«Странная вещь — смерть дорогого человека. Это все равно, как в темноте подниматься по лестнице и обнаружить, что вдруг исчезла одна ступенька, нога проваливается в воздух и наступает страшный момент осознания». Лемони Сникет.
Звонкий детский смех более не раздаётся в покоях Умидиных, серые очи девы юной, тринадцатилетней принцессы, лишь слёзы чистые льют. Реиса рядом нет. Плачет Умида, от страха пред темнотою. Запер вновь в покоях отец её на ночь, да свечи все убрал. — Бончурк Хатун! — Взвывает малышка, плачет она и слёзы её капают на пол, да рассыпаются об него. — Бончурк Хатун! Ах, бедная малышка! Одна она в покоях осталась, да плачет, взывает от страха пред темнотою. Стук в окно.Реис
Плачет девочка, судорожно вскрикивает, да прижимается крепко к стене, да Бога о помощи молит. — Уми, это я. — Подаёт голосок свой мальчишка, да вступает на пол покоев подружки своей. — Не бойся. И бросилась крошка к другу своему, на щеках сухого места нет, да пелена от слёз на глазах. Обмокла сразу одежда мальчишкина, однако тот лишь нежно гладит девчонку по голове её, да улыбаясь, шепчет: — Не плачь, я рядом. В тот день заснула Умида в компании Реиса любимого, да сладко посапывала. Заснул он подле ног её, да пел колыбельные он ей на японском. Глупец он, зачем же янычар в поход пошёл, не послушал он Умиду, не сбежал? Да пропади пропадом Сулейман, пропади Персия! Быстрые шаги, громкие, да чёткие но, ах, какие же грациозные! Царственною походкою своей тёмнокожая направляется к самому падишаху миру сему. — Я желаю видеть падишаха. — Произносит женщина, чей взор так остёр, так зол… И печален. — Иль ваш падишах женщину боится? Пущай покажет себя. Удивляется тогда робкий раб, вскидывает тёмные брови свои, да лепечет: — Госпожа… Внутри он не один. Тогда дева вскидывает бровь свою, да произносит жутко: — Похоть кормить можно свою и ночью. Я желаю, ах, нет… — Почти белые очи сверкают страшно. — Требую. Иль самой войти? Бледнеет слуга, да голову свою робко опускает, да шепчет: — Сама не своя от горя… Сама не своя! Ах, несчастная, бедная, женщина! Лешилась она в этом походе и отца и брата названного своего — Мустафу! Да оба они предателями оказались! Отрубили Ибрагиму голову тёмноволосую её и пал греческий раб, да так, что известие о смерти его разнеслось по Империи всей. И узрела она, что жалкий Паргалы предать Сулеймана сдумал. Но не прощает такого султан. Не прощает… — Мне жаль тебя, Умида. Молвит уж не младой Султан, став напротив османской женщины, что головы своей не склоняет. Напротив, стояла она дерзко главу подняв свою, да глаза её с длинными ресницами взором своим внушают страх и печаль. Плечи назад, да спина её ровна… Королевна она, не воин. — Реис погиб на руках моих. — Ответствовала женщина-янычар: — Почему вы не позволили забрать в плен его, да домой отправить? А далее тёмнокожая дева лишь звонким смехом заливается и сдерживает она слёзы за мёртвым своим взором. И страшно султану… Неописуемо страшно. — Казните меня, Падишах! О падишах, отец наш, посланник Аллаха! Давайте, посмейте, смелее! — Умидина сабля падает звонко на пол, а сама Султанша продолжает, падая на колени пред мужчиною: — Убейте, казните, задушите… Как тогда, когда двенадцать мне было, помните?! Помните, как плакала я в объятиях Бончурк Хатун?! Убейте же! И удивился тогда Сулейман, очи тёмные свои широко раскрывает, да молвит он в вопросе: — За что же казнить мне тебя? Но не унимается Госпожа. Очи её сверкают неопесуемой её болью, то́нкие пальцы вдовы янычаровой сжимаются крепко. — Прекрасно знаете вы, что смею я мстить за отца своего. — Ах, как же отчаянно молвит жена! — Закон же гласит, что со смертию отца казнён будет и дитя его. — Сыновья его уже покоются в земле, Умида. — Отвечает женщине-янычару падишах великий: — Закон гласит лишь о сыновьях. Усмехается женщина, да падает на пол тюрбан её, что на фоне султанского совсем уж беден. Нет на нём золотых украшений, лишь камень небольшой, да белое перо. И не смеет дива голову поднять, а коли