Исповедь

      Часы тикают противно. Просто отвратительно.       За окном где-то в отдалении горланит Эрвин, жадный торгаш, гудят воздушные корабли, развозящие пассажиров по всей Альтере… А еще трещат горожане, авантюристы и переговариваются проходящие мимо артурова дома гвардейцы, позвякивая доспехами.       И всё-таки часы были более отвратительным раздражителем. Цзюн даже подумал метнуть в них что-нибудь, но, открыв глаза, часы в комнате вообще не увидел.       В руке неожиданно оказалась свёрнутая бумажка, чуть отсыревшая от потной ладони, с размазавшимися кое-где чернильными словами.       У Артура был отвратительный почерк. Настолько же отвратительный, как и часы в его доме. Нет, строчки ровные, буквы — кругленькие, вытянутые, с завитушками. Как у истинного аристократа. Беда была в том, что понять что-то из этого ужаса, да еще и подмазавшегося, было невозможно. Только догадываться по отдельным словам.       Цзюн еще секунд тридцать пялился на записку, уставившись сквозь неё уставшим взглядом, а потом одним движением смял ее, отложив куда-то… он не понял куда. Еретик только что проснулся, на дворе стоял день, а он уже чувствовал себя хуже некуда. Идея отвалиться спать дальше была привлекательной, но… Не в этот раз.       Кошмар задушенно молчит, как будто всё происходящее вокруг его не касается — хотя, наверное, так оно и есть, — и не подаёт признаков существования. Дракон с ним, пусть молчит. От его болтовни стало бы только хуже.       Дом паладина оказывается большим. Просто огромным и просторным для одного человека. Или Цзюну просто так кажется и все нормальные люди давно живут в таких домах?.. Вряд ли. Несколько комнат, во многие из которых попусту заперты двери, просторная кухня, гостиная с камином, дверь ведущая в спальню, из которой Цзюн вышел несколько минут назад — она была, очевидно, хозяйской — и дверь, ведущая в купальню. Из неё вела еще одна дверь на задний двор, но туда Цзюн уже не пошёл. На солнце сейчас находиться хотелось меньше всего. Зачем одному человеку такие хоромы? Зачем большие окна? Зачем столько комнат, которые, скорее всего, даже не используются? Ах да, конечно, как же еретик мог забыть… у богатых людей свои причуды. Об этом он как раз подумал, глядя на люстру, утыканную доброй дюжиной свечей. А может и больше — посчитать желания не было. Кажется, он на неё уже смотрел до этого.       На кухне обнаруживается завтрак и небольшая дверь, ведущая в кладовую с припасами. Половина омлета, оставшаяся на сковороде, съедается одним махом — Цзюн даже не понял, что был настолько голоден. Впрочем, чувство голода он уже научился игнорировать и какое-то время мог спокойно обходиться без еды.       Дверь в кладовую оказалась не заперта. Тёмное тесное помещение показалось Цзюну родным, будто своим логовом. На полках обнаружились головки сыра, вино в бутылках, вяленое мясо в корзинах, под потолком висели ожерелья из головок чеснока и лука, стручков сушёного красного перца… На полу в лотках лежали целые тыквы.       «Любопытство твоё погубит тебя однажды, мой незаурядный друг», — шелестит на свой лад Кошмар, выбрасывая в пустоту такой же шелестящий смешок.       — Это не любопытство. Я должен знать всё о том, где мне предстоит находиться ещё какое-то время.       «А ты в этом уверен?»       — В чём именно?       «В том, что ты будешь здесь жить.» — Кошмар растягивает гласные и шипящие, прямо как если бы змеи говорили на человеческом языке.       — Не думаю, что Артур настолько аморальный урод, что передумает на следующий же день после того, как уговаривал меня перебраться сюда. — Еретик отвлекается от разглядывания кладовой, смотрит в пустоту и концентрируется на чёрном шелесте. — Мне-то всё равно, ты знаешь.       «Знаю,» — коротко соглашается Кошмар, затихая на какое-то время, которого хватает с головой, чтобы Цзюн закрыл за собой дверь в кладовую, вернулся в спальню и лёг на кровать, закинув руки за голову. — «Но я говорил о том, будешь ли тут жить… или выживать.»       — Ты о чём? Говори точнее или заткнись совсем. Надоел. — Цзюн раздражается, смотрит на балдахин над собой, вспоминает о записке, но руки вытаскивать из-под головы не хочется.       «Ты как всегда нетерпелив.» — Шелест порождения тьмы снисходительный до омерзения. Если бы Цзюн его видел и мог потрогать — без раздумий давно бы вмазал по лицу. — «Никогда ко мне не прислушиваешься. А ведь мне без малого несколько сотен лет, прошу заметить.»       — Ты — мерзость, от которой я когда-то поклялся избавить Альтеру, если ты забыл. — В голове чувством дежавю звучит мальчишеский звонкий смех, слова, которые он не может понять, но которые звучат по-родному приятно и почему-то больно. — Как думаешь, буду я тебя слушать или нет?       «Какая ирония!» — Кошмар умело игнорирует вопрос, пусть и риторический, — «Ты когда-то поклялся нести свет, очистить сон Альтеи от скверны, как и многие клирики до тебя. Даже взялся за жезл. Но что произошло потом, м-м?»        — Потом появился ты, гадёныш, и испортил мне всю жизнь. — Еретик шипит, жмурится, понимая, что почти не помнит этих моментов. Вообще не помнит свою семью, друзей, ничего из этого.       «Неверный ответ. Потом ты осознал, что у тебя совершенно нет способностей к стихии света, что ты — самый бездарный клирик, который даже после месяцев практики не может удержать молнию, что твои родители отправили тебя куда подальше от дома, чтоб избавить себя от лишнего рта, что твой брат смеялся над тобой за твой спиной, а после невинно улыбался в лицо тебе, что ты на самом деле никому не был нужен ни-ког-да…»       — Закрой свою грёбанную пасть, это нихрена не так! — Еретик садится рывком в постели и сжимает кулаки в бессилии. Он может только тяжело дышать со злости, цепляться пальцами за слабые седые волосы и жмуриться, пытаясь хоть как-то мысленно заткнуть исчадие тьмы. Бесполезно.       «Ты знаешь, что я прав. Знаешь.» — Кошмар довольно мурлычет, облизывая плоским раздвоенным языком такую же плоскую зубастую пасть. — «И, возвращаясь к вопросу о жизни в этом доме… Я имел ввиду того мальчишку, который приютил тебя. Ты лучше меня знаешь, что и ему, как своей семье, ты не нужен. Не утешай себя надеждой. Он ведь такой популярный у дам и друзей кли-рик, несущий свет и защиту — прямо как мечтал делать ты, правда? Ему только любопытен сам факт твоего существования. Предатель церкви, вне закона, связавший свою жизнь с тьмой. Он насмотрится на тебя, а когда надоест — сдаст Ордену, как нечего делать. И может это сделать в любой момент. Этот дом — не твоя крепость, а его. Я давно говорил тебе — убей его. Одним лёгким движением оборви эту жизнь ради своей… Что этот паладин?.. Своя шкура ближе к…»       — Заткни свою пасть!       Цзюн кричит во весь голос, едва не срывая голос, чувствуя, как со лба и висков стекает холодный пот, как его капли щекочут кожу на спине. Под чуть отросшими ногтями виднеется кровь, кожа на лице полосами болезненно пульсирует. Еретик сглатывает вязкую слюну. Кошмар замолкает и больше не роняет ни слова.       Еретик падает на спину, поднимая волну по мягкому постельному белью, болезненно жмурится, силясь не пустить из глаз и слезинки от таких отвратительных слов, прохладными и потными ладонями закрывает ноющее от царапин лицо, из последних сил подлечивает ранки и проваливается в беспокойный сон.

