БАМ. Антон возвращает его в прежнее состояние, где руки трясутся отнюдь не из-за нервозности, а просто потому что страшно. Антон увидел, как что-то внутри его друга треснуло. Надорвалось. Что та стена, которую он возвёл между ними, пошатнулась. Арсений боялся как огня трех заветных слов. Боялся, что обожжется об них, сгорит в них, истлеет, рассыплется пеплом. Попов очень надеялся, очень, блять, надеялся, что никогда их не услышит. Особенно от Антона. Потому что любить ходячий труп — это больно. И эта не та боль, которая поноет и пройдет. А та, которая ломает изнутри ребра, скручивает как половую тряпку легкие, которая вызывает приступ рвоты. Та боль, от которой ты не сбежишь, которую не заглушишь пенталгином. Любить Арсения сейчас — это добровольно согласиться на пытки. Любить Арсения — это согласиться на собственное убийство. А Арсений никогда не убивал. Антон значил слишком много, настолько, что пытаться облачить это в слова — глупо. Всё равно не получится. Этот парень так крепко засел в голове, сцепился с душой, растворился в крови, и Арс знал: даже если убежать от него за океан, то Антон незримо последует следом. Будет рядом. Дышать в затылок, улыбаться во снах. Потому что даже если Антона нет рядом, он всё равно здесь. Тут. В груди. Живёт в сердце Арсения, и никто не собирается его оттуда выселять. Слишком нежно и тепло от этого человека, а когда за окном бушует первая за эту зиму метель, нужно чем-то согреваться. Арсений грелся Антоном. Тишина, которая повисла в кабинете, давила. Антон боялся посмотреть сейчас на Попова, который разве что не задыхался от одновременно переполнивших его чувств. Он открывал и закрывал рот, как рыба, не зная, что на это можно ответить. И нужно ли отвечать? Но молчать вот так тоже было невыносимо, тишина разрывала барабанные перепонки, тишина сожрала весь кислород в этом офисе, тишина точила ножи, чтобы скрыть им двоим вены. — Антон… — Арс… И они одновременно заткнулись, ещё сильнее смущаясь. Фраза, которая так легко слетела с губ, и, казалось, вообще ничего не значила для Антона, заставила даже его сердечко гулко биться к груди. Такие вещи не говорят кому попало, такие слова вообще не произносят всуе, если не уверен. А тут, так легко, так просто, как будто сказал «Привет. Как дела?». — Антон… — мужчина прокашлялся, пытаясь вдохнуть полной грудью, но не получалось. Он и сам почувствовал, как его мир пошатнулся, задрожал, как земля под ногами расходится. — Да? — он стоял к нему спиной, но даже так знал: Арсений заламывает руки в (по)пытке сгладить ситуацию. — Ничего. — у него почти вырвало признание. Слова, которые рвутся наружу, слова, которые он должен сказать. Но в который раз не вышло, он струсил, побоялся испортить и без того хрупкий момент. — Если ты хочешь мне сказать, что тоже любишь, то валяй. Наступила гробовая тишина. Они перестали слышать всё, кроме собственных вздохов-выдохов. У Арсения снова вышибли воздух из лёгких, и это ощущение, такое знакомое, топило в своём вакууме. Если хочешь, то скажи, что любишь меня. Антон понял, что ему больше нечего терять. Стоял спиной, чувствуя, как тишина тяжелым грузом ложится на его плечи. Но он не боялся нести эту ношу. Он потерял этот страх только что, харкнул им, как только что сказал «я люблю тебя». После такого глупо бояться. После такого нужно идти до конца. У обоих сейчас столько мыслей в голове, они ураганом проносятся, сбивая с ног, закручивая, заворачивая, перекручивая. И они теряются среди них, не зная, за что ухватиться, чтобы вынырнуть из этого водоворота. Арсений всплывает первый. С силой набирает воздух в лёгкие и молится, чтобы Антон не повернулся. Не повернулся, потому что иначе увидит в глазах всё, что Арсений скрывает. — Я слов на ветер не бросаю. Воздуха всё равно не хватает, и он глубоко и часто дышит, позволяя кислороду проникать в лёгкие, позволяя распалять пожар в груди. Без кислорода нет