Сквозь янтари сквозистой рыжей хвои Лети, душа, в предбывшее стремясь, Ты отыщи то пращурово поле, Что вспахано задолго до меня…
1352.
Мальчик смотрел на ящерицу. Ящерица, коричнево-серая, в белесых продольных полосах, между которыми ровными рядками расположились ярко-коричневые пятнышки, была едва заметна на чешуйчатом серо-коричневом стволе старой сосны, опушенном понизу празднично-яркой, в солнечный день казавшейся совсем изумрудной порослью. Мальчик не шевелился, даже почти не дышал; ящерица тоже не шевелилась, припав к стволу и напружив выгнутые лапки, готовая в любой момент прянуть прочь. Ящерица была пуганная, недаром вместо долгого хвоста позади торчал выразительный обрубок; значит, не пустые байки, что они умеют отбрасывать хвост… - Ва-а-ня-а-а! Мальчик, вздрогнув, обернулся; ящерица живо шмыгнула вверх по стволу. -…я-а! – откликнулось эхо. - Ваня, ау-у! – присоединился другой звонкий голос. Ваня, подхватив корзину, побежал на зов, мимолетно пожалев о спугнутой ящерице. Стайка белоголовых ребят, составив лукошки, расселась на траве подле небольшой водомоины, точнее, ямы, в которой глянцевито блестела темная, настоянная на листьях вода. - Прошка яиц набрал, сейчас печь будем, - повестил один. Он, ловко управясь с кресалом, устроил костерок; остальные стали разворачивать за-хваченный из дому хлеб, печеные репины – у кого что было. Ваня тоже присел у костра, подумав – ноги гудели от ходьбы по лесным буеракам – стал разуваться. Все ребята были кто босиком, кто в лаптях, а у него лапти были особенные, плетенные из кожаных ремешков. - А не жалко? – спросил он вдруг. - Чего? – не понял Прошка. - Птицы вот летали, гнездо свое устраивали прехитро – ты помысли, ведь одними но-сами! – яички свои лелеяли и берегли, а мы их детишек возьмем и съедим. - Постник! – зареготал Прошка. - Так, по-твоему, ничего и не съесть! – заметил старший из мальчиков, тот, что разводил костер. – Птичек жалко, рыбок жалко – им тоже, поди, больно, когда на крючок цепляют – про телушек уж и говорить нечего. Одной капустой питаться придется, да и то не уверен, что капусткам не больно – не зря на Ивана Постного ее рубить не полагается [1]. - Одно слово – попович, - снова хохотнул Прошка. - Не попович, а монахович, - поправил доселе молчавший курносый мальчонка. - А правда, Вань, кто у тебя батька – поп или монах? – полюбопытствовал кто-то из ребят. - Инок, - строго поправил Ваня. Церковными делами он живо интересовался и хорошо разбирался во всяких тонкостях. – В пустыне, в лесу творит подвиг. - И на кой надо, - проворчал Прошка, лениво развалясь на траве и закинув руки за го-лову. – Все добрые люди в монастырь на старости лет идут, чтоб доживать в спокое… - Ты ничего не понимаешь! – мгновенно вспыхнул Иван. - А что? – Прошка поднялся, упер руки в боки; уже намеренно задиристо высказал. – Все люди как люди, один твой как незнамо кто. Вот чё он в лес поперся, а? - Ты… - Иван вскочил, сжимая кулаки. Он знал, точно знал, почему, но объяснять этому, который все равно ничего не поймет, и не хочет, да и не возможет понять… Прошка нависал над ним, здоровенный, нагло лыбящийся в ожидании драки, в которой, конечно, победит. - Ты… - вместо всех объяснений Иван выдохнул в ненавистную в этот миг рожу единственное, – отца не замай! - А то что? – он был старше и никакой пыжащейся мелюзги, ясное дело, не боялся. Накостылять такому слегонца даже полезно, для науки. Иван отступил на шаг. В драке ему явно не выстоять, но… Сдвинулся еще чуть-чуть, назад и вбок. - А