«Ты перед ним — что стебель гибкий, Он пред тобой — что лютый зверь». Александр Блок.
Печальная Султана, окровавленная Султана, янычар, рабыня, дочка шлюхи — какие только не слышала Умида оскорбления в свой адрес. И понимала она, что от части правы они. Как ведь та, что всю жизнь свою была в почёте и уваженье, смогла бы взять, да в поход пойти? Свойственно это было рабу. Рабу, что стремится к свободе, что хочет выжить, что хочет быть человеком, а не зверем из клетки, что на потеху толпы извивается в клетке, да воет от боли. Люди жестоки, понять это не трудно. Особенно жестоки рабы, что получили свободу. Так можно ли Умиду назвать свободною? Тёмные волосы, схожие ветви ели глубокой ночью, до ужаса худощавое, измождённое тело, серые, как пасмурное небо, очи, да вечно печальный, усталый и несовершенный взгляд. Такой та выглядит на портрете Исхана, что так и остался рабом. Что так и не обрёл свободы своей. Хотя, нет. Он нашёл свободу там, где окажется каждый из нас. И может ли Умида завидовать его судьбе? Той страшной, жалкой участи. Этой участи и Реис её, любимый, достиг. Изливался он кровью, страдал, да стонал от боли верно… Но умер он, слушая то, как поёт любимая его. И всё же хотела Умида быть рядом с ним. С тем, кто волновал душу её и по сей день. С тем, кто научил её бурному нраву своему, да научил саблю держать в руках, да катану. Тот, о ком плакала она в ноги. И имя ему было.Рей. Не Реис.
Он стремился семью иметь, да с любимой время проводить. И сильным быть. А она (дерзость какая!) к свободе стремилась, да в путешествия отправится. Узнать, как живут там и тут, каким был мир без рабства и несправедливости… Она правда хотела бы почувствовать свободу каждой клеточкой своего тела, ощутить её вкус и запах… А не гнить во всей этой гадкой, жалкой Империи с детьми, от чего и уехать она даже не могла. Не рабыня ли теперь она? — Мамочка. — Робкий голос Кайоши, что осторожно потянулся за край рукава её. И обратила она на него свой взгляд, что был мёртвым. И даже он, маленький мальчик, сын её, отвернулся, видя его. — Маули не спится. И мне тоже. Посидишь с нами? Вздыхает тогда Умида. Сын её, Султанзаде, верно, не отправится ныне служить, да и не ощутит вкуса войны. Но боялася она однажды остаться одна. Человеческий, верно, обычный страх. И бранила она себя за него. Какой она воин, раз боится этого? Нелепый она воин, глупый. Пущай и позволяла сейчас себе боятся. Ведь всё же её жизнь смысла больше и не имела. Обречена она была только слёзы бесшумно в себе держать, да детей своих растить. Дочерям Султанским, да и просто знатным, велено было всегда и везде подле мужа своего быть, да робкою рабой быть, не велено им лица свои не прикрывать и красоту показывать. Они — вещь, да и только. Такою же вещью и Умида была, была и Бирсен, матушка её, была даже няня её, Бончурк рабой была, рабой она и умерла. А что же сыны? Сыновья правят в мире этом, суждено им было родится с саблей в руке, да людей убивать, кровав был их путь. И страшен. Что, если и Кайоши, милый сердцу её малая копия Реева, погибнет так же отважно, как и отец его? Сжала она тогда кулаки свои крепко, что побелели костяшки её, сжала она до крови, да сердце у той удар пустило. Буйный у сына нрав был и ругала она не раз то, что вырос он в отца и в мать. Что не сказать, а упрям он был… Но сестру свою он безумно любил. И всегда они вместе были. Что, если и он однажды умрёт?.. В муках умрёт, в страшных мучениях? — Кайоши. — Подала голос янычарова вдова, взяв мягко смуглую ручку его в длинные свои пальцы. — Пообещай, что ты не оставишь меня. — Чего же это вы, матушка? — Тихо, словно имя своё оправдывая, отзывается Султанзаде, глядя на матушку свою взглядом живым. Огоньки яркие были в глазах его, что дрогнула