огня. А у Арсения сейчас горело абсолютно всё. — Намекаешь, что я пиздабол? — Антон поворачивает голову медленно, будто с усилием, и недобро щурится. Арсений пытается выдержать этот тяжелый взгляд. — Шаст, с такими вещами не шутят. — мужчина мотает головой в отрицании, всё ещё надеясь, что Антон действительно просто неудачно пошутил. — А я, может, и не шутил. Антон говорит громко, громче, чем нужно. Поворачивается всем телом и поддаётся вперед, словно хочется накинуться на Арса. С кулаками. Он обиженно поджимает губы, потому что в глазах напротив — н е в е р ю. — Тогда повтори это, глядя мне в глаза. — Арсений чуть привстаёт со стула, опираясь руками в стол. Антон начал эту игру первым, а Арсений её продолжит. Чтобы любить, нужно быть смелым. А чтобы любить Арсения, нужно быть на голову отшибленным придурком. Таким, как Антон. Антон запнулся, соображая, что слишком далеко зашёл. Мужчина напротив смотрел с вызовом, усмехается, скалится, как дикий зверь. И в посеревших глазах победоносный блеск, в этих глазах «я же говорил». — Вот видишь. — Арс выдохнул облегченно, опускаясь обратно за стол. И Антона разорвало это на части, разорвало его шаблоны, разорвало его нутро. Что ты видишь, Попов? Что ты опять видишь во мне? Ты ошибаешься. Опять. — Арс, — он подходит к его столу, огибает и встаёт напротив. Арсений поворачивается вместе со стулом и задирает голову, чтобы лучше видеть лицо Антона. Тот упирается руками в подлокотники, наклонившись так низко, что почти касается носом. От его горячего дыхания по хребту бегут мурашки, и Арсений сглатывает. — Я люблю тебя — на выдохе произносит Антон, не моргая глядя в серо-голубые глаза. На мгновение они снова стали ясно-голубыми, как небо, но погасли, когда Арс слегка приподнялся, толкая Антона в грудь. — Ты слишком далеко зашел с такими шутками. — Арсений пытается встать, чтобы выйти из кабинета и просто подышать свежим воздухом, но Антон толкает его обратно на стул. — Ты, блять, тупой? — шипит он ему в лицо, щурясь. — Ещё раз повторить? — Шаст, ты перегибаешь… Попов отводит взгляд и не знает, бежать ему или остаться. — Ты притворяешься или серьезно? Голос у Шаста дрожит, и воздух вокруг становится невыносимо колючим от нарастающего напряжения. — Я серьезен, как никогда, Антон. В отличии от тебя. Если тебе доставляет удовольствие играть в такие игры, то иди развлекайся в отдел бронирования, а меня оставь в покое. В каждом слове по осколку льда, которые летят в Антона, впиваясь в мягкую плоть. Мужчина отчеканил это и снова попытался встать, мягко отталкивая Антона в сторону. Тот послушно сдвинулся на шаг и молчал, глядя прямо перед собой. Он ему не верит. Во всё поверил бы, но только не в правду. Не в самое важное. — Арс, я абсолютно серьезно! — выпаливает он, когда Арс уже в дверях, тянет за ручку на себя и почти выходит. Он всё-таки бежит. — Я тоже. И дверь с хлопком закрывается за спиной топ-менеджера, который быстрыми шагами пересекает фойе. Не такими вальяжными, как Антон. Не так спокойно, как Антон. Нервно, дерганными движениями спускается вниз по лестнице и летит в курилку. Врач сказал, что ему нужно бросить курить. От сигарет рак развивается быстрее. Но Арсению сейчас абсолютно похер. Он смотрит на свои дрожащие руки. Они могут дрожать от холода, потому что вышел он без куртки. А могут от того, что ему только что сказал Антон. Чертов Шастун. Чертов Шастун с его признаниями. Как же всё не вовремя. Рак, повышение, признание. А дальше что? Метеорит упадёт на землю и размажет нас всех в лепешку? Думать об этом хотелось больше, чем вспоминать поджатые губы и горящие глаза. Думать о конце света проще, чем о том, что его любит Шастун. Шастун. Любит. Его. Оставалось только надеяться, что это всё — очередная глупая шутка, но люди не шутят с такими горящими глазами. Не шутят, когда облизывают губы, не шутят, когда дышат в чужие губы. С такими вещами не шутят. Голова