то что? – повторил Прошка с издевкой. - Бог накажет! Прошка кинулся… Иван змеей вильнул в сторону. И обидчик с разгону бултыхнулся прямо в темную воду. Ребята со смехом протягивали бедолаге руки, помогли выкарабкаться. Прошка, мок-рый и злой, облепленный водорослями, стучал зубами. - Ну, ты… я тебя сейчас… - Довольно. Старший из ребят вдруг твердо шагнул вперед. - Довольно, я сказал, - повторил он с нажимом, и драчун сразу сник; со старшим связываться не стоило. – Тебя предупреждали. *** Боярский двор в одночасье не разоришь. Хоть и жили ростовчане на новом месте поч-ти крестьянским побытом, а за стол (холопов кормили отдельно) во всякий день садилось од-них взрослых до десяти душ. Дядя Петя, так-то величают уже Петром Кирилловичем, хоть и молод, не исполнилось еще и тридцати, но – хозяин, глава рода, и какого! Тетя Катя, хозяйка дома, а еще захаживает тетя Аня, Анна Кирилловна, со своим мужем, которого почему-то все зовут Дюденей, как того татарина [2]. А работники, прежние боярские послужильцы, что не оставили господина в трудноте, а старые слуги и ключница, перевалившая на десятый десяток, которую никто в доме уже не может ни вспомнить, ни даже представить хотя бы в средних летах. И детишек – собьешься со счету: сыновцы Клим и Ваня, Клим – уже почти юноша, вытянулся, на щеках пробивается невидимо-светлый пушок, и рука сама тянется подкрутить пока несуществующий ус; он уже косит наравне с мужиками, а в этот год впервые и пахал. Семи-летний шебутной Мотя, Таньша, одногодка Ване, и маленькая Агаша, будут, должно быть, и еще, а чего бы не быть, если хозяин с хозяйкой молоды, здоровы и друг с другом в ладу; опять же, дети-внуки слуг и послужильцев. На простом дубовом столе, на льняной скатерти та же каша, те же грибы да зелень, что и у всякого простого людина. Разве что суетится, подавая то-другое, девка, а хозяйке можно и посидеть за столом, так и в добром крестьянском дому непременно есть работник или ра-ботница, а то и холоп. Серебра мало, серебро берегут на праздничный день, а в будний домочадцы едят из глиняной и каповой посуды, хлебают уху деревянными ложками, и только по тому, как привычно управляются с двузубыми вилками, да по тому, что тарель стоит перед каждым, и угадаешь былое. Ваня подцепляет вилкой жареный грибок (чистил, так еще чернота не сошла с рук), опрятно отламывает хлеб. Жует и думает. Он привык думать, обмысливать происходящее. Ведь нельзя сказать, что Прошка худой человек (сволочь, простым словом, но такие слова в семье настрого запрещены). Они приятельствуют, они прекрасно играют вместе, как-то, когда Ваня сильно содрал коленку, Прошка лепил ему подорожники. Но откуда у него эта тяга зади-рать, причем того, кто слабее? От желания непременно быть победителем, причем даже и то-гда, когда в победе немного чести? Летний вечер светел. Легкий ветерок заносит в окно запах трав. Где-то вдалеке мычит корова. Мужики торопятся довершить остатние дела, девка трет песком закоптившуюся сковороду. Хозяйка с дочерьми сидит за рукодельем, Таньша на швейке доканчивает сорочку (сшила себе сама от начала до конца), Агаша с великим усердием кроит саянчик для куклы. Кукла у нее новая, еще не успевшая обтрепаться, набитая овечьей шерстью, а не золой или еще какой-нибудь ерундой, и на волосы матушка выделила крашеной пряжи, так что кукла у Агаши с каштановой косой, вот! Она ею очень гордится и мечтает нарядить как княжну; даве матушка справила себе новый летник, так дочка запасливо собрала все оставшиеся