Умида. — Случилось что? — Нет… — Вздыхает тогда Умида, проведя рукой своей тощей по ещё круглому, детскому и невинному лицу. — Не хочу я, Кайоши, чтобы судьбу отца ты повторил. Место твоё не поле боя, не кровь, да смерть… Я бы хотела видеть тебя свободным. Чтобы мог ты скакать на лошади, да жизни радоваться, Кайоши. Не обремени себя ношей янычарской, не будь ты рабом, сын мой. Разноглазый мальчик только, смотря на неё во все глаза свои, взглянул на мать свою, да с непонимаем он глядел не моргая. О чём это она? Говорила она о том, что янычаром быть ему не стоило бы? — Матушка моя, — отозвался Кайоши, руку сжимая её, — почему по стопам отца я пойти не могу? Горло сдавило неприятно Султане. Знал же он, что важнее всего на свете Умиде был отец его. И не уж то давил он на неё? Вздыхает тогда Умида, не в силах сказать что либо, да пролепетала она, отозвавшись: — Будь тогда осторожен. Вся жизнь эта несправедлива, жестока… Не стоит тебе лезть в то, что опасно, Кайоши. А теперь идём, Маулида, верно, волнуется уже.***
Маулида всегда была необычною девочкой. Сидела она всегда на коленках у брата своего, да жизни та радовалась, улыбаясь всем и вся. И была она столь невинным и нежным цветочком, что в пустыне взрос. И сейчас смотрела она на мать свою, моргая по-детски круглыми глазами. И ворочалася та на месте, обнимая брата своего дорогого. Усмехнулась Умида. Девочка, что действительно не видит подлости, да злости всего мира этого? Умида же только улыбнулася дочери своей натянуто, от чего Маули вздрогнула, а после уркнула, так по-кошачьи, что на совсем крошечное мгновение Султанше показалось, что вселилось в это юное тело дочери Аниса. И вздыхает Умида, осторожно коснувшись ещё не покрытых волос дочери своей, да натянуто, неестественно улыбается, произнося: — Как цветочек жасмина. — Матушка, — Подаёт свой голос Кайоши, держа ручку сестры своей. Всё же Маули любила объятия и держаться за ручки. — мы пойдём погуляем, раз уж приехали в саду. Вздыхает Умида. Приехали они в Топкапы лишь из-за приказа Хюррем Султан. Хотела эта старая женщина развеять Умиду от печали её, да увидеть, как выросли дети её. Уж больно давно она не видела их, да и была она благодарна Умиде за то, что сына её до смерти того осчастливила. Но понимала Умида, что ничто горе её не развеет, не заставит её улыбнуться искренне. — Осторожны будьте. — Отзывается Умида, не смея перечить желанию сына. — Далеко от дворца, всё ж, не ходите. Мало ли, кто из слуг окажется зверем. — Ты слишком мрачно мыслишь, матушка! Усмехнулся Султанзаде, улыбнувшись после и подхватил сестрёнку на руки, от чего разноглазая только захихикала, крепко в шею брата вцепившись пятнистыми своими ручками. Мрачно мыслишь. Забавно, не правда ли? — Ты уверена, что стоило детям гулять одним? — Подаёт голос рыжевласая женщина, взглянув на воспитаницу свою. И что-то во взгляде её вызывало у Умиды тревогу. Что-то плохое. Неизвестное, но плохое. — В их года ты с Реисом не раз попадалась на неприятности. — Мне стоит доверять Кайоши. — Отзывается Умида, сверкая холодом во взгляде из-под чёрных ресниц. — Он уже достаточно вырос, чтобы позаботиться о сестре. И о чём нам следовало бы поговорить? — Султанзаде Кайоши скоро 12. — Отзывается Хюррем и власть даже тенью слышится в гласе её уже скрепучем. — Верно, стоило бы тебе всё же пускать его корпус. — Я сама обучаю его, Хюррем Султан. — Недовольно, как кошка, промурчала Умида, надменно оглядев наряд Султанской жены. — Полагаю, он сможет и сам постоять за себя, к тому же не хочу я, чтобы Маулида расстроена была отъездом брата. Более ведь не сможет он так легко и просто домой возвращаться, верно ведь? — И что же ты делать будешь, когда Маулиде придёт пора замуж выйти… — Ворчеливо отозвалась