***
Он думал, что уже пообвыкся: изучил мерзкие привычки этих мест и узнал, чего от них ждать… Но паскуда-Клешня нашла все же, как удивить: тряхнула нутром и пролила на болота липкий безвкусный туман, что нагло развалился на тропах, обвил деревья и норовил все залезть поглубже в легкие, выжить оттуда воздух. Пес понадеялся, что в конце концов плотная толща все же поддастся наступлению утра и разойдется — все зря; мало того, что с выездом задержался, так еще и продираться вслепую пришлось: земля виднелась лишь на десяток шагов вперед, и он спешивался у каждого переплетения троп, чтоб поискать собственные зарубки, сожранные белесой дрянью. Со счета сбился, сколько раз уже успел побродить так, когда туман все же исхитрился пакость подстроить: накинул петлю на щиколотку и дернул ногу вниз, в ледяное, тягучее, давящее. Пес рванулся… и впервые силы вдруг не достало: трясина в ответ стиснула крепче, да так, что кости заныли. На миг голова опустела и что-то холодное сжалось в груди; он глянул туда, где оставил ждать пташку, будто мог до нее через туман дотянуться — и схватился как-то за белый сумрак, вдохнул, подтянулся и вырвался. Сапог каким-то чудом уцелел, впился отчаянно в ногу, хоть под слоем грязи узнать его было трудно; отряхиваясь, Пес не уставал ругаться, и, пробираясь назад, проклинал Клешню так, как в жизни не покрывал никого. — …да через зад разродиться ж тому, кто это растраханное дерьмище создал! — туман разошелся вдруг, и он вынырнул прямо перед Птицей… и увидел, как пташка сжалась и затряслась, глядя в сторону. Гнев взвился так, что зубы свело. — Что, грубовато для слуха маленькой леди? — он сплюнул под ноги и со злостью уставился на пташку; привередничать еще собралась — словно не он наизнанку тут выворачивался, чтоб выбить из нее хренов кашель! Вздрогнула: зашелестела и зашептала свою любимую любезную ложь — как он и ждал: — Вы не… Изв… Я только хоте… — Хоть раз скажи то, чего я еще не слыхал, — Пес вернулся в седло и бросил через плечо. — Приятной прогулки тебе никто не обещал, знаешь ли. Не нравится что — мо… — …могу отправляться обратно в Гавань, — в обычном ее разноцветном лепете на этот раз звенела прохлада, и тонкие брови едва заметно дернулись к переносице. — Я помню, спасибо, — подняла все же взгляд: задрожала сильнее и здоровой рукой так и впилась в узду. — Вы в самом деле много бранитесь, но это ничего: я понимаю, что вы так привыкли. — Пташка думает, мне ее благословение нужно, что ли? — хмыкнул он. — Обойдусь, уж поверь мне. Поехал вперед быстрей, чем до этого, и старался не оборачиваться на нее, не смотреть и даже не думать — хотел сосредоточиться на дороге… но удары кашля все лупили его по затылку, вонзались острием в сердце ярости, которой он никак не мог дать волю и понять которую не мог тоже: привык как-то за эти дни, что пташка жмется к нему, да позабыл вот, дурак, что все это от болезни и слабости. Как окрепла немного, так и вспомнила все свои глупые учтивые фразочки, и глядеть снова стала рассеянно — в лицо, но вроде и сквозь. Что ж так злиться? Знал, что так будет, с первого утра же знал! И чего ж тогда так паршиво? Он болезненно усмехнулся, вспомнив ночь, когда ей сделалось худо: тогда что-то не пугалась ни его самого, ни любых грубых слов… А наговорил уж с избытком: не соображал даже толком, что нес, и не вспомнил потом; до того ли было! В ту ночь его потрясло, насколько внимательной была пташка — не отвлекалась, и даже отваживалась смеяться, и что-то спрашивала, вроде как с интересом… Вот и разболтался, поверил: только утром и вспомнил, дурак, что таким штучкам ее и обучала клятая септа. Все это оказалось притворство да воспитание — сама же, верно, не понимает, что лжет, глупая пташка! Успокоиться не выходило: злоба жгла и сушила грудь, да так, что никакая сырость выстоять не могла — даже туман в конце концов сдался, дрогнул, сорвал липкие пальцы с земли, схлынул с леса, и деревья проступили подобно всплывшим утопленникам сквозь тонкую пелену сумерек. Выходит, снова Клешня собралась его отыметь — заманить на вторую ночь среди топей! Пес выругался и подогнал Неведомого, готовый терзать клятые тропы хоть до следующего рассвета, переупрямить болота, заставить пропустить, наконец, куда нужно! Но воевать не пришлось — они проехали не больше двух лиг, когда к западу от дороги показалось раздвоенное молнией дерево: вечерняя серость успела скрыть обожженное нутро, но изувеченный силуэт Пес признал сразу. Добрались; кулак гнева, стиснувший горло, дрогнул было и ослабел… Но сжался с прежней силой, стоило спешиться и увидеть, как пташку затрясло при его приближении. — И не надоест же тебе пугаться! Он дернул ее из седла — вышло грубей, чем нужно: пташка вскрикнула, схватилась за плечо и взглянула на него удивленно… но не испуганно; бледное личико, совсем обескровленное, почти светилось в густеющих сумерках, и тонкий локоть под влажной тканью плаща показался ему вдруг совсем ледяным. Какой же глупец! Совсем уж мозги в дороге растряс — стал похуже Лунатика: пташка всего лишь замерзла в таком-то паскудном тумане, вот и тряслась; да и плечо у нее, верно, разнылось… И ни разу ведь передышки не попросила! А сам, дурак, не спросил — слишком злился. Да отчего ж он все только поганит! — Бери Птицу, — только это и смог процедить; хренова ж глотка! Никак не подберет нужных слов; а если и выйдет, голос все равно умудрится испортить. — Приехали. Но пташка не послушалась: застыла, рассматривая что-то вдали, и не отозвалась. Пес сжал ей здоровое плечо — тогда вздрогнула, повернулась… но взгляд ее так и прирос к клятым болотам. — Что, башни Риверрана высматриваешь? — усмехнулся он. — Рановато еще, пташка. — Нет. Там… — она замялась; потом вздохнула, кивнула в сторону искалеченного дерева и зашептала: — Будто чудище из воды выходит — щупальца и… Нам как-то Теон о похожих рассказывал. Вы… видите? Пес не понял сперва — хотел уж сказать, что все это глупости, но пригляделся зачем-то… и увидел: дерево возвышалось над топью, и черные ветви впились в край тонувшей земли словно щупальца кракена; даже раскол издали смотрелся зевом, темным и ненасытным. На миг ему стало не по себе: в висках отозвался знакомый звон и что-то внутри затвердело и сжалось, а горло совсем пересохло. Выпить бы. Он свирепо тряхнул головой, загнал это неуютное глубже, оторвал взгляд от дерева — от того, что больше никогда ему деревом не покажется. Пустое. Пустое! — Чудище, да? — рассмеялся, заглушая собственную тревогу, и мягко развернул пташку. — Ты уж с ним подружись, девочка: там ключ у корней. Давай-ка, идем. Не нужно тебе больше мерзнуть. На этот раз она послушалась: покорно провела свою кобылу к пещере, и всего раз или два обернулась на дерево, совсем ненадолго; Пес усмехнулся, но говорить ничего не стал. Будет, верно, теперь пугаться и обходить это место самой дальней дорогой… Надо б не забыть самому ходить за водой — ей-то страхов и так хватает. Однако судить он поторопился: стоило пристроить лошадей, как пташка сама собрала пустые меха и ускользнула наружу, оставив его возиться с костром. Славно: можно не ждать новых кошмаров… Хотя и старые отступали как будто: измучила ли ее болезнь или дело было в другом, но за последние дни Пес всего раз или два просыпался от хриплого крика и видел, как она плачет и все трет бедро. Он не помнил наверняка, кто из его братьев это с ней сделал — и спрашивать, уж конечно, не собирался… Но думал почему-то на Гринфилда. И легкая же смерть досталась этому рыцарю! Жаль, что толпа первой поспела — уж он бы такого милосердия не проявил: потерпел, подержал бы немного сира Престона живым с выпущенными кишками — чтоб у того время нашлось поразмыслить. Красный свет пробежал по стенам, плеснул на них отражение его кровожадных иллюзий, и больная улыбка кривила все губы, пока он кружил вокруг костра, выбирая местечко потеплей и посуше. Нашел: расстелил одеяла, попоны и все теплые тряпки, что удалось обнаружить среди вещей, и успел даже замешать травы, прежде чем услышал, как возвращается пташка. Звон разошелся вдруг — ударил в виски; что-то не так! Пульс ее легкой походки звучал неровно, сбивался… Неужто испугалась все же дурацкого дерева? Пустое; совсем уж ополоумел — тревожиться от такого! Вот только звон с ним не соглашался и был, может, прав: шаги уже должны были приблизиться и запорхать вокруг, невесомые, тихие… Но вместо этого вовсе пропали, и пташка молчала и подходить не спешила. Пес обернулся: — Нагулялась, а? Давай, иди-ка… Слова разбухли — встали поперек горла, когда он увидел, какое белое у нее личико; пташка стояла недвижно, сжав руки возле груди, и дышала часто и тяжело — подурнело! — Плохо тебе? — он враз оказался возле нее и замер, не зная, как быть; она молчала, и взгляд, застывший, вспорол здоровую щеку, оставил отметины пострашней, чем на обожженной. Голос исчез, но удалось как-то выдавить: — Пташка, ну — что? Она дрогнула: моргнула, вздохнула поглубже… А потом произнесла спокойно и ровно, будто здоровалась: — Там мертвец.***