гудела от всего и сразу, и от этого гула было некуда убежать. Даже сигарета, зажатая в дрожащих пальцах, не помогала. Да будем честными, сигареты вообще никогда не помогали. Чертово плацебо от всех проблем, плацебо, который человек по своей глупости сам для себя и создал. Видимо, Арсений тоже был немного глупым. Арсений не хочет быть убийцей. Он не хочет становиться палачом. Палачом человека, который не совершил никакого преступления, кроме как влюбился. Не в того человека и не в то время. Он ведь не виноват. Никто не виноват. Никто никогда не виноват, сердцу не прикажешь, мозгу — не докажешь. Арсений это понимал и курил так часто, как никогда. Дышал никотином, заменяя им кислород, чтобы огонь внутри больше не полыхал. Его все ещё немного потряхивало, и руки отчаянно дрожали так сильно, что пепел слетал сам собой. Арсений не прикладывал к этому усилий, потому что все силы ушли на то, чтобы уйти. Уйти от горящих молящих глазищ Антона, уйти от его признания, уйти от его любви. Ведь он не врал. Арсений знал, как лжёт Шастун, и тут не было ничего. Чистая правда. Кристальная, как вода в источниках. Горькая правда, которая пришлась как никогда не вовремя. Даже для Антона. Он остался в кабинете, расхаживая взад-вперёд, меряя шагами каждый метр, который и без этого знал наизусть. Он метался, как мечутся его мысли в голове. Сказал одну глупость и на ней можно было остановиться, но ведь нет, его понесло дальше, глубже, в дебри. В арсеньевские дебри души, которые пылали страшным пожаром. И Антон кожей чувствовал этот жар, даже сейчас, когда Арсения нет рядом. Здесь остался только шлейф его духов и лекарств, здесь осталось его смятение и страх, воздух разрывался на молекулы от того, как Арсений реагировал. Как загнанный в угол зверь. Антон усмехнулся, вспоминая, как давно Арс и сам зажал его в углу. Нависал над ним, жёг своими глазами, голубыми как синее адское пламя, и заставлял душу трепетать. Как коснулся струн, едва не сорвав их, чтобы показать, как нужно играть на этом инструменте. И Антон послушался, прислушался к собственному сердцу, а в ответ — вот. У Попова чувство вины зашкаливает за максимальному отметку, и в кабинет он возвращается в абсолютно потерянном состоянии. Тихо пройдя, он почти сталкивается с Антоном, который как раз заканчивал очередной круг. И нужно бы что-то сказать, как-то оправдаться, да только слов правильных нет. Не приходят на ум, а те, что есть, застревают комом в горле. И вместо членораздельной речи Арсений давится каждым звуком, кашляет и только взгляд отводит, лишь бы опять не затянуло в это зелёное болото. — Я ведь не шутил, — Антон делает шаг вперёд, останавливаясь близко, чувствуя тёплое дыхание. — Я знаю, Шаст, — слова даются с трудом, — я просто испугался. — Почему ты боишься? Разве не тебе нужно раз и навсегда? — он касается подбородка, задумчиво почесывая и разглядывая мужчину перед собой. Бледный, почти серый, и глаза прячет. — Потому что… — «потому что я скоро умру, Антон.» — Потому что тоже, кажется, влюбился. Антон некоторое время стоит, осмысливая, проворачивая эту фразу в голове. Кажется, влюбился. Тоже влюбился, кажется. Влюбился, кажется, тоже. Он смаковал каждую букву, каждый звук, и хотел ещё. — Скажи мне это в глаза, — тихо просит Антон. Арс с трудом поднимает голову, встречаясь взглядом с зелёными глазами, и тут же жалеет, что вообще ввязался в эту партию. Он проигрывал это сражение, неся огромные потери, и новой стратегии придумать не мог. Ему с трудом удавалось дышать рядом с Антоном, когда тот так близко стоит, не стесняясь. — Так и… — Антон не успел договорить, потому что его губы накрыли холодной ладонью. Он с удивление смотрел на мужчину, внутри которого развернулось настоящее поле боя. И враждующий лагерь «голова» вступила в ожесточённую схватку с лагерем «сердце» — Я тоже люблю тебя, Шаст. Тук-тук. Сердечко колет. — Но это неправильно. Так не должно было