Дочь Паши

«Моё имя Умида Султан-Ханым и я, видимо, заложница собственного титула» — твердит первая запись в дневнике Госпожи, коих начала она. Не хотела она делиться с Реем её болью. Страдания эти часть её, пусть заперты они будут далеко внутри, в самом сердце, в этом огромном замке, коих заглянули не многие, да и остались там единицы. «Я незаконно рождённая Госпожа, коих проклинает этот день, день своего рождения, день, коих спустя 5 лет принёс траур в мою жизнь. 31 октября. Ах, повитухи говорили мне, что рождена я ночью, в проклятый час, третий по счёту. Как глупо, глупо! Писать в какую-то несчастную тетрадь о своей жизни… — когда изящная рука написала это не менее прекрасным почерком, на лице Адебоуол появилась усмешка, — Мой отец Паргалы Ибрагим Паша, этот подлый греческого происхождения Великий Визирь, что погубил мою мать. Ах, как ужасно! Была я с рождения лишена его ласки, была я для всех обузой, жалкой тайной, коих хотели скрыть подарив такой громкий титул — Султан-Ханым. Да будут они прокляты!». Далее Умида пишет несколько предложений о тех ужасных кошмарах, что снились ей в детстве, о Бончук, о встречи с Реем, о том походе, о своём малыше и обо всём, что тревожило её. Уста девицы молчали, но мысли… Мысли лились из её головы и проявлялись на тонких листах белой бумаги, коих будет спрятана куда-то в шкаф. И вот мысли её остановились на Исхане. Сжала Умида в руках угольный карандаш, опустила она голову и молчаливо темнокожая глядела на руки свои. «Много грехов на мне, все не перечислить… Убийцею объявила я себя, не имею я чести, ежели связала жизнь свою с янычарами я, родила сына маленького, глупого наивного Султанзаде Кайоши от янычара. Ах, проклята моя душа на муки вечные! Не смогу я забыть этого невинного Исхана, бывшего Ангеляра, коих заикался так часто, да рисовал он вечно. Умер он, руки на себя наложил, да повесился, не хотел он мешать сердцу моему… Глупец! Любила я его как верного друга, невинного ребёнка в теле 16-летнего янычара». Женщина-янычар положила чёрный свой карандаш, да спрятала секрет маленький свой в сундук, да в шкаф. Спустилась вниз она с Хазан верной своей, та ржанула, да ударила копытом по мёртвой кладбищенской земле. Проведать Умида приехала Бончук-Хатун, да Исхана-Агу, что ушли болезненно из жизни сероокой Госпожи. Видет она чей-то дом, скривилась, чувствует она что-то не ладное, да в сапогах, что остались у неё с похода её, идёт к одинокой могиле с краю. Не ухожена она, совершенно заросшая, да не имеет названия. Но идёт Умида, а в руках своих держит она букет цветов, набранных в садах Топ-капы. Жёлтые розы. — Ах, маминька моя! Прости меня, матушка! — Молвит Адебоуол, садясь по турецки пред могилою, да сабля звенит её, — Негодная я дочь, совсем забыла о тебе, ах, нежная Бирсен Калфа! Далее кладёт османка розы, да улыбается, вспоминая как нянюшка-фея говорила о Бирсен. Ах, любила матушка под дубом стихи свои Ибрагиму читать, да в объятиях его нежиться. Какой же подлец Ибрагим. Улыбается Султан-Ханым лёгкому ветерку в волосах, снимает тюрбан свой, а далее говорит: — Ах, пойду я матушка, не печалься. Ступает Госпожа из Золотой Клетки и идёт она к могиле недавней, всего ей от роду почти 5 лет. — Здравствуйте, — Замолчала Умида, отвела печальный взгляд, да говорит: — удобно ли вам? Ах, поверьте, Султанзаде Кайоши радуется, растёт, рассказываю я ваши сказки ему, невинному дитю. Ах, счастлива в браке я за Реиса-Эфенди. Скучаю я по вам, няня моя. С глаз женщины упала горькая слеза, однако улыбка застыла на её устах. Далее она кланяется могиле, поднимается, да идёт дале. Сабля на поясе всё звенит да звенит, однако пред взором её появилась рыжая голова янычара. Левент, друг Исхана покойного. Ах! Поднимает взор фиолетовых, боже мой, глаз, да с непонимаем глядит на Умиду. Та склонила голову, да одела тюрбан. — Жалеете о смерти друга своего, внук могучего Берканта? — Увольте, к чему официальность? — Всего лишь уважение к тебе. — Улыбаясь, ответила Умида, — Пришли на могилу друга? — Я скучаю по Исхану. — Умида замечает в фиолетовом взоре воина турецкого застывшую слезу, — Глупый славянин! Умида криво усмехнулась, а далее опустила взгляд на могилу: — Любовь — самое ужасное чувство, — Далее Султан-Ханым застыла, не подозревая, что цитирует давнюю фразу отца, — она заставляет страдать.

