Дочь Паши

Позабылась дева ходить в шароварах привычных своих, разучилась носить украшения, да волосы убранные в причёски, разучилась Адебоуол всему, что во дворце учили её. Этикету, манерам, словам… Всё забыла Умида, всё! С тоскою Султан-Ханым смотрит в зеркало, разглядывая свой живот и тяжко вздыхает. Пять месяцев ждать Уми, терпеть боль в животе, страдать от непонятных желаний, а затем страдать от боли… Да умрёт она! — Госпожа моя, — Молвит чернокожий евнух, поклонившись беременной госпоже своей, — Вас ожидает Хасеки Хюррем Султан. — Хорошо, Осман. — Кивает Умида и одевает сверху ещё один халат, однако преобразившуюся фигуру видно и так, — Передай Госпоже, что иду я. Уходит евнух, а Бончурк, что до этого застелала кровать Адебоуол, подошла к воспитаннице своей и произнесла: — Что вы скажите, Госпожа, Хасеки о отце ребёнке вашем? Нахмурилась Умида, взяла в руки саблю, что спрятала в покоях своих, чтобы не отобрали проклятые султанские слуги, да рассматривая её, говорит: — Ещё в детстве моём видела она, как я близка была с ним, порой, мы с Реем даже в хамаме вместе купались, а Хюррем ругалась после. Улыбнулась невинно бывшая Калфа, кивнула деве, а затем произнесла: — Помню я, ругала она меня, старую рабу свою. Сжала Умида саблю сильнее: — Рабу?! Не говорите о себе ложь! Неужели женщина, что отреклась от должности хорошей своей, может считаться рабой?! Вы — не раба, вы — самая настоящая фея, волшебница! Кудрявые светлые волосы няни теперь казались Умиде ещё больше прекрасными, они были как пшеница, а голубые глаза Бончурк заблестели от слёз счастья. Не сдержалась няня, обняла воспитанницу свою, да произнесла: — О нет, раба я ваша, Госпожа. Ступала бошмаками своими Умида прямо к покоях «цветущей» Госпожи, шла она тяжело, ей мешал живот. Постучалась, вошла, а затем замерла, не стала кланяться рыжей славянке: — Звали вы меня, Хюррем Султан? Счастливые глаза Роксоланы обратили свой взор на черноволосую, а улыбка была обращена к Умиде. А в прочем, улыбка Хасеки была всегда при ней. — Рада я, что не украли тебя, что жива ты. — Затем Хюррем подходит ближе к Умиде, что села на тахту, однако в такой позе, словно янычаром была она и сейчас, — Но стоило ли совершать глупый поступок свой во имя любви? Не сдержалась Умида, засмеялась в лицо Хасеки, а серые её, печальные глаза, заблестели от смеха: — Во имя любви? Нет, Госпожа, не только из-за любви к Реису пошла я в поход — хотела доказать, что женщина тоже держать в руках оружие может, не хуже Шехзаде разбирается в воинах. Госпожа… Почему вы не считаете янычар людьми? Хюррем в удивлении замерла пред Умидою, подняла голову выше и стукнула деву по голове, словно ребёнка: — Людьми? Янычары воины, люди, благородные люди. Умида лишь плечами пожимает, поправляет тюрбан свой и молвит: — Тогда почему никто не плачет о их смертях, не молятся за упокой душ их? Брошены они, оттого и бунты. — Довольно, — Поднимает руку свою Султанша и глядит на беременную Умиду, — Стоит ли говорить о них, ежели я хочу говорить о тебе? Умида, чёрное наше солнце, камень драгоценный, маленькое желание… Слышала я, ребёнок твой от Реиса-Эфенди, правда ли? Сощюрила Умида глаза свои, нахмурилась, сняла тюрбан и говорит: — Правда, честна я пред вами. Но Госпожа, не могу я без него, вырвите сердце иль печень, но я умру вместе с ним. Вздохнула Хюррем, села подле Умиды и твердит: — Но замужем ты, Умида, за другим. Казнить сына, иль дочь твоих могут. Любовь приносит счастье только, если покорна ты пред сердцем своим… Аллах помилуй тебя! — Сердце