получиться. — он все ещё не убрал руку. — я хотел узнать тебя, забрать тебя в свою коллекцию и исчезнуть. А получилось так, что сам оказался в твоей власти. И я не могу больше сопротивляться, Антон. Тук-тук. Тук. — Я сдаюсь. Антон ждал, когда Арс отнимет свою руку от его губ, но тот не убирал. Как будто знал, что если уберёт, то обязательно случится нечто страшное. Непоправимое. Нечто, что свяжет этих двоих вместе, повяжет, переплетет в один большой клубок, который захочешь — не распутаешь. Поэтому он стоял, опустив голову, закусывая губы. Он должен ещё кое-что сказать. Должен, нет, просто обязан сказать. Но язык больше не поворачивается на на градус, и слова снова встали комом в горле. И как бы Арсений не сглатывал, как бы не старался, этот ком никуда не хотел уходить. Он просто не может ему сказать, что смертельно болен. Что ему осталось от силы год. Может два. Повезёт, если химия подействует, и у него не случится рецидив. Но как об этом сказать человеку, который смотрит так, словно, наконец, обрёл то, что искал? Как ему сказать, что этой любви не должно было быть и помине? Как, скажите, объяснить ребёнку, что он больше никогда не увидит свою маму? Как объяснить Антону, что он только обрёл и сразу же потерял? — Я сдаюсь тебе, Антон. — повторяет Арсений после долгой паузы. — Сдаюсь и жалею только о том, что так поздно. Ему стоит огромных усилий, титанических, неизмеримых, отвернуться и уйти. Антон снова смотрит в его спину и совсем не понимает. Он потерял нить, которая вела его к разумному, и теперь он стоит посреди поля, где только хаос и разруха. Хаос собственных эмоций, разруха его же чувств. Его чувства взаимны. Это — главное. Это сейчас самое важное, что только может быть. Условие, при котором Антон мог сосуществовать с кем-то вместе, выполнено. Но все равно какой-то блядской детали не хватало. Одного последнего кусочка пазла от которого вся картинка разом сложится. И все должно стать ясным, понятным. П р о с т ы м. Но с Поповым просто не бывает. Это не про него. Просто — это не его эпитет, не его судьба. — Арс, подожди. — Антон успевает схватить мужчину за руку, когда тот снимает пальто с вешалки. — Куда ты уходишь? — У меня… — «у меня запись к онкологу через час.» —… есть дела. Все нормально, Света в курсе, она здесь задержится. — И ты вот так просто… уходишь? — Антон не понимает. Совершенно перестал понимать мужчину перед собой, который секунду назад сказал, что любит, а сейчас разворачивается и уходит. Что с тобой не так, Арсений? — Мне нужно идти. А ещё нужно сказать правду. Ложью сыт не будешь, ложь не панацея, ложь — не пилюля от всех проблем. Когда-нибудь Арсений это поймёт. Когда-нибудь на смертном одре. — Я с тобой. — Шаст подхватывает свою куртку и хочет выйти следом, но Попов останавливает его, упираясь рукой в широкую грудь. Мнёт пальцами ткань рубашки, а потом разглаживает, и все это время боится смотреть в глаза. Боится, что Антон там все поймёт. Все прочтёт. — Шаст, это правда… Не надо, прошу. — в груди все обрывается и летят к чертям в ад. — Шаст, отпусти. Правда. Мне нужно идти. И он впервые смотрит прямо в глаза, не боясь. Хотя бы так, пожалуйста, пойми. Я не могу тебе ни о чем сказать, просто, сука, не могу. Я уже делал тебе больно. И больше не хочу. И Антон понимает. Понимает этот молчаливый крик, который читается в серо-голубых глазах. Отступает на шаг назад, сильнее прижимая чёрную куртку к груди, и кивает. Будь по твоему. — Спасибо. Дверь тихо закрывается за менеджером, оставляя Шастуна стоять одного в офисе, наедине со своим непониманием. Со своими мыслями, которые разъедают изнутри. Догадками, где она страшнее другой. Теориями, от которых волосы встают дыбом. Антон опускает голову и смотрит на свои руки, будто в них может быть ответ. Но ответа нет. Только браслеты и кольца, поблескивающие в неярком свете дешевых офисных ламп. Таких же дешевых, как и все это зрелище.