Исповедь

      Горячую кожу головы настойчиво охлаждал резкий ветер. Артур не мигая впивался взглядом в закрывшуюся за Цзюном дверь и инстинктивно растирал предплечья напряжёнными пальцами. Картина, только что разыгравшаяся перед любопытными друзьями, врезалась ему в нос внезапным ударом кулака, да так, что на какие-то жалкие секунды выбила весь воздух из лёгких.       Может ли быть этот устрашающий мужчина тем человеком, который многое сделал для Цзюна? Этот устрашающий мужчина, обрушивший на того же Цзюна — худого Цзюна — град тяжёлых ударов и поваливший его на землю? Нет, нет, наверное, в этом какая-то ошибка… — Дела-а… — протянул Рул, выпрямляясь и потягиваясь. Энди, сидевший на корточках, так и остался неподвижным, зачарованно глядя в никуда. — Что ж, теперь я понимаю, почему наш угрюмый друг такой… грубый. Это всё его отец.       «Это не отец Цзюна», — хотел было возразить Артур, но, вспомнив слова Цзюна про голову и наказание, поспешно захлопнул рот. Потом снова открыл, намереваясь возмутиться насчёт грубости и угрюмости — однако Энди, не подававший голос, вдруг медленно повернулся лицом к товарищам, и брови паладина поползли на лоб. Лицо Энди вытянулось и приняло самый огорошенный и возбуждённый вид. — Он Цзюну не отец, — произнёс он, с трудом шевеля губами. — Нет, он не отец. Он батя. — Что? — Рул скривился, недовольный формулировкой. — Какой ещё батя? — Ну, батя! — воскликнул Энди, рывком подскакивая. — Батька, батяня… Как ещё…       Губы Артура расплылись в неуклюжей улыбке. Энди всплеснул руками и упёр их в бёдра, с видом обиженного ребёнка посматривая на недалёких друзей. В его большой голове, изредка продуваемой тёплым ветерком, мысли и отдельные слова громоздились подобно хозяйской утвари в деревенской кладовой: хлама там было достаточно, зато простое и полезное стояло на ближайших полках, чтобы можно было просто протянуть руку и снять. Слово «батя», дорогое и близкое, было бережно завёрнуто в синий ситцевый платок и любовно хранилось в маленьком комоде наверху. «Батя». Глаза Энди загорелись. Как, как можно не знать, кто такой батя? — Батя — это… Угхх! — Воин ударил себя по бедру и поморщился. — Да как же вам объяснить, городским… Артур! — Энди с умоляющим взглядом обратился к паладину. Не зря же они жили в Колдроке… сколько лет?.. два-три года? — Помнишь моего батьку? — Ну… да? — неловко отозвался Артур, пытаясь откопать в недрах мысленного архива образ отца Энди. Нет, не отца. Батьки? В памяти появилось изображение высокого, широкого в плечах мужчины с густой соломенной бородой, морщинами на лице и доброй ухмылкой. Скрестив загорелые мускулистые руки на груди, он стоял на пороге и смотрел на игру уличных музыкантов… Батька?.. — Ну вот! Это — батька. И это, — Энди показал в сторону дома могучего мужика, — тоже батька. — Да какая разница? — отмахнулся Рул. — Разве что твоё определение нескладное и угловатое. Батька… ну что это такое.       Щёки Энди недовольно вспыхнули, а волосы затрепетали, взъерошенные жестоким порывом ветра. — Батька — это всё, — важно произнёс он, выпячивая грудь. — Батька — это… это… тот, кто умеет делать всё. И учит этому тебя! Это бесстрашный, твёрдый мужик, — да, Рул, мужик, не перебивай меня! — который выстоит в грозу, в ураган, в шторм! Ему не страшны засуха и голод, мороз и погоня, он может выжить в любых условиях, потому что он — Батя! Батя — звучит гордо!       Глаза паренька засверкали. Было что-то детское в этом блеске — но Рул смутился, сделал шаг назад и уступчиво склонил голову. «Батя» — это слово он слышал только из уст Энди, но не понимал, как можно такое чистое, величественное слово, как «отец», окрасить в столь недостойный, грязный цвет. Отец — у него самого. Отец — у Артура. Отцы — у всех достойных людей. Откуда же, откуда взялось это неказистое слово с возвышенным смыслом? — Батя… — повторил Артур и невольно хохотнул, тут же прикрывая рот ладонью. Странное слово свалилось мешком с верхней ступеньки лестницы, тесёмка развязалась — и маленькие