поднимет, то заплачет она. — Жаль мне тебя. — Султан становится пред Умидою на колено, да голову тёмную её поднимает: — Горе разум твой туманит, да сердце очерствело… Не го же женщине… — Та, что женщиною во мне была давно уж погибла. — Резко обрывает султана господина. — Погибла в тот день, когда в руки я саблю свою взяла, да отрубила главу воину вражескому. Когда наврала я о поле своём и назвалася Тюркером. Молчит султан. В очи светлые смотрит, да видится. Видно же, что плачут глаза её, но не единая слезинка не падает с глаз её, да не разбивается об пол… Нет на её лице эмоций. Пуста она и взор её омертвел. — Ибрагим пред смертию попросил донести слова его. — Сулейман вздыхает, а Умида взгляда не отводит. Пугает она падишаха тоскою своею. — Говорил он, что гордится отвагою твоей, говорил, что рад он, что породила на свет ты сына. И сжалось Умидино сердце вновь. Никогда Ибрагим не любил её, никогда он не улыбался ей и никогда он не говорил то, что произносит сейчас устами монарх. Немысленно! Врёт падишах! — Поздно он одумался. — Ах, какая же ты жестокая, Умида! — Разве мёртвый радуется лишним речам страстным? Плевать ему теперь. Погибает он. — Не смею осуждать тебя, Умида. — Властелин садится пред Умидою на тахту, да молвит дальше он: — Много боли, много шрамов на сердце добром и нежном своём подал в бокале он тебе. Но разве смеешь ли ты отрицать то, что слышал я ушами своими? Он любил тебя. Но вот похожа ты на мать свою, оттого и взору своему болезненна ты была. — Выходит, он слаб. — Тёмнокожая вытирает незаметно мокрую свою щеку. — Да и слаба я. Погубите меня от шелкового каната на шее, да сломайте её. Вздыхает султан. Да молвит дале: — Разве тот слаб, что ошибку свою признает? Не слаб ли тот, кто слёзы свои мужественно держит и держит пред главою империи? Не слаба ты, Умида. Путь твой кровав, но есть в тебе самый яркий свет. И наречён он свободою. — Не желаю я свободы, коли в земле Реис мой лежит! — Губы морщатся, брови хмурятся, а султана продолжает: — Он был светом, не отец! Он тот, что выпустит меня из тьмы. Разве есть жизнь, коли нет в жизни моею пленительного света более?! — О сыне помни своём. — Падишах кивает слугам своим и двери массивные раскрывают они пред Умидою. — Живи. Наречена ты страдать, но дух твой не сломлен. Жаль, что не видишь ты того. Поднимается тяжко жена. Темны мысли её, а взора печальнее нет. И кричит та, прежде, чем покои пред нею закроются: — Вы пожалеете о том, что не отняли жизнь у меня!***
Страшная, ах, какая же страшная ночь! Лежит пред Умидою Рей полу живой, да стонет он от боли… Но не отходит от него лебедь чёрная. Смотрит она, да поёт она ему, поёт на японском песню их, коли боль ей приносит… Но должна она петь, ибо желает того муж её. — Уми… — Слабый глас мужчины слышится едва, да заглушается лишь ветрами за окном. — Прости… Крепко сжимает женщина хрупкую мужину руку, да говорит она, гладя волосы кудрявые Реисовы: — Ты не должен предо мною прощение просить своё! Меня ты прощать должен, я в том походе не была! Умерла бы я, но не был бы ты ранен так жестоко! Огромная дыра в груди янычара, переломов много, да страдает воин пред женою на ложе своём. Молчит он, да шепчет: — Я… Люблю тебя. Прости. — Вдыхает он воздух в последний раз. — Найди другого… Содрагается тело Умидино, а за окном гром громко гремит. И хлынули из глаз Умидиных жидкость солёная. Ах, да крика такого слышать больно! Словно оторвали от Умиды часть её, словно в третьих родах мучается та. — Не смей! Нет… Нет! — Женщина крепко сжимает на груди голову и плечи мужа своего, да плачет она… И слёзы редко видны на прекрасном лице своём. — Рей… Рей… Мой милый ангел… Нежно гладит она волосы мёртвого, да улыбается она в мёртвое лицо и шепчет: — Прошу… Забери меня с собою и не смей больше оставлять. Вновь гром. Ах, как жутко, как страшно! Но плач Умидин доносится до Топ-капы, да горький он. Разве нет плача печальнее и искреннего, чем Умиды? Казалось, что плачет она за народ целый. И больно ей.Он обещал вернуться…