Большинство из нас становятся родителями, не перестав быть детьми. Миньон Макфлин.
Порой слова слаще, чем мёд, бывают ложью. Поступки, совершающиеся, как казалось, благородными людьми становятся этому самом человеку ядом. Ибрагим Паша в каждых письмах своих к прекрасной, ранимою душою, Хатидже, писал о любви, писал о чувствах… Но всё он лгал. Хотел он лишь власть, что была для него слово подкова для лошади. Он был лгуном как и друг его, ничтожный Амир Паша. Презирала Умида его, ненавидела. Он уродлив, похожий на свинью… Нет, о, даже это грязное животное, коих ненавидят мульсумане, не сравнится с «красотою» Паши. Однако и Ибрагим и Амир были отписованы на рисунках Исхана… Бедный янычар! — В-в-ва… Ам н-н-н-н-не-е нра-ави. виться, Гос-спожа? — ангельский голосок Исхана вырвался из уст художника, отчего девушка-янычар подняла серые очи на новобранца, да только продолжил он: — То-оль… Лько-о при… И… Ика-аж… Жи-те, сож-ж… Жены бу-уд-дут! Улыбнулась Умида, расплылась в улыбке. Юноша… Нет, совсем мальчишка, был готов сжечь свои творения ради желания тёмнокожой? О, да он не знает цену им! Нахмурилась затем дева, да промолвила на родном его языке: — Коли они не нравятся мне, должен ли ты сжигать то, над чем трудился ты? Даже уродливые люди красивы у тебя, Исхан. — Девица бережно закрывает альбом, в коих и хранилися изображения Пашей, — Ты говорил, что пишешь души людей, передаёшь их настоящих. А в чём же провинился Амир Паша? Он достоин быть на равных с людьми? Замер Исхан, будто виноват. Голубые глаза его, словно у белого голубя мира, были полны задумчивости и нотки чего-то знакомого Госпоже-янычару, однако не поняла этого дева. Думает Султанша, что врут её глаза. Однако далее молвит бывший Ангеляр, да краснеет с каждым словом: — О-он му… Уж в-ва… Аш, то-олько и… Из-за эт… Эт… Ого он т-т-та… Ам. Ах, наивный Исхан! Думает он, что рисует прекрасного принца, но на деле нарисовал он ничтожного чудовища, коих проклят всеми людьми и богами. Да он жить не достоин, мужеложец! — На словах он муж мне, Ангеляр. — губы Адебоуол неприятно морщатся, а брови хмурятся: — Недостоин он и падаль есть, нет дела ему до меня, как и мне до него. Убийца он, падаль, клещ… Стервятник! — Не-е уж-то-о о… Он за-аставля-яет ва-ас скверно-о-о-осло… Ови-и-ить, Гос-спожа? — Спрашивает Исхан, а на лике его появилась улыбка, да такая невинная, как младенец, что на душе Госпожи огонь разгорелся, — Ви-ино-оват т… Та-ак си-иль-ль… Но? — Браво, Ангеляр. — Улыбается женщина, кладя на руку художника свою тёплую ладонь. Руки его холодны, словно металл. — Сквернословие не грех, учат женщин тому, что Аллах не позволяет говорить нам, что громом наши слова не назовёшь, но ежели это говорит янычар? Всё вам дозволено, Ангеляр, всё… Так позволь ругаться мне, юный янычар! Не понял Исхан, удивился он, да изобразил на лице своём удивление… Но что-то нашло на него, встрепенулся брюнет, да сверкнул радостно голубыми глазами: — По-о-о-озво… Вольт-т-те ва-ас на-нарисо-овать! Голубые, ясные глаза Исхана наполнились теплотою и надеждою, однако сама дева с чёрными и непослушными волосами лишь промолвила, чувствуя новый приступ тошноты: — Прости Исхан, но могу ли я ответить да, ежели нахожусь здесь, на войне? Способна я погибнуть здесь… Позволь открыть секрет тебе. — Замолчала дева, проследила за тем, как побледнел Исхан, а далее молвит: — Не уверена я, но коли верю я сердцу своему, ношу я под сердцем своим дитя. Погублю я и себя и его, но, ах, как же могу я остановиться теперь? Скажи мне, Ангеляр! Мрачнее тучи стал юный воин, нахмурился, а затем поднёс к губам своим тёмную Умидину ладонь, да поцеловал. Почувствовала Умида смятение, однако юноша в красном произнёс: — Ла-ада по-озво-оли… Ла ста-ть вам сча-счастли… Лив-вой.***
День сегодня был жарче, чем солнце. Османские воины были готовы свариться без воды, коли беспощадные солнечные лучи пронзали и грели тела их насквозь. Сулеймана да Пашей спасал шатёр, однако Умида оказалась в самом пекле. Живот её болел, а на лбу были капли пота. Во рту, как всегда, тошнота. О Аллах, когда же прекратится это мучение?! Четвёртый месяц уже дева носит под сердцем очерневшем дитя, что невинно лишь находится в чреве матери своей. Живот не заметен, однако тошнота и головокружение выдавали её. — Может, принести воды? — Спрашивает Реис, с заботою глядя на возлюбленную свою, зная, что носит та дитя его. Невинное дитя. — А может еды? — Пустое всё это, Рей… — твердит дева, облизнув сухие губы, — Попей сам, не нуждаюсь я в воде. Плохо мне и без неё и с ней. — Да у тебя дитя под сердцем! — Тихо, дабы ни один янычар не услышал, говорит метис, а далее хмурится: — Уми, разве можно так плохо относиться к невинной душе, что даже на свет не рождена? Губы Умиды сомкнулись в недовольствие, а затем та лишь обнажила саблю, да взглянула в отражение своё, сквозь холодное оружие: — Ежели и так? Родив его, я запру себя в невидимую клетку… Обречена я стать рабыней собственной крови. Ничего не сказал далее Рей. Видно понял, что бесполезно что-то говорить той, что носит его дитя. Однако тревога читалась в его глазах, но дочь Паши лишь усмехнулась. «О ком заботишься ты, Реис, обо мне, иль о том, что ест меня изнутри?» — мыслит девица, да подходит к пёстрой кобыле своей, что лишь пыхтит под тенью какого-то древа. Гладит Уми Хазан, да вспоминает слова давней девицы, Айзады. Кто же были те Тихий и Новорождённая? Двойню ли она ждёт, иль одного малыша? Ах, как же Умида не хочет детей! Однако стало поздно. Совершила ошибку она, коли позволила самой себе перестать быть невинной, коли позволила сердцу своему хотеть любить ещё кого-то, кроме Рея. Ах, Рей, милый Рей! Когда успел ты повзрослеть? Сами они дети, но позволили себе совершить ошибку!