лоскутки. - Ваня-я! – тянет она, когда двоюродный брат за какой-то надобностью забегает в дом. – Ты колты обещал! Ваня обещал, и даже раздобыл кусочек тонкой-претонкой проволоки. Медной, конечно, но для куклы вполне заменит золото. От Ростовской, до разорения, старины удалось сберечь книги; в искусно украшенном «Шестодневе»[3] Ваня и присмотрел узор. Он ищет, где по-светлее, принимается за дело. У Вани острый глаз и чуткие пальцы, никто другой не осилил бы такой мелкой работы. Колты готовы, и пора бы вернуть книгу на полицу, но глаз зацепился за страницу. «Захотел же Он сотворить не столько, сколько мог бы, но столько, сколько знал, что нужно. Мог бы Он легко сотворить вселенных таких, что зовутся миром, и десяток тысяч, и два десятка великих светил. Это и значит: творение много легче хотения». Агаша пристроила кукле украшение, хвастаясь, всем сует, показывает. Ваня читает. «Из сотворенного же одно видим мы и чувствуем, другое мыслим. Область мысленных созданий – эфир и небо. Одно – земное, другое – небесное. Как и надлежало, Он и живые существа сотворил: одни чувственные, а другие мысленные. Мысленным он дал для житья небо и эфир, а земным землю и море». Воображение живо рисует мальчику эфир, наполненный мысленными существами, прозрачными, колеблющимися, как бы из сгущенного воздуха… - Ваня-а! Мальчик подскакивает, вырванный из мечты ежеденной действительностью. Темнеет, а еще не все доделано! Летний вечер долог, да ночь коротка. Наработавшиеся мужики давно уж повалились, детей тем более пора укладывать, но тете Кате хочется докончить работу и докончить рассказ. Ваня навел-таки разговор на свою любимую тему: о прежней жизни в Ростове и переселении в Радонеж. Родители Катерины тоже перебрались из Ростова, но давно, сама она родилась уже здесь. Она прилежно повторяет все, что слышала от свекра со свекровью, от старых слуг, от мужа – но тот был тогда совсем маленьким и мало что может прибавить. Она по крупицам восстанавливает рассказ: как дедушко Кирилл был великим боярином, как ездил со своим князем в Орду… Ване вживе представляется никогда не виденный им (чувствуя близость смертного часа, дед постригся, в один день со своей женой, как раз незадолго до Ваниного рождения. Де-душка с бабушкой и умерли в один день, как в сказке или как Петр и Феврония) дед: высокий, осанистый и могучий, в блистающей броне. Видятся кони, мчащие сквозь снег… Как именем нового великого князя грабили их дом московиты. В который раз – Ваня знает уже наизусть и подсказывает, когда тетка запинается – про то, как бабушка закинула в крапиву сережку, а вторую не успела, московский ратник выдернул прямо из уха, поранив боярыню до крови. Сохранившуюся единственную сережку берегут, точно святыню, изредка-изредка, когда дети упросят показать, достают из ларца. Ваня, закрыв глаза, легко может представить себе: сплетенные тончайшей филигранью, ажурные полые бусины, усаженные зернью. Серьгам уже тогда, верно, было больше ста лет – сказывают, делали такую тонкую работу в дотатарские времена, а после перевелись добрые мастера. После того семья впала в великую скудость, доходило до того, что в иной день бабушка не знала, чем накормить сыновей, когда те вернутся из училища. Даже за помощью было обратиться не к кому: разорена была вся земля. И вдруг – странное, почти невообразимое известие: московский князь выделяет землю для ростовских поселенцев, на десять лет освобождает от всех налогов и даней. Тот самый, который довел их до такового бедствия! Трудно было решиться, но