Султана, вздыхая тяжело. — Силой её дома держать? Умида, прошу тебя, не упрямься. Всё же видно всем, как Кайоши на отца похож, как глаза его горят делом отцовым заниматься. Ты и сама прекрасно понимаешь, какого это, янычаром быть, да саблей владеть… — Вы хотите воспитать из детей моих верных псов Османской Династии?! — Возгласила тогда Умида, по столу кулаком ударяя, да скалясь, словно зверь. — Вы хотите рабами их сделать?! И слышать я о свадьбе, да о янычарском деле не желаю. Дети мои останутся при мне, Хюррем Султан! И вздыхает тогда женщина, не в силах сказать ничего. И отзывается она вяло, пусть и выглядя властно, словно бы та была самим Падишахом: — Нельзя вечно быть свободным, Умида Султан-Ханым. Ибо знала она бурный нрав воспитаницы своей, от того и старалась мягко говорить, дабы не задеть гордую лань. Скучно Маули стало в османской конюшне. Не интересно ей было в грязи ковыряться, да лошадок гладить. Хотела бы она просто прогуляться, да цветочки для мамочки с братом собрать, да веночки сплести и показать. Любила ведь она цветы, в свои шесть с половиной легко разбиралася в значении цветов, да старалась просить мамочку с братиком покупать ей гвоздики полосатые — любимые цветочки! — И чем занимается здесь сим юная, наивная хатун? Отзывается какой-то неестественно нежный голос какого мужчины, одетого в тюрбан, да в тёмные одежды. И казалось маленькой Ханым, что что-то тут неправильно. Что что-то тот говорит некрасиво. — Еты собиаю. — Ещё нежный, звонкий, как колокольчик, голосочек говорил неуверенно, как-то неправильно. — Вы оже хотите? Мужчина коварно как-то коварно улыбнулся, протягивая к девочке свои жирные, отвратительно пахнущие пальцы. И не понимала девочка, зачем он делает это. Однако только рукою пнула руку его, цветы обороняя, да выглядя встревоженно, так и стоя ручки сложив свои.***
— Уите! — Попыталась изобразить напускую злобу тёмнокожая, топая ножкой, пусть и в глазках её страх, да тревога застряли. — Я батика позоу! А мужчина лишь усмехнулся, силой схватил кудри чёрных волос её, да прямо над ухом прошипел с наслаждением, пока стягивал с неё пояс, а после и запустил руку в шаровары, пока девочка тщетно била его ручками, да ножками: — Такой цветочек нужно опылить, так зачем нам братик?! Заплакала девочка, запищала тоненько в его ручках, да постаралась закричать, но тот грубым движением запрокинул ту под себя, стянув окончательно с неё одежду. Всю. Полностью. И улыбнулся он широко, замечая только-только начинающую расти грудь, провел по ней своим пальцем, лаская все чувствительные и нечувствительные места, пока девочка горько рыдала, а после грубым движением, царапая её нежную кожу живота, опустился ниже, касаясь своими губами юного тела, пока девочка только рыдала и рыдала, но кричать громко не могла, ведь одной рукой тот закрыл рот ей. И чувствовал, что не нравилось ей. Тогда он широко улыбнулся вновь, поднял ту на колени, а после стянул шаровары и с себя, будто бы силу пред нею ощущая, да грубыми движением вошёл в хрупкое тело девочки, заставляя ту стонать от боли. И в момент, когда тот был, казалось, счастлив, послышался голос Кайоши, что был встревоженно: — Маули? Маули… Ты где? Минутная задержка. И этого хватило, чтобы девочка пнула его ногой, истерично крича и чувствуя адскую боль в своём теле, тот зашипел, а девочка, чувствуя панику, что есть мочи закричала: — Батик! Батик! И этого хватило, чтобы он услышал её. Чтобы услышали её все, кто только мог. Только вот… — Госпожа! О Аллах, Госпожа! — В комнату без стука ворвалась верная служанка Хюррем Хатун. Казалось, что сердце Умиды начало волноваться прежде, чем до неё донеслись слова девушки. — Маулида Ханым… Она… Умида возвысилась над служанкой, казалось, что ещё немного и та задушит