Дочь Паши

Вот и пролетело длинное, насыщенное лето. Кто бы мог подумать, что Султанзаде Кайоши теперь, стало быть, не давал нянюшке-фее и матери своей спать, а порой, он плакал даже днём, когда брали его на руки. Адебоуол вновь заметила, как ночами не спит Бончурк, как заставляет она госпожу свою спать, а сама, бедная, как волчица над волчонком, кружит. — Какой же он милый, — Произносит Михримах, держа маленького спящего Султанзаде, — У него папины глазки! Умида лишь улыбнулась, гладя Анису, что громко урчала, усевшись на коленях хозяйки темной своей: — О, нет, в глазах его серые пятна есть… Лекарши говорят, что он пестроглазый. Османская принцесса вновь взглянула на малыша, а затем промолвила: — Слышала я, что сумашедшим оказался один из пестроглазых. Ах, наивная Михримах! Разве не заметила она, как серые печальные Умидины глаза в гневе блестнули на названную младшую сестру. Сжала женщина кулаки, выхватила Султанзаде, да прокричала: — Мой сын не сумасшедший! Разбудила она и маленького сына своего и Бончук Хатун свою. Заплакал малыш, захлопал глазками, ручками размахивал, а Михримах с испугом посмотрела на обезумевшую от гнева Султан-Ханым. — Успокойтесь, Госпожа! — Нежно молвит Бончук, гладя воспитанницу свою длинными тонкими пальцами своими, — Дитя вы испугали! Умида вздогнула, посмотрела на мальчика своего, тот всё плакал. Покачала она неумело малыша, а тот всё равно заулыбался, посмотрел своими большими глазками на маму и издав милое «агу» засопел на материнских руках. — Прости меня, Михримах. — Говорит Умида, кладя османского «принца» в колыбель, да качая её ногой, — Но ненавижу я, когда человека судят лишь по другому человеку, что похож чем-то. Михримах нахмурилась, взглянула на названного племянника, да улыбнулась: — Моя вина в гневе твоём. Нахмурилась Умида, взглянула на Султанзаде. Тот притворялся, что спит, видео Умида то, как Кайоши затих, приоткрыл глазки и чихнул. Нет, Умида не простит Михримах за ужасное сравнение. — Довольно, Михримах. — Молвит Умида, беря смуглого сына своего на руки, пока мальчик лишь улыбается маме и тянет ручки слабенькие свои, — Думаю, что Реис-Эфенди малыша увидеть хочешь, боюсь, помешаешь ты. Михримах кивнула, а после удивлённо спросила: — Разве отец мой разрешил видеться вам? Нахмурилась Умида, отвреклась от Кайоши и промолвила: — Спрашивали меня, разрешено мне видеть Султанзаде? Отец ребёнка он, а не Шехзаде, да Паша. Не ответила Михримах, кивнула да вышла из покоев, когда чёрнокожие служанки открыли ей двери. Умида лишь вслед посмотрела на Михримах, да повернулась к сыну маленькому своему. Такой беспомощный. Малыш смотрел любопытно на маму, глазки его были большие и по-детски наивны, а затем чихнул малыш и по рефлексу схватил мамино  ожерелье. Клык на верёвке, коих Умида всегда носила на себе. Под одеждой иль видно его было, но всегда дева носила мамин подарок последний. Вздогнула Умида от болезненных воспоминаний, да проворковала: — Нельзя, Кайошичечка, не бери. Бончурк села подле Госпожи своей, а затем спросила воспитанницу свою: — Почему вы боитесь назвать его сыном? Умида посмотрела на смуглую старую шанетку и проговорила: — Вовсе не боюсь, матушка. — Нет, Госпожа, боитесь. — Молвит Бончук, положив свою руку на сердце, — Вы не разу не говорили с ним, ни разу не назвали его сыном. — Разве важно это, матушка? — Молвит Умида, и услышав детский лепет покачала его вновь. — Он же совсем маленькой мальчик! — Верно, Адебоуол. — Кивает Бончук, говоря на африканском