«Не жалей умерших. Жалей живых, и в особенности тех, кто живет без любви». Джоан Роуминг.
Ах, как люди порою слабы! Как беззащитны люди пред горем своим, да жалки как, коли защиту то видят в причинении боли себе, да в спиртных они напитках. И слабы пред горем многие, стар, млад… Но бывает людям плевать на товарищей своих. Серые очи Умидины улыбнуться пытаются, коли пыткою сынок её, Кайоши, кажется: ах, как же похож он на отца своего! Кудрявы волосы его, да очи пестры, но те же отцовы жёлтые глаза с почти белыми пятнами… Знал бы он, как тяжело матери его глядеть на него. Ах, Рей, милый её Рей… Не вернётся более тот уж никогда, в земле тот погребён. — Не верно, Сударыня. — Айзадин почти мужской глас обращаются к Султановым глазам, да молвит: — Довольно с вас пустых базланий, бо не вернуть более Реиса вашего. Иль совсем ваши дети не по нраву вам? Тёмнокожая вдова (ах, гадкое слово!) лишь морщит брови свои чёрные, да отворачивается та от девы незванной: — Какое вам дело до горя моего? Русская раба лишь усмехается, расправив гордо рамены свои, да засмеялась та, пугая вдову молодую. Ах, сумасшедшая, гадкая дева! Но смех был её каким-то наигранным, искренности в нём совершенно не было… Страшно, как страшно… Не уже ль та человечья маска, о которой говорят те многие люди? — Ребёнок, что боится показать чувства свои пред отцом, что поныне нет, иль раба собственных страхов, что воином кличет себя, да бранит о «слабости» своей? Вашец, изводите понапрасну вы себя. Верно, плевать мне на гнилую эту плоть, коих сараем Топкапы зовётся, но смею ли я смеяться над горем потерянной девы? И со злостью сжимаются пухлые Умидины губы. И очи её светлые с прищуром смотрят на седовласую, что только и делала, что улыбалась, да словно ребёнок ножками болтала своими. Подумать только! Ах, как же глупа Айзада эта, что улыбается беспричинно. Верно, безумна, бедная какая женщина! — Не будет воин слёзы лить, не го же ему. Иль вы воином меня не считаете? Наклонила Айзада пугающе голову свою, опустила очи свои, на ребёнка спящего глядя, да прыгает та на месте, после же то ли с насмешкой, то ли с уважением, но кланяется она деве чёрной. Сумасшедшая? — Ах, сударыня, дочь безликой луны на одиноком небосводе… Жаль мне вас. Когда осознаете вы ошибку свою, поздно будет, господина. — Очи смеяться-то перестали, смотрит Айзада на Умидину саблю со серьёзностью всею своей. — Нужна ль будет вам жизнь без эмоций своих тогда? Тогда, когда наступает рассвет, угасает луна. Ах, ах, ах, ужасно, ужасно! Изводите себя вы. Встаёт со своего места отмеченная безумием Айзада, да покидает прекрасный сад возле дома Умидиного. А в след Султана лишь роняет на греческом своём: — Будет ли воин верный эмоции свои показывать? Он слаб тогда.***
Правы были те люди, коих сказали, что похож сынок её, Султанзаде Кайоши, на отца своего. Ах, милы как черты его Умиде! Совсем на мать не похожий он. Он виновен ли в том дитя невинное? Сверкает Умидова сабля, коли вдова молодая с сыном тренируется. Ах, как же прекрасно оружье в детских ручках своих держит он, да сладко так сражается! Умён, как умён! — Вырастешь ты, Кайоши, воином бравым будешь, да гордостью отцовой станешь! С улыбкою искреннею своей отзывается нежно Умида, саблю свою, имя которой Еничери, за пояс кладя. Вырос сыночек её, почти взрослым стал он. Глаза лишь радует Умидины. Мальчишка лишь гордо и с блеском в глазах своих разноцветных глядит на мать свою, радостию своею мать одаряя. Естественно, ведь счастлив ребёнок, коли гордятся им. А в душе маленькой и обиженной Умиды зависть людская пробралася. Завидовала та сыну своему, ведь любим был он матерью, да отцом. Но счастлива была тоже. Кайоши-то чудесный был мальчишка, мать любил и отца покойного слушался, да сестру свою не обижал. А девчонка-то с нежностью глядела на братца своего старшого и в объятиях его могла по долгу то сидеть. Любила она его, его действия, да плакала, ежели братца рядом нет. Но мечтала ль о такой дочери Умида? Мечтала она, что и дочь её вырастет непокорною, что