Тьма отступала перед жадным светом факела, ныряла под ветви деревьев, пряталась — выжидала, готовясь напасть, как только потухнет огонь, и прятала тропку, что и так едва виднелась среди бурых пожухлых листьев. Рукоять меча грела ладонь; Пес заставил себя идти без спешки, спокойно — подстраивался под шаг пташки, что судорожно жалась к его спине и цеплялась все за дублет, и кашляла нервно и коротко. Она не лгала, это точно; но могла ж ошибиться? Он глянул в сторону опаленного дерева, что приближалось неумолимо и неотступно, всплывало навстречу из тьмы, жадно раззявив пасть; пташка вдруг ахнула и потянула его за локоть. Он остановился, подчинившись: если мертвец там и есть, то едва ли убежать сможет. — Ну? Не говори только, что все выдумала, — у него должна была выйти улыбка, но лицо будто смерзлось. — Нет, он… — пташка умолкла, сглотнула и уставилась снова на дерево. Оцепенение, что так его напугало, прошло, и Пес поймал себя на том, что почти рад ее страху — и удивлялся все, как у нее вышло не закричать и чувств не лишиться. Даже если привиделось — пташка-то этому верила: сейчас вся дрожала, и чуть ли не плакала, и пальцы сцепила так, что ногти все побелели. Он произнес помягче: — Спокойнее, девочка: мертвые не встают. Ну, где нашла? — Мертвые не встают, — повторила как эхо; он едва расслышал хрупкий голосок за плачем ключа… Но потом пташка собралась с духом: вздохнула, нахмурилась и показала. — Это… там. Корни сплелись в тугой плотный ком и присмотреться толком не дали, хотели укрыть свой секрет — только старались зря: Пес подошел к ним вплотную и вытянул вперед факел. Полог тьмы дернулся, колыхнулся и спал, подчинившись; свет блеснул на миг у земли, пробежал по обнажившейся кости, серевшей там, где должно было находиться бедро, и поманил взгляд выше — к черному от застывшей крови сюрко, к трем пальцам на единственной целой руке, скрученным так, что лопнула кожа. Правый бок был украшен кривыми багровыми полосами — Пес коснулся их самым концом меча и стряхнул на землю бисерную россыпь тусклых серых личинок. Довольно; мертвец как мертвец, что ж на него столько пялиться?.. Но только остановиться не вышло: взгляд, любопытный и кровожадный, скользнул выше, туда, где черное обращалось желтой тканью; с удивлением он признал среди разводов два рога, и алое вокруг них оказалось не кровью, а частью горящего сердца. И откуда б тут взяться кому-то из станнисовских? Чуть вслух не спросил… Но только мертвец ответить не смог, даже если б и захотел вдруг: кто-то выдрал ему нижнюю челюсть, и осколок кости, острый, как клык, белел возле уха; язык, серый и толстый, безвольно поник у почерневшей шеи, и подгнившие зубы несмело выглядывали в прореху на коже у скулы. Огонь пробежал по остаткам лица, лизнул уцелевший глаз — почудилось, что мертвец подмигнул, и Пес встряхнулся, отогнал накатившее неуютное. — Подержи, — он сунул дрожащей пташке факел; поколебался, но попросил все же: — Отвернись-ка, девочка. Не стоит тебе больше на него любоваться. — Хорошо, — голос у нее снова стал отрешенным; она послушно повернулась в сторону болот и спросила: — А… Откуда он здесь? Звон мелькнул за одним плечом, потом за другим и впился в шею — царапнул по позвонкам, дернул лопатки, добрался до поясницы и заставил холодную дрожь впиться в мышцы. — Хотел бы я знать, пташка, — Пес наклонился к телу; густая тяжелая вонь коснулась лица, и мертвый правый глаз глядел почти с осуждением сквозь серую тусклую пленку. — Дезертир, может. Только какого ж хрена ему тут делать-то, а? Ничего не нашлось: ни оружия, ни припасов, ни меха с водой; обнаружились только восемнадцать медных монеток в кармане — заледеневшие, каменные, они прилипли к ладони, присосались словно пиявки, и Пес с отвращением стряхнул их на землю, а потом снова уставился на мертвеца. Без еды никто бы так глубоко не забрался — в этом он был уверен. Скорее уж, кто из местных решил погулять по болотам да неудачно устроил лагерь — у самого логова какого-нибудь зверя… И поплатился. Но откуда ж тогда станнисовское сюрко? Паскудный звон все кружил у