***

      Дверь Артур открыл аккуратно, почти нежно, и так же бережно её закрыл, чуть прищуриваясь от щелчка, когда задвинул засов, запираясь. И тут же вытянулся во весь рост, прислушиваясь. В доме стояла оглушительная тишина, прерываемая только громким тиканьем часов. Паладин даже на секунду забеспокоился: а если Цзюн днём проснулся и ушёл? Ищи теперь его с ветром в поле…       Паладин снимает сапоги, выученным движением ставит их на место, немного медля, проверяет ключ в ящике — на месте. Этот факт одновременно и обнадёживает и пугает. Артур буквально крадётся по собственному дому, впервые думая, почему у него такие большие комнаты. Дверь в спальню оказывается открыта настежь. Кровать вся раскурочена — большое лёгкое тёплое одеяло лежит комком на полу.       Еретик, кожа которого была слишком тёмной для белой простыни, лежал в эпицентре всего этого безобразияии тяжело дышал. Короткие чёрные ресницы дрожали; Цзюн периодически жмурился, морщил нос и кривил припухлые обветренные и искусанные губы. Но самое странное, что успел заметить Артур — свежие царапины на лице. Какая-то часть поджила, как будто им было уже несколько дней, но Артур точно помнил, что утром их не было. Он был обязан спросить об этом, но не сейчас. Цзюну, закалённому еретику, сейчас снился далеко не самый приятный сон. Артур мысленно посетовал на Богиню, которая, очевидно, с приходом Артура перестала присматривать за парнем, но кто он такой, чтобы её осуждать?       Артур осторожно присел на кровать, сгибая одну ногу в колене для удобства, и наклонился вперёд, сухой ладонью почти не касаясь провёл по тёмной щеке, потом ей же по оголённому плечу — от беспокойного сна свободная рубашка была перекошена, — спустился на предплечье, обхватил чужое запястье, почти по-женски тонкое. Цзюна нужно разбудить.       Артур сначала нерешительно хватается за чужое плечо и зовёт еретика по имени. Тот неожиданно не реагирует. Артур зажёвывает нижнюю губу, но всё-таки перемещает свою ладонь на щеку, мягко похлопывает по ней, боясь поранить и без того пострадавшее лицо, и снова зовёт. В этот раз громче.       Цзюн морщит лицо, что-то мычит, но всё равно резко распахивает глаза, делая короткий вдох. Он едва не садится чисто рефлекторно — чужая рука не даёт.       Еретик чувствует, что его лоб влажный, кожа на лице саднит, и только потом, после того, как в голове за несколько секунд прогоняет ленту, состоящую из кадров его страшного сна, он фокусирует взгляд на хозяине дома, который с максимальным волнением и участием смотрел ему в лицо.       Цзюн наконец-то понял, где он и что с ним происходит. Потерянное выражение лица сменилось раздражённым. Он сел, преодолевая боль в затёкших мышцах, весь сгорбился, становясь ещё меньше, а чёлка совсем закрыла лицо шторой. Сейчас ему не хотелось видеть Артура. Вообще никого.       Кошмаров шелест до сих пор гулом стоял в голове: «Ты ему не нужен, не утешай себя надеждой». И это было омерзительно, потому что Цзюн так не думал. Никак не думал об этом вообще. Он же просто… пользуется добротой Артура, не так ли? Как только Артур это поймёт — оставит его. И Цзюн не потеряет ровным счётом ничего, останется при своих.       Еретик при этом чувствует себя просто ужасно, мерзко, как какая-то пакость. Ему впервые глубоко в душе, которая ещё не до конца почернела, хотелось бы кому-то поверить. Он не доверял никому — ладно, было одно исключение, — с того самого момента, как покинул Снежный хребет. А это было очень много лет назад. И действительно много…       Артур вздыхает, нерешительный.       