с матерью своею воином станет, да сражаться будет… Когда-то. Но глядя на невинное дитя, коли сейчас цветочки собирает, да к брату подбегает, показывая их, чёрнокожая дева подумала, что хорошо это, дитё вырастить, взор чей ярче всех светил людских, чьи уста не убивают, а исцеляют. Мечтала она вырастить непорочную и светлую её дочь, коих с терновым венком на голове своей крохотной будет бережно любить весь мир этот. Такою Умида никогда не была, а хотела бы. Разные глаза девочки всегда смотрели на всё с любопытствием и радостию, любовь была в них крепкая, да чистая. Но гордился ли дочерью своею Рей Умидин? Не клевета бы он на Умиду, не ругал бы жену свою за то, что родила она ребёнка, что и оружие с осторожностью и нежностью смотрит, да назад кладёт? Ах, Рей, милый Рей! Понапрасну ты душу вдовы своей волнуешь! Бедна Умида без тебя, страдает бедная твоя госпожа, да лицо её извечно обитает во мраке. Но и рада она, коль знает: живёт любимый Рей её в теле, в волосах кудрявых, в смуглой коже сына их, вечно тихого султанзаде. Хотела она того ли, чтобы Кайоши прекрасным воином стал! — Уми. — Детский, звонкий голосочек. Пёстрая дочурка её, Маулида, только цветочки свои собирает, да матери она своей показывает, улыбаясь широко. — Собаа. Не умела Маулида правильно слова говорить, вечно та картавила, да некоторые глухие буквы игнорировала она. Да и детский тембр её был не подходящим для грубого османского гласа. Казалось Умиде, что маленькая девочка и вовсе для гарема не рождённая. Наивный цветочек лотоса. Глядит Умида на дочь свою, да вздыхает. И разве может бедное дитяте это готовою к миру жестокому быть? В этом мире сражаться нужно, а девочка только глядит своими узкими, как у отца её, глазёнками разного цвета, да ждёт материнского одобренья. Цветы такие красивые… — Хороши твои цветы, Маулида. — Отзывается тогда султана, выпрямляя плечи свои темные, да пытаясь улыбаться. — А саблею владеть, как отец твой, не хочешь? Девочка нахмурилась, но взгляд был её несерьёзно милым. Не воин она, не воин… Жаль как… Тяжело будет деве юною в гареме жить. — Ет. — Отозвалася юная госпожа, покачав головою своей крохотной, да протянула матери своей та ладошку детскую, да схватилася за палец с кольцом от Рея и лепечет она, как младенец: — Папа. Не тут. Казалось ли Умиде, иль осуждала она мать свою за грустность её, да горечь от смерти Реевой? Казалось ли султане, иль девочка жаждет отпущения души янычара бедного? — Отец здесь, Маулида. Здесь он. Вновь хмурится девонька, да топает ножкой, держа всё тот же длинный её палец. И смотрит Умида на дочь свою, бровь тёмную подняла, да глядит она на неё, как на соперника, изучающе. Нелепый детский тюрбан, да халат, любопытные детские глазёнки и крошечный рост. Была она младым пробегом юного цветка белого, невинного своего цветочка. И глядела на неё Умида, вздыхает она, да опустилася на колени пред дочерью. А девочка только топнула вновь ножкою: — Е тут! Вздыхает Умида. А Кайоши, сыночек её, только бережно берёт сестру свою на руки свои, да лепечет он сестре, что только радостно прижалася к нему, довольно болтая ножками своими: — Спать ей пора уже, матушка. Позвольте, пойду я… Умида только вздыхает, да обнимала она руками сама себя, да опускает она печально глаза свои, глядит та на детей своих, да резко вскочила на ноги, подбежала она к древу ближайшему, да вздыхает, глядя на ветви молодые. — Матушка! — Отозвался тут же Кайоши, испуганно глядя на мать свою, что только глядела на ветви, да полузакрыты печальные глаза её излучали мрак. — Вам плохо, матушка? Умида закрывает очи свои почти белые, да улыбается. Вспоминает она, как сидели на ветвях они древа, как смеялись они, пусть и сидели тогда янычарами они, пусть и были это перерывы между боями, но счастлива была она. Ой как счастлива… Не уж то счастье её было столь близко так? — Отец ваш любил на деревьях со мною сидеть. — Грустно говорит она, смотря на сына своего печально. — И песни мои любил он. Устала я, Кайоши, устала я. Пошли, коли спать Маулиде пора.