моё хочет свободы, а не гарема! — Поднимается с места своего Умида, встрепянувшись, — Оно хочет одного, Реиса! Пустите, я не птица в клетке! Хюррем качает головой, смотрит на детскую комнату в покоях своих и переводит тяжёлый взгляд на Пашину дочь: — Я тоже хотела сбежать, но увы, прости меня… Но смогу ли я помочь тебе, коих сама оказалась в ловушке детей своих? Нет, что ты, люблю я их всем сердцем своим, но не смогу более уйти я отсюда. Из ада. — Не хотела я детей, Хюррем Султан… — вздыхает Умида, опуская взгляд вниз, — Но могу ли я убить невинного человека? Противоречу себе, но в чём ребёнок виноват? — Пока воюют родители, дети хотят услышать их смех. — Согласно кивает Роксолана, гремя золотыми серьгами, — Ты убивала не невиновных, убийц, хоть и сама стала ею. — Многие не хотели сражаться за жизнь свою, не молили о пощаде… Но знаете что, матушка, — Говорит Умида, сдерживая свои слёзы. Она убийца. — Увидела однажды я солдата, увидела я глаза его, а в них… «Не убивай меня, любимая дома ждёт». — И что же сделала ты? — Отпустила… — Умида поморщилась от желания заплакать, — Могла ли я заставить страдать невинную деву? Сощюрилась Хюррем, поднялась, приобняла негритянку и молвит далее: — Твоё сердце способно убить, но чувствует оно жалость… Однажды говорила ты, что не ешь мясо, ибо страдают матери-звери, а сейчас готова зарезать сама. Когда успела ты стать жестокой, Умида Султан? Тогда усмехнулась Умида: — Боюсь говорить это, но я выросла, Госпожа. Шелест листьев и приятный, для Умиды, лошадиный запах. Давно она не гуляла в этом саду, давно не видела прекрасный растений и давно она не держала в руках деревянную саблю, дабы поиграть с Шехзаде… Теперь всё это казалось чужим. Свободу… Умида, словно Хатун, хочет свободы! Грустно вздохнув, погладила женщина свой живот и вздохнула. Хотела она прокатиться на Хазан, любимой красавицы Хазан. Девятый месяц, девятый. Здесь она уже почти пол года. Только сейчас Султан разрешил гулять ей по саду, а ранее ходила она лишь на свой балкон. Нельзя было, он знал, что Рей может проникнуть в сад и сбегут они. — Уми? — слышит Умида знакомый шёпот из кустов, — Ты тут? Вздрогнула Умида, подошла на звук и спросила: — Рей? Ты ли это? Не стоит идти сюда… Прошу, уйди. Появился лик Рея пред очами Умиды, но янычар нахмурился: — Не уйду, скучаю по тебе. — Тебя казнят! — Всплеснула Умида своими руками, — Прошу, уйди! И обнял тогда Рей Умиду, поцеловал и прикоснулся рукою к животу и фыркнул: — Не жалко умереть за счастье. — Что ты несёшь?! — Вскрикивает девица и убирает руку Рея, не нравился ей такой жест, — За счастье невозможно умереть, оно таким образом приносит боль. Вздохнула Султанша, глядя в глаза Янычара и далее молчит. Давно они не виделись, но всё равно любят… Врали ей служанки, говоря, что забудет она Рея. — Ты как? — Спрашивает Реис, наклонив голову на бок. Знакомый жест. — Как ребёнок? Всё равно женщина не любит говорить об этой, ей кажется, что говорят это не ей… Она бы никогда! — Я хорошо, а ребёнок… Говорят в гареме, что родится у меня девочка, приметы тоже. Далее Рей улыбается: — Ты так сильно хочешь девочку? — Умида мотает головой, — Я думаю, что у нас будет сын. Адебоуол вздохнула тяжко, моргнула и подняла вновь взор на любимого, а затем сказала: — Хюррем и Сулейман дали согласие на развод. Разведена я, Рей. Улыбка не сходит с лица Янычара, он от радости поднимает девушку в воздух, да кружит. Не любит Умиду ласку, чувствует в таком случае себя беспомощной, однако сейчас, когда эти месяцы Умиде казались