Цзюн перед ним сейчас слишком беззащитный и слабый. Не такой, когда Артур к нему приходил или даже вылавливал его из воды, совсем нет. Даже болеющий дома Цзюн выглядел… сильным, стойким, хоть и подкошенным, что уж говорить о том, когда Цзюн сиял во всей своей силе на поле боя. Сейчас он нуждался в поддержке — Артур нутром чувствовал.       Паладин поднялся с кровати, только чтобы полностью коленями залезть на постель, сесть и обхватить руками этот сгорбленный тёплый ком, прижаться щекой к липкой тёмной шее. Еретик в его руках дёргается, двигает плечами, чтобы сбросить с себя чужую хватку, ворчит, но скоро успокаивается.       — Всё хорошо, слышишь? — Артур закрывает глаза и слушает. Слушает, как дышит Цзюн, как громко тикают часы в другой комнате, как шуршит под ними бельё. — Я не знаю, что тебе снилось, но это всего лишь страшный сон. Ты здесь, в безопасности. — Артур говорит первое, что приходит в голову, чтобы, как он думает, успокоить друга после кошмаров. Самому ему не часто снилось подобное, но просыпаться после кошмаров средь ночи и оказываться одному в большой кровати до самого утра — ужасно одиноко. — Я всегда тебя защищу.       — …я сам в состоянии защитить себя. — Голос еретика хриплый после сна, голова пустая, будто из неё вынесли не только мусор, но и всё самое нужное, вылизав пространство дочиста.       — Знаю.       Это слово бьёт Цзюна наотмашь по лицу, заставляя в пустую голову вернуться воспоминания о шелесте Кошмара и его словах. Еретик сдавленно и коротко выдыхает сквозь зубы, хватаясь ладонью за лицо.       — Ой, тебе больно? — Артур спохватывается, расцепляя руки, испугавшись, что сдавил друга слишком сильно и тем самым причинил ему боль. Артур пытается заглянуть в лицо Цзюну, но оно полностью скрыто чёлкой, да еще и ладонь на лице… — Точно! Цзюн, твоё лицо… кто тебя так?..       — Не важно. Это не твоё дело. — Цзюн отмахивается по привычке, мотает головой.       — Как это «не важно»? Тебе в моём доме кто-то расцарапал всё лицо. Это очень важно. Это моё дело. Ты же… не выходил, да? — Артур интересуется осторожно, свободной рукой пытаясь убрать чёлку, чтобы рассмотреть царапины лучше.       — Я сам себе расцарапал лицо. Доволен? — Цзюн отвечает медленно, понимая, что наконец-то приходит в себя. Он убирает руку от своего лица, выпрямляет спину и одним глазом смотрит на Артура, удивлённого до невозможности.       — В… в смысле? Зачем? — Артур преображается на глазах — собирается весь, отгораживается от сопливых успокаиваний и весь переключается на расспросы, участие, наполняется всеобъемлющим желанием помочь. У Цюна в голове щёлкает, и его опять заглушают шелестящие слова Кошмара.       — Так было нужно. — Цзюн отмахивается опять, всем видом умоляя оставить его в покое. Сейчас ему кажется, что зря он вообще поддался на уговоры Артура. Его домик был его крепостью. Его стены, двери, окна защищали еретика от непрошенных слишком назойливых гостей, которые суют свои носы в то, что им знать не нужно. Здесь же еретик остался без защиты.       — Я понял тебя. — Артур тоже выпрямляет спину, сидя на коленях, мягко смотрит, а потом произносит тихое, короткое заклинание, поднося пальцы к той половине лица, что была скрыта чёлкой. Через несколько коротких секунд он убирает руку, встаёт с кровати и как ни в чём не бывало поднимает брошенное на пол одеяло, тем же комом складывает его на кровать позади Цзюна и выходит из комнаты, оставляя еретика наедине с собой.       Кожа на лице больше не саднила. Боли больше не осталось, как и самих царапин.