её одним только взглядом. И заплакала тогда девушка, простоная сквозь слёзы: — Её изнасиловали… Султанзаде Кайоши сейчас рядом с ней. — Где? — Голос Умиды звучал как-то яростно, как-то неестественно даже для той, кто в последние года ничего более не испытывала, кроме как сухого безчувствия. — Где эта мразь? — Умида… — Вздыхает Хюррем, коснувшись плеча Султаны, но та ударила её ладонью. — Не руби с плеча, пусть с этим разберётся пове… Однако она уже убежала, схватил саблю в руку, пока её глаза сверкали яростным огнём. Таким же, какой был у её отца, что когда-то деспотично запирал её в тёмной комнате. — Матушка… — Устало отозвался Кайоши, пока девочка на руках его, укутанная в шубку брата, только плакала, да пищала, тело её дрожало, а сама она сжалась, словно зверёк в клетке. — Маули… — Не стоит утруждаться, чтобы говорить о этой мрази, Кайоши. — Её голос эхом доносится до всех, кто сейчас окружил бедную девочку, будь то няньки, что сейчас клёкотали над девочкой, будь то евнухи, от взгляда на которых Маулида начинала истощно кричать, глубже прижимаясь к брату, будь то пару стражников, что так и оставили стоять этого человека на коленях, в точности как Маули пред ним. — Что вы стоите?! — Крикнула прибегшая к ним Хюррем Султан. — Сейчас же разойтись! Где были слуги в это время?! Кто мог допустить это? — Вы, Хюррем Султан. — Отзывается Умида, даже не глядя на женщину. Взгляд её был устремлён на мужчину, в её руках были его волосы, а в другой та держала саблю. — Не кажется ли вам подозрительным то, что изнасилование Маулиды пришлось на тот момент, когда меня не было рядом с моими детьми? Хюррем только вздыхает, не в силах что либо сказать. Однако по её взгляду было понятно, что знала она этого мужчину. И смотрела она на него разочарованно. — Прости меня, Умида. — Отзывается Хюррем, пока в её карих глазах отразилась скорбь. — Этот Паша должен был стать мужем Маулиды, когда ей стало бы 14. Но… — Ах, вот как чудесно, — Умида шире улыбнулась, отобрав этого мужчину из рук страж, что даже не сопротивлялись, да поставив того пред собой на колени, всё так же держа его волосы. — так он решил поиметь моего ребёнка до назначенного срока, так ещё и я не знала о свадьбе? Что ж. Та замахнулась, а после лёгким движением лезвия отсекла голову этому негодяю, широко улыбаясь и после кинула голову Паши в траву, смотря с вызовом на Хюррем Султан: — Надеюсь вы прекрасно понимаете, что впредь мои дети более не появятся в этих стенах? Что ты более не сможешь сказать мне о свадьбе моей дочери? Она — не товар. Она человек. — Я очу к папе! — Истерично завизжала Маулида, голову которой Кайоши бережно прятал, дабы та не заметила убийство этого мужчины их матерью. — К папе! Сердце Умиды пустило удар. Ей казалось, что ещё немного и её, на первый взгляд, спокойное состояние перерастет в панический страх. Однако не смела та ничего сказать, как послышался знакомый, почти мужской глас Айзады: — Невинный цветочек, что обраглен кровью и тень, что стала кем-то. — Седовласая скинула с седой своей головы накидку. Казалось, что стояла она словно нагая: как на неё все смотрели. — Птичка ещё больше мечтает о свободе? — Хюррем. — Слышится голос Сулеймана за спиной Айзады, что только прикрыла глаза, улыбаясь. Казалось, что он не был удивлён, что эта женщина вновь оказалась во дворце. — Почему ты не представила к детям слуг? — П… Повелитель! — Встревоженно отозвалась рыжая, пока Умида рядом с ней смотрела на султана с чистых холодом. — Девочка, она… Я думала, что Умида поставила своих слуг… — У меня нет слуг более, Хюррем Султан. — Отозвалась Умида, вытирая саблю от крови об свою одежду, будто бы не замечая испуга в глазах слуг. — Как хозяйка гарема ты была обязана позаботится о сохранности гарема.