мукой, Султан-Ханым может себе соврать. Но коих женщина-янычар стала тяжела, Рей отпускает её на землю: — Прости, мне следовало быть осторожнее. Умида усмехается: — Ничего не случится, ежели ребёнок мешает мне счастью. Рей хотел было возмутиться, поругать подругу детства, однако вскрикнула она в следующий миг и схватилась за живот. Воды. Глаза его широко раскрылись от этой мысли, лекари говорили, что родить она не сможет! А что Умида? Впервые за долгое время она позволила слезам появится, ведь боль была невыносимо тяжела. Она вскрикнула, казалось, что как на зло в саду не было никого… Отозвала дева своих служанок! Рей в ужасе носится вокруг любимой своей, не зная что делать, а затем успокаивающе говорит что-то, но Уми не слышит, только плачет и кричит от боли, а боль всё нарастает. Тогда берёт Рей девушку на руки и бежит во дворец, казалось, плевать ему о том, что запрещено ему было видеть Умиду. Жизнь девицы для него важнее. А далее он успокаивающе молвит: — Потерпи пожалуйста… Немного осталось. Умида со злости кричит: — Я руку твою сломаю! Далее слышит пашина дочь, как кричат наложницы при виде мужчины в гареме, но Рею всё равно, он знает, куда идёт.

***

Долгие часы, полные страдания Умиды, прошли. Как и долгие месяцы мучительной беременности. Устало женщина глядит на своего смуглого сына, который укутан в шелка. Маленький Султанзаде, без имени, без цели в жизни, совсем младенец. Губы Госпожи сомкнулись в счастливой улыбке, когда серые очи её направлены на маленького её малыша. Она жива, жив он… Врали всё лекари и повитухи, всё врали! Мальчик на маминых руках сладко дремлет и мило сопит, а отец его, Реис-Эфенди с умилением смотрит на него и бледная его рука гладит Умиду по плечам. Не сдержалась тогда Умида и пальцем своим коснулась носа Султанзаде, отчего малыш открыл свои глазки и широко раскрыл их. В следующее мгновение слышит юная женщина знакомый голос рыжей славянки: — Браво, дети совсем ещё. Встал и поклонился Хасеки Рей, отчего Умида с удивлением посмотрела на него — он никогда не кланялся династийцам. А Хюррем смеётся превычно для себя: — Слышала я от гарема, что ты, Реис-Эфенди нёсся как ураган… Смешат меня наложницы, они так глупы. А Умида ловит слова рыжей, словно на крючок: — Сами вы были наложницей, сами не глупая? Роксолана подходит ближе, да твердит далее: — Многие плохо учат уроки, тяжело им, хотят лишь в покои Повелителя. А я то что? Во времена, когда наложницей была я, упорно училась и о покоях Сулеймана не мечтала. Пока говорили Умида с Хасеки, Рей во все глаза смотрит на сына своего, а затем глаза его стали квадратные от того, что мальчик улыбнулся, агукая. — Милый Султанзаде. — Молвит Хюррем, из-за спины Рея глядя на малыша. — Думаю, что больше у него от отца. Умида на это лишь пожала плечами. Родившись девочка, что было бы? Лучше, иль хуже? — Кайоши. — Твердит Рей с нежностью и любовью в голосе, — Его будут звать Кайоши. Холодный холодок прошёлся по коже черноволосой. Не османское имя, совсем не оно! Побоялась она реакции Роксоланы, но та лишь улыбается далее, произнеся: — Рано вы имя дали… Однако, могу ли я спорить с вами? — Хюррем садится на кровать, где сейчас лежит юная мать и дитя. — И что же значит имя его необычное? Рей молчит, видно, сказав не подумав, но слово отца закон в стране этой. А затем отчеканил: — Тихий. Умида побледнела, серые глаза её расширились, а руки непроизвольно сжали малыша сильнее, но увлечённые малышом компания её не заметила этого. Говорила Айзада когда-то об Тихом и Новорождённой… Ведьма она!