затылка, жалил, колол, насмехался, драл жилы… И отмахнуться от него теперь было нельзя; Пес глянул в сторону пещеры, где остались ждать лошади. Зверье, значит; он-то следов не нашел, но тогда ведь лил дождь… да и прошло уже девять дней: еще спасибо стоит сказать, что тут не встала лагерем чья-нибудь армия! Липкий холод прошел по спине, и в желудке потяжелело; какая ж к хренам разница, откуда взялся здесь этот дурак! Другое важно — кого он успел сюда приманить: хорошо еще, если один отправился бродить среди топей… но вдруг его искать кто возьмется? Пес злобно глянул на мертвеца и приступил к делу: вцепился в окаменевшие плечи, подтащил тело туда, где застыли щупальца чудища-дерева, и столкнул в черную воду. Болото бесшумно приняло дар — лишь всколыхнулось на миг, явив мерзкий расплывчатый лик. Заметив на рукаве серое, Пес метким щелчком отправил следом за мертвецом прицепившуюся личинку. Значит, водится тут зверье: да как же иначе! Видно, пока им везло… Но кончится это рано или поздно должно было. Жаль, что сегодня. Он обернулся на пташку: свет от факела рвал тьму и показывал морось, что все густела и ложилась сырым покрывалом на хрупкие плечи, забиралась под тонкую кожу и расходилась по крови, питала болезнь и мешала дышать как нужно. И все его глупость — везде, где мог, не так сделал; нужно было на прежнем месте остаться! Звон вращался вокруг затылка, бился в виски, щекотал внутри уха и лез настойчиво в мысли — сбивал и путал, и на любое дельное, что удавалось придумать, отзывался насмешливым треском. Не было тут уже правильного: сам все прохерил, сам пташку сюда притащил… и сам же не знает теперь, как быть дальше — только медлит, и ждет, и выбрать не может, что делать. Ладонь скользнула по рукояти — знакомой, привычной; Пес погладил навершие почти с нежностью и крепче сжал пальцы… и почувствовал, как звон стих понемногу; прохлада меча струилась по коже, смывала налипшие капли тревоги и остужала тяжесть в висках. Он зло усмехнулся — и потом шагнул к пташке, решившись. Пусть сглупил — хрен уж на это; исправлять все равно придется ему, и бегать от этого он не станет. — Придется нам проехать еще немного, пташка, — сказал все же: теперь уж точно придется. — Может, получше место найдем — без такого соседства, — он забрал у нее факел и спиной повернулся к топи; презрительно дернул плечом. Пташка кивнула — спорить, конечно, не стала. Она успокоилась, кажется: дыхание выровнялось, и губы больше не вздрагивали; только в глазах еще таилась тревога, и Пес подождал, пока она ухватит его за локоть перед тем, как пойти назад. Угадал же — вцепилась в рукав, хотя и помедлила, и взгляд на тропу опустила… Но ненадолго — потом обернулась на топь и спросила: — Это… звери такое с ним сделали? — ей, кажется, снова хотелось полюбоваться уродливым деревом, но Пес шаг не сбавил — хватит уж, насмотрелась. — Или… — Звери, пташка, кто ж еще, — усмехнулся; добавил спокойно: — Ты не волнуйся: если кто сунется… — он покосился на меч. Пташка ахнула и крепче прижалась к его руке. — Вы разве… — Пес ждал ее обычных словечек, любезных и глупых… Но только она сказала другое, и глуховатый голос теплом прошел по спине и плечам, защекотал шею и ласково коснулся затылка. — Вы совсем никого не боитесь? Он расхохотался. Правда, ненужная ни ей, ни ему, рвалась все из горла, пыталась выскользнуть вместе со смехом… Но пташка смотрела на него внимательно и серьезно; глазища мерцали, бросали на лицо цветное сияние — и признание, что ее кашель доводит порой до ужаса, замерло и издохло где-то в груди. — Кого ж тут бояться, пташка? Болот разве, — смех стих, но улыбка еще кривила здоровую щеку. Пес вытянул руку и отвел от ее лица искрящиеся пламенем пряди; сказал тише: — И ты не бойся: я уж им тебя в обиду не дам. Тонкие пальцы сильней сжали локоть, и губы у пташки дрогнули. — Вам… — она вдруг судорожно вздохнула и раскашлялась, отвернулась; разноцветное сияние растворилось в потоке тьмы — словно и не было. — Давай-ка, девочка, нечего больше тут мокнуть, — Пес довел ее поскорей до пещеры; отступил на шаг и дал пройти первой… а потом обернулся рассерженно к топям и выругался покрепче — чтоб не смели забыть свое место. Да только последнее слово все равно за Клешней осталось: он уже шагнул внутрь, оставив за спиной сырость, и морось, и гнилой воздух, и мертвеца, когда болота вздохнули громче обычного. Шлеп