ягоды черешни высыпались на каменистую дорожку. — Нет, не так! — осадил его Энди. — Распрями плечи. Подумай о том, что ты говоришь о самой главной вещи в жизни. И только потом говори. Батя. — Лучше давайте думать, что делать будем, — примирительно проворчал Рул. — Мы не знаем, когда Цзюн выйдет, зачем он вообще сюда приехал, куда он пойдёт дальше… Это и так не похоже на тайную… — А ещё! — вскрикнул Энди, притопнув ногой. — Это не просто батя! Я его знаю! И ты, Артур, тоже о нём слышал! — Паладин смущённо поднёс ладонь к затылку. — Это же Рич Стальной Кулак! Он же каждый день на охоту уходил. Почти всех оборотней вырезал! И в каждом рукопашном бою побеждал! Только не говори мне, что не помнишь! Не расстраивай меня, Артур! Артур?.. Всё с тобой ясно. — Энди коротко вздохнул и удивлённо покачал головой. — Я-то думал, он одиночка, а у него… сын?       Язык Артура зачесался рассказать правду, но паладин только невнятно промычал, что Энди расценил как одобрение и признание вины. Он дружелюбно махнул рукой и хмыкнул. — Да ладно. У тебя же свои мысли в голове, а не мои. Ты думаешь о чём-то другом… — Тут мечник довольно заулыбался. — Куда мне до тебя.       Артур снова воззрился на манящую тяжёлую дверь. Так вот он какой, важный человек. Батя, воспитавший мальчика как своего сына, передавший ему весь свой жизненный опыт, поддержавший, научивший, вырастивший… Батя… Отец никогда бы не встретил Артура так, с силой обрушив на его голову тяжёлую руку. Его отец — приор Бенедикт, да пристало ли приорам зваться батьками и тренировать в своих сыновьях силу физическую необъятную?       Заноза кольнула сердце, и сумасшедшая мысль заявила, что хочет получить кулаком по голове. — И всё же, — тихо кашлянул Рул, вновь привлекая к себе внимание, — предлагаю обговорить дальнейший план, пока Цзюн не вышел вместе с… батей, который проломит всем нам головы. — Ты только предлагаешь, а я уже всё придумал! — коварно прищурился Энди, жестом подзывая друзей поближе. — Помните же Мэй? А, Рул, ты не знаешь… Та торговка, которая болтала с Цзюном. Надо её разговорить! Артур, это поручаю тебе… Тебя девушки любят. И клирика Жермена… Рул, эта задача твоя: ты со значительными лицами ладишь больше всего. Да ещё и с клириками — да-а! А я погуляю по окрестностям и поспрашиваю остальных. Я всем по душе! — Белые зубки мечника озорно сверкнули. — Надо ведь узнать о Цзюне побольше… сам он ни за что не расскажет ничего! А история-то становится всё интереснее…

***

      Резные тёмные часы с кукушкой отбивали секунды.       Цзюн молча сидел за мощным деревянным столом, поглаживал пальцем гладкую, вышкуренную и покрытую древесным лаком столешницу и смотрел на свои худые и острые коленки. Рич с силой бил ножом по разделочной доске, нарезая свежую мяту для мяса. И тоже молчал. По частым шумным вздохам Цзюну не трудно было понять, что старик хочет что-то сказать, но рот почему-то не открывает. За столько лет выучить эту его привычку было не трудно. Ждёт.       Цзюн тоже. Ждёт. Стучит подушечкой пальца по столешнице, обводит взглядом просторнейшую комнату, в которой был минимум мебели: четыре массивных стула с высокой спинкой, низкий табурет, обеденный стол с конфетницей на нём, кухонный стол с ящиками, большая печка, кресло-качалка и кровать у дальней стены. Застеленная, между прочим, идеально, без малейшей складочки на покрывале или подушке. Комната была всего одна, если не брать в расчёт небольшую каморку два на два метра, в которой хранятся все рыбацкие и охотничьи принадлежности хозяина дома. На полу в комнате лежал большой тёмный ковёр. Цзюн помнил, что любил на нём лежать летом, раскинув руки и ноги, когда жарко на улице и дверь нараспашку, когда пахнет влажной и пригретой солнцем травой, когда спокойно. Когда Кошмар не шипит в голове, а болезненные судороги от разрядов молний остались далеко позади.       Рич моет нож в чашке с водой, прибирает на место.       — Как дела в Гавани? — неожиданно начинает разговор старик, не думая даже повернуться к единственному человеку в комнате, кроме него.       — Тебе ответить честно или…?       — Хочешь, соври. — Рич горбится и уже другим ножом чистит шуршащую шелухой луковицу.       — Тебе соврёшь, как же, — хмыкает Цзюн и запрокидывает голову, начиная рассматривать потолок. — Всё равно раскусишь же. Но на самом деле не всё так плохо. Сейчас. Было куда хуже.       — Не сомневаюсь.       Рич, как и год назад, немногословен.       Они никогда не слали друг другу письма, не летали в гости — зачем? Цзюн, если честно, о нём даже не вспоминал. Может, только иногда, когда было совсем плохо, а Кошмар дожирал последние остатки его сил.       — Я вступил в гильдию, — невзначай бросает Цзюн, начиная интенсивнее стучать пальцем по столу.       — А кто-то, если мне не изменяет память, зарёкся в Гавани с людьми пересекаться. — Рич самодовольно усмехается. — А тут целая гильдия. — Цзюн хочет что-то сказать, даже открывает рот, но его всё равно опережает старик. — Сильно тебя жизнь потрепала. Даже не узнать. Совсем не тот забитый пацан, который бежал из Колдрока под страхом быть пойманным Орденом.       — А сам-то. Не страшно было, что заберут за укрытие такого опасного меня? — Цзюн снова смотрит в потолок. И правда. Он же бежал отсюда. Как же, оказывается, это давно было…       — Да от тебя опасности не больше, чем от муравья. — Рич смеётся и смахивает шелуху в сорное ведро. — Не льсти себе.       — Ни в коем случае. Можешь говорить что хочешь, но от правды не убежишь, — серьезно вздыхает Цзюн, наконец устремляя взгляд вперёд, прямо в широкую спину Рича. — Ты тоже это знаешь.       — Много болтаешь, щенок. Лучше полезным делом займись. — Рич впервые за всё время их разговора поворачивается лицом. Почему-то сейчас его борода выглядит гуще и чернее, чем всегда. Или Цзюну просто так кажется из-за освещения? — За домом, как всегда, дрова ждут. Топор знаешь где. — Цзюн сжимает губы в тонкую полоску недовольства. Он никогда не любил заниматься колкой дров. Особенно, если чурбаны еще сырые. Сухие — ещё куда ни шло. Вот только беда в том, что Рич в состоянии колоть дрова, можно сказать, голыми руками — такая в нём силища дремлет. Но заниматься этим по неясной причине приходилось Цзюну. Он не раз и не два спрашивал, на что получал вполне предсказуемый ответ: «Меньше слов — больше дела». — Или без ужина останешься.       — А я, может, до ужина и не собирался оставаться, — ворчит Цзюн, сползая со стула.       Рич в ответ только бурчит непонятное и машет грубой деревянной ложкой в сторону двери, мол, проваливай работать. Цзюн, в общем-то, не против. Он всю жизнь работает, а в оставшееся время, что не работает, листает книги заклинаний и пытается выспаться. Последнее, в прочем, получается у него достаточно редко.       Походной плащ оставлен на стуле, чтоб не мешался.       Дверь по-родному коротко скрипит, впуская в дом утреннюю свежесть. Еретик спрыгивает с предпоследней ступеньки, деловито осматривает владения и то, что чуть дальше них, выглядывает противоположный берег и упирает руки в бока. Чем быстрее он избавится от назойливого старика, тем быстрее вернётся к настоящей работе, за которую он получит не деревянной ложкой по затылку, а вполне себе золотые монеты.       Не нагретый солнцем воздух холодил кожу. Цзюн вдохнул поглубже и отправился за угол, где ровной пирамидкой лежала куча чурбанов, а в сторонке — чурбанчик, повидавший многое. Например, смерть ещё с три дюжины таких вот пирамидок. Рядом с чурбанчиком - колун.        Цзюн нехотя осмотрел фронт работы, понял, что не управится даже за три дня, но что-то сделать успеет, поэтому быстро стянул с себя плотную безрукавку, отбросил её на деревянную скамейку, стоявшую у самой стены, и взялся одной рукой за топорище. Голую кожу торса обожгло холодом, но Цзюн знал по своему опыту: это ненадолго. Замахнувшись, еретик с силой опустил колун на первую чурку.       Вороны от резкого шума слетели с веток рядом растущих деревьев и с громким «кар» захлопали крыльями прочь.