языке, — Однако малыш внимание вашего просит, взгляните на него, он улыбается вам. Умида вздогнула и уловила на себе взгляд пёстрых глаз. — Когда-нибудь меня не станет, Адебоуол. Поймите, Госпожа моя, стара я. — Бончук целует Умиде кончик желетки белой её, — И кто же будет помогать вам с сыном вашим? Испугалась Умида, встала, да проговорила, дабы не пугать младенца на руках: — Не говорите ерунды, матушка! Бончук покачала головой, да говорит далее: — Нет, Госпожа, не бессмертна я. Не стала Умида говорить что-то её, отдала сына на руки. А далее поцеловала няню свою в лоб и говорит: — Не говорите чепухи, матушка. Вас никто здесь не смеет трогать, а что смерть? Рассмеюсь я ей в лицо, да вырву вас из её рук. Позвольте прогуляться мне, Хазан нужно проведать. Кивает няня-фея, кладёт Умидиного сына в колыбель и качает, напевая африканскую колыбель. Малыш зевнул, улыбнулся, да замахал ручками, закрывая свои глазки. Умида замечает, что взгляд нянюшник изменился. Не смётся больше, не дарит любовь… Потухли глаза, иссякла из них жизнь… Умида сжала кулаки, выходя из покоев и идя прямо в сад, по мрачным коридорам турецкого дворца, запела такую родную песню, что когда-то давно сочинила она и Рей: — Нити жизней, сплетенные Навечно в одно, Но чьи руки за нас крутили веретено? Оборваться должна вскоре тонкая нить, Нам судьбу не изменить… Довольна Умида, что побывала на конной прогулке. Радостная она, готова была сказать о радостной вести Бончук, сказать о том, что жеребая Хазан, мамой тоже станет. Да пускай сбережёт она дитя своё! Вспомнила Умида, смеётся. Сказала ей Бончук когда вернулась Умида с похода своего, со слезами на глазах произнесла: «Королева вернулась в дом». Однако холодная дрожь пронзила Умиду с кончика пальцев и до самых ног… Плач, детский плач. Кайоши! Сынок! Побежала женщина быстро, звеня свои поясом да золотыми своими туфлями. Открыла покои и вскрикнула со слезами на глазах: Бончук, мёртвая лежит она… — Лекарей! Что стоите, бездушные твари?! Лекарей, казню! — Кричит Умида и раскрыла саблю свою, коих держала она на поясе своё всегда: — Убью! Побежали девушки со страхом в глазах, кричали, да орали, взывали Хюррем Султан. Их госпожу. А что Умида? В ту же секунду она оказалась пред уже холодным телом няни своей, сидела на коленях, да плакала, слёзы градом шли с её тёмного лица, с серых её очей. Умерла Бончук, умерла сама, не убили её! Рыдает малыш, словно оплакивает бабушку. Рыдает и Умида. — Вставайте, нянюшка, вставайте! — Закричала Умида, гладя волосы няни своей, дрожат её руки, а губы скривились в плаче её. Сейчас слаба она, плачет, как не плакала никогда: — Вы не можете оставить Кайоши! Смеете вы оставить меня, но чем малыш виноват?! Не плакала дева когда убивала, не плакала от боли и на родах своих сдерживала слёзы. Никто, никто кроме Рея не видел слёз её! Никто! Но живая Умида, коли плачет. Душа её ещё не почернела в этом ужасном месте. Прижала к своей груди Умида фею свою, слёзы льются, а голос дрожит: — Никогда я не называла вас тем, кем считала… Простите мне свою погрешность… Спокойно спите, мама. Пускай ваш голос и прекрасный лик станет мне колыбелью, а сыну моему вы станете ангелом хранителем. Не бывает ангелов у тех, кто убивал… Не бывает… — Усмехнулась Умида. Из-за этого забрал Аллах у неё Бончук? — Спите, мама, спите… Вошла в покои Хюррем Султан, рыжая её голова показалась пред плачущей Умидой. Промолчала она и сказала тихо на родном языке своём: — Храни Господь душу её… Страдает бедная.