Дочь Паши

По комнате разносились спокойные и какие-то грустные мелодии то гитары, то пианино. Как же Реис смог поднять на человека руку? Он с такой нежностью обычно глядел на искреннюю улыбку Умиды, что однажды видели только Бончук, да сам Рей. Но почему же тогда в глазах его была скрытая печаль? Почему он спросил «ты веришь мне?» Почему? Почему! В комнате Умиды не было ни одной картины, связанной с природой. Был лишь камин, но сейчас он не грел её, лишь нагнетал и напоминал девушке горящие огнём глаза Ворона. Бедная лошадь! Разве виноват он в чём-то? Да, он дик и порой упрям, но это сделали с ним люди. Так считала Умида. Только тот вид, что превосходит другой будет издеваться и презирать друг-друга, словно дикие звери. Но однажды кто-то проиграет. И что же будет тогда? Птички за окном пели, а редкие голоса были и вовсе прекрасны. Девушка вспомнила ночь, когда наивная Адебоуол, боясь грозы, слушала сказочку нянюшки-феи Бончук. «Когда-то давно, когда в мире царило спокойствие и люди вовсе были не злобны, существовала среди птиц особенная, синяя птица. Она была видом похожа на воробушка, такая же невзрачная и скромная. Её не любили другие птицы, оттого и смеялись, не приминали её такой, какой она есть… — затем Умида перебила нянюшку, хотя и интерес её был довольно велик: Бончук-Хатун, а почему птичка не могла улететь к другим птичкам? — О, какой же наивной она была! — Оттого, Госпожа, что она не могла бросить свой дом. Какой бы он ни был, это то место, где птичка первые открыла глаза. Птичка росла, она была совершенной немой, как ваша милая Сессиз, Госпожа. Прошло много лет, много, прежде чем птичка первые запела. И пела она так сладко, что другие птицы, что пели сладко и красиво замерли. Они увидели истинный талант птички. А потом… — На этих словах служанка замолчала, заставив сероглазую полуафриканку забеспокоиться — А потом птичка последний раз в своей жизни взлетела. Взлетела к облакам.» Тогда османка и не знала, что навсегда — это самое ужасное слово. Навсегда Умида и Рей выросли, навсегда матушка её умерла, навсегда она останется рабыней своего статуса. Умида взглянула на картины в комнате: все они изображали портреты людей и среди них был лишь один, что висел над кроватью девушки — портрет Бирсен-Хатун, матери Умиды-Султан. Им было запрещено изображать людей с натуры, но неизвестный художник поразился красоте Калфы, оттого кареглазая Бирсен была изображена предельно точно. Бончурк говорила Умиде, что пускай Елизавета темнее матери своей цветом кожи, была она копией её, только глаза у матери были карими, цвета ореха. «Было бы здорово взлететь той птичкой, было бы здорово взлететь. Но что будет, если птица взлетит выше дозволенного?» — спросила себя Умида, смотря с балкона на обитателей дворца, что подарил Сулейман своему другу детства Ибрагиму-Паше. Девушка видела и отца и мужа своего (который лишь изредка вспоминал о ней). Они говорили, говорили о чём-то смеясь. И тут же Умида засмеялась. Засмеялась, будто умалишённая, но засмеялась от собственных мыслей, хотя на сердце было только воспоминание о Рее: «Тогда птица быстро упадёт и разобьётся. И только птичка, что скромна долетит до своей цели». Аниса, забеспокоившись за свою «чёрную» хозяйку, потёрлась об ей ногу и замурлыкала, будто бы понимая её состояние. Сероглазая Умида на это лишь усмехнулась и взяв белую кошку на руки, опёрлась об перила балкона: — Аниса, скажи мне, отчего люди страдают, а ты и горя не знаешь? Но кошка не ответила. Да и как ответит всего-лишь кошка, что смотрит на хозяйку умными глазами?