***

Вернулась Адебоуол в покои свои, вздохнула, да увидела бегущего к ней малыша Султанзаде, коих хихикал и улыбался матери своей. — Ах! Кай! — промолвила дева, подбросив сына вверх, а тот всё хихикал, — Мальчик мой, сказки хочешь? — Он совсем меня не слушает. — С тоскою промолвил Реис, коих держал в руках саблю, — Не хочет. Адебоуол улыбнулась натянуто мужу своему, оказалась пред янычаром, да произнесла: — Нрав его, янычарский, вольный. Позволь вам обоям поведать сказочку, коих рассказала мне когда-то Бончук. Далее женщина усадила на подушку сыночка своего, что лишь хихикал, да иногда настороженно оглядывался, а после и сама села по турецки, платья давно не носила она, променяла на шаровары. — Давно это было, давно… Когда ещё люди не озлобленные грехами, да пороками, жила на свете маленькая птичка. Была она внезрачна, да мала, как воробей, но имела она потрясающий синий окрас. Перья её переливались серебром. Ах, — Умида улыбнулась, когда Султанзаде с интересом уставился на милую матушку свою, — никто не считал птичку бедную, синюю своею. Гнобили, издевались… Одинокою была. — Я хочу, чтобы птичка была счастлива! — пролепетал Кайоши, нахмурив бровки, — Пускай она улетит! — Ах, малыш Кайоши… Нет, не улетит она, бережёт она родину свою, увидев однажды впервые эти сада, поняла она, что рождена здесь, да умрёт. Жила она, казалось без цели и смысла, жила, верно плыла по течению судьбы своей… Но однажды, — Умида положила на плечо мужа-генерала голову свою, — однажды птичка осмелилась петь. Взлетела она к небесам, да спела она сладко, да так красиво, что птицы в саду том замолкли, позавидовали. Прервал рассказ матери Султанзаде вновь, он на коленях подполз к ней положил на ноги её ручки свои, да спросил: — Так же как поёшь ты, мамочка? — Нет малыш, пела та птичка слаще, она была в сто раз лучше, ах, песня была полна счастья и любви к родине своей, пела она о матери и обо всём, что любила… Далее Уми замолчала, увидев пёстрые очи сыночка своего. Полны они были надежды, той детской, юной. Показалось на миг Умиде, что сидит перед ней та самая маленькая Уми, девочка, которая мечтает стать подлым и грязным султаном, мечтает стать кем-то важной, любовь свою подарить хочет… Ах, тогда глазки её ещё сверкали от радости, не потухли от суровой реальности. — Птичка взлетела выше облаков, летела она всё выше и выше, а дале нашла она такую же невзрачную синюю птичку, именно так синяя птица счастья осчастливила не только всех вокруг, коих слушали песнь её, но и себя. Каждый достоин счастья, сынок. Малыш радостно захлопал в ладошки, обнял мамочку свою, да произнёс: — Тогда тоже не плачь! — Разве я плакала, сынок? — улыбнулась Умида, взглянув недобро на Реиса, коих покачал головою своей, соглашаясь с сыном малолетним, — Я счастлива, что у меня есть ты, мальчик мой.