все ж пришлось. И ничего, на новом месте мало-помалу выстали… Когда все уже улеглись, и тетя Катя подошла поцеловать детей на ночь, Ваня шепотом спросил: - Теть Кать, а почему отец ушел в монахи? Он спрашивал уже не впервые, и знал ответ, но сегодня тетя Катя сказала совсем дру-гое: - С горя! И, спохватившись, торопливо подправила племяннику одеяло: - Спи, касатик! *** На другой день Ваня с удвоенным старанием взялся за свою работу. Особенно тща-тельно он обиходил коней, вычистил до атласного блеска, расчесал гривы, а своей любимице Яблоньке даже заплел в косички, с грустью думая, что больше не увидит их, разве что через много лет. На прощанье поднес каждому крупно посоленный ломоть ржаного хлеба и чуть не расплакался, когда кобыла шелковыми губами коснулась ладони, чуть не перерешил обратно. И дома, за трапезой, он с острой виноватой нежностью вглядывался в лица домашних, впрок запоминая перед разлукой и заранее винясь в том огорчении, которое принесет им. Ага-ша с гордостью объявила: «У меня жуб выпал!», стала всем казать. Так и запомнилось: красный мокрый ротик с трогательной щербинкой… Ибо прошлой ночью решение, которое давно зрело в Ивановой душе, наконец окончательно сложилось и упало в руки спелым плодом: он пойдет искать отца. *** Сидя на пеньке, вытянув ноющие ноги, Ваня отдыхал. И зачем надел в дорогу сапоги, нет бы ременные лапотки, или даже обычные, лыковые… Нарочно ведь выбрал самую удобную обувку. Но в потемнях Ваня сбился с пути и угодил в болото, насилу выбрался на твердую землю, в какой-то миг даже показалось, что все, останется здесь навеки. Вымок до нитки, на-черпал в обувь гнилой болотной воды. Лапти б давно просохли, а сапоги хлюпали на каждом шаге, и ноги мгновенно сопрели и сбились до крови. И сейчас мальчик сидел на пеньке и не знал, как заставить себя подняться, обуться, идти дальше. То и помогло, что цель была уже близка. Впереди, на холме, через заросли малинника и дальний лес просматривалось что-то бревенчатое. Ваня, морщась, замотал онучи, натянул противно мокрые, чуть не булькающие сапоги, взялся за посох, который, стойно бывалому путешественнику, накануне вырезал себе из орешины. Можно было поискать торного пути, но уж очень призывно мерцали в малиннике рубиновые ягоды. Сперва он срывал по малинке, не замедляя шага, потом стал тянуться за теми, что по-лучше, затем он вовсе отложил посох и насел на куст. Мелкие, плотные ягоды наполняли рот духовитой сладостью, и уставшему отроку казалось, что он никогда не ел ничего вкуснее. За спиною вдруг затрещали ветки. Ваня обернулся… узрел здоровенную бурую морду и рванул через кусты. Так рванул, что не успел даже подумать, куда, и только когда сердитое пыхтенье за спиной начало отставать, сообразил, что безотчетно двинулся в правильную сторону – к жилью. Иван выдрался из малинника, теряя клочья одежды. Впереди вилась тропинка, едва заметная среди сосен. Иван припустил по ней. Бревенчатые стены мелькали все отчетливее. Иван уже начал задыхаться. Звериное сопение за спиной слышалось, кажется, даже ближе. Иван с отчаяньем вспомнил, что медведю нужно кинуть шапку – шапки, как на грех, не было, даже посох он давно выронил. Из послед-них сил он еще рванулся, споткнулся, нелепо замахал руками… Ограда выросла перед глазами внезапно. Откуда взялись силы – Иван в два мгновенья домчал до нее, забарабанил в калитку, дернул на себя раз, другой… только тогда заметил, что дверь замкнута на ветку: людей не было ни в доме, ни поблизости. Как назло, ветка накрепко засела в петлях, Иван, обдирая руки, то тянул, то толкал ее, но легонький, от мимохожих зверей, засов не поддавался, верно, зацепился каким-то сучком. Что-то мокрое ткнуло Ивана в ногу. Он мгновенно обернулся… бежать… некуда уже бежать… вжался спиной в стену… хоть на вершок подале от косматого ужаса. Глянцевито блестел влажный кожаный нос, маленькие глазки среди бурого, как будто даже выгоревшего в рыжину, меха глядели с почти человеческим, любопытствующем выражением. Иван чувствовал тяжелое, вонючее дыхание зверя. - Уходи… - прошептал он с отчаяньем. Медведь, словно понял слова, отшагнул назад, мотнул большой головой. - Уходи! – выкрикнул Иван уже в голос, с провизгом. – Прочь! Уходи! Медведь снова досадливо мотнул башкой и стал подыматься на дыбы. Мальчик зажмурился и выдернул из-за пояса ножик… *** Высокий молодой монах оглаживал приникшего с нему ребенка. - Ты что же это, с мишкой драться надумал? Зверь к тебе со всем сердцем, а ты! - Да-а… а чего он… - Ваня шмыгнул носом. Он еще вздрагивал, отходя от недавнего ужаса. - Кушать захотел. Разве ж такой здоровый одной малиной напитается? Мишка сюда который год ходит, привык к человеку, и от тебя ожидал, что ты дашь ему что-нибудь вкусненькое. А ты чего глядишь, как займодавец? – отнесся монах уже к медведю. – Сегодня еду на троих делить будем. Он зашел в калитку (Ваня опасливо покосился на зверя, но побоялся показаться трусом и остался снаружи) и вскоре вернулся с сухарем, положил его на пень, примолвив: - Ну, держи свой укрух[4]. Медведь немедленно принялся за еду, а закончив, присел на задние лапы, повел пе-редними несколько раз друг к другу и вниз, словно бы хлопал в ладоши. - Благодарит, - пояснил монах. – Ладно, пошли в дом. Умоешься, поешь, потом все расскажешь. Кажется, рыбный хвостик еще остался. Мишка, конечно, припасы подъел изрядно. Зато поотвадил волков, а то прежде совсем одолевали. - Дядя… э-э, отче… отец Сергий! – Ваня все-таки не утерпел с вопросом. – А где мой отец? Сергий остановился, долго оглядел племянника. - Твой отец в Москве. В Богоявленском монастыре. Отведу, - отмолвил он на невысказанный вопрос. – Завтра из утра. Мальчик разочарованно вздохнул. Так нескоро! Он уже не помнил об усталости и го-тов был прямо сейчас идти на край света. - А сегодня, чаю, нам предстоит объясняться совсем с другим родственником. Сергий, отвернувшись, стал шарить на полице. Ваня почувствовал, что краснеет, и по-радовался, что дядя не видит этого. *** Сергий не ошибся. Он вообще редко ошибался, в чем мальчику еще предстояло убедиться. Ввечеру явился Петр Кириллыч, вместе с соседом Онисимом. К этому времени Ваня, накормленный (в самом деле, рыбным хвостиком и двумя сухарями), вымытый и намазанный чем-то от царапин и комариных укусов, сидел на лавке, завернувшись в вытертое до полупрозрачности одеяло, а Сергий вывешивал на просушку его постиранную сряду. Заслышав голоса, Ваня приоткрыл было дверь, но остоялся: понял, что взрослые должны прежде переговорить сами. Петр в бешенстве кричал на брата, называя его Офромеем[5], мирским именем: - Сидишь в своем лесу, и сиди! Чего удумал – детей сманивать! Святоша! Он хотел выкрикнуть еще какие-то укоризны, но Сергий выставил вперед ладонь, и брат внезапно смолк на начатом слове, побагровел ликом. - Медленно читай «Отче наш», - повелел Сергий. Петр дернулся, попытался возразить, но снова не вымолвил иного слова, трудно на-чал: - Отче наш, иже на небеси… Самое удивительное, что к нему присоединился и помалкивавший доселе Онисим. Петр докончил молитву – краснота уже почти сошла с лица – и с выражением удивления на лице склонил выю перед старшим братом: - Благослови, отче… А Онисим даже бухнулся на колени. Сергий осенил обоих легким движением. - Успокоился? Теперь и поговорим. Ты садись. – Он кивнул брату на пенек, с которого давеча забрал свой укрух медведь, сам присел на приготовленное – колоть на дрова – бревно. – Ну сам посуди: как я, сидя в лесу, могу кого-то сманить? Иван отца искать отправился. Давно об этом думал, а тут еще ребята распалили… словом, вот так. - Искатель… усвистел ч… бог весть куда среди ночи, хорошо хоть записку оставил - угольком на двери нацарапал, можешь себе представить? А тут не знай, что делать, не знай, что думать: может, уж волки давно заели? - Такого заешь! Он тут с мишкой столкнулся, иной все порты измарал бы, а он за ножик схватился, драться изготовился. А Ваня-то думал, что драпал, как распоследний трус. Дядя Петя одобрительно хмыкнул. Снова насупился: - И все ж, того… - Уж чего хорошего. Но, с другой стороны, ты, может, еще и не отпустил бы. - Да ясное дело! - Ну вот. Но, брат, пойми, как бы то ни было, а отец отроку необходим. - Мы ни его, ни Клима и от своих не отличаем! – возразил дядя Петя с легкой обидой. По сравнению с братом Петр был чуть-чуть меньше ростом, чуть-чуть плотнее. Высокий, сухо-подбористый Сергий казался одновременно и старше, и моложе: ликом, прозрачной легкостью проникающего в самую душу взора. - Ведаю. Чем ты, чем Катерина, лучшим воспитателем для ребят никто не стал бы. Может, даже родной отец. Но есть еще что-то такое… необъяснимое, наверное. В чем самый любящий дядя не заменит отца. Дядя Петя посопел, глянул в сторону приотворенной дверцы. - Искатель, выходи, - сказал Сергий, не оборачиваясь. Ваня старательно подтянул одеяло, завернулся как мог плотнее. К несчастью, много времени на это уйти не могло. Он чувствовал жгучий стыд за тайность своего ухода, и вместе с тем знал, что во всем ином прав. Вот и Сергий так же говорит. - Ты его сильно не брани, - попросил Сергий. – Виноват, чего спорить. А только мы думаем, что человек выбирает свой путь. Но бывает и так, что путь выбирает человека. - И все-таки скажи, - домолвил он, чуть помолчав. – Ты воспитываешь его десять лет. Неужто ты всерьез полагаешь, что его кто-то может сманить… или удержать? На ночь дядя Петя не остался, торопился успокоить жену. А Сергий пел в своей церквушке вечерню – все то из службы, что дозволено не имеющему священничества – и Ваня умело подтягивал, и так дивно было слышать этот ясный высокий голос здесь, среди пустых бревенчатых стен, еще хранивших в себе эхо гудящих вьюг и волчьего воя. И после, перед сном, он дольше обычного стоял на молитве, пытаясь восстановить душевное равновесие. Радость волнует паче беды. Ваня уже спал. Сергий подошел поправить одеяло, как всякий взрослый непременно подойдет к спящему ребенку. Он смотрел на нежную линию детской щеки, на рассыпавшиеся волосы, казавшиеся в лунном свете серебристыми, и сердце его наполнялось пронзительным, отвычным – а может, и неизведанным доселе? – чувством. Так ли было, когда много лет назад он качал маленьких племянников на коленях? Он не мог вспомнить, но казалось – нет, не так. Тогда было умиление, какое всегда вызывают маленькие. А ныне он всем своим существом, всем переполненным нежностью растревоженным сердцем чувствовал, что вот, здесь – пусть не сын, племянник, пусть! – и все же родная кровь, родная плоть. Тоненькая ниточка в грядущее.