Имя - Русь. Роман-хроника.

Если очень-очень горячо молиться, это поможет. Не всегда и не во всем, иноки лучше других знают, что многое на свете неподвластно человеческой воле, и просить у Господа нужно не избавления от тяжелых обстоятельств, а мужества для их преодоления. Но порою случаются и чудеса. По весне, вместе с другими выкупленными полоняниками, Ванюша воротился домой и сразу приехал в Троицкий монастырь за невестой. Марьюшка к тому времени уже бодро ковыляла по двору на деревянной ноге, выточенной для нее самим Сергием столь искусно, что случайный наблюдатель ничего бы и не заподозрил. Федор подсадил девушку в сани и помахал вслед рукой. Солнце пригревало, ветви деревьев стали темными и упругими, на вербе набухали почки, и жизнь мало-помалу налаживалась. *** Что москвичи Ольгердова набега просто так не спустят, ясно было всем. Михаил спешно укреплял Тверь. Однако первый удар Москва нанесла не туда. Союзников следовало разделить и бить по отдельности. В следующем году москвичи повоевали земли смоленского князя Святослава, тоже участвовавшего в Ольгердовом походе. Повоевали хорошо, можно сказать, от души. Смоленска не взяли, да и не пытались, но приграничные волости испустошили вдосталь. Затем двинулись на Брянск, где сидел Дмитрий Ольгердович. Здесь прошло не так гладко, но свой кусочек Москва все же отщипнула. Вместе с Великим Новгородом ходили на немцев, хотя и без особого успеха. По удивительному совпадению, в тот же год на немцев ходил и Ольгерд, разрушивший их крепость Готисвердер, что подле Ковно. Усобица, раз начатая, раскручивается по спирали зачастую уже помимо воли князей. Людям, пострадавшим от ратного нахождения, необходимо возмещать урон и поправлять хозяйство, и вот так кашинцы грабят тверичей, тверичи – московлян, московляне… С Тверью так просто было не справиться, и Алексий, понимая это, предпринял меры, недоступные светским правителям. Грамота от митрополита Всея Руси Константинопольскому патриарху, запечатанная, завернутая для сохранности в плотную вощеную ткань и запечатанная еще раз, тряслась в возке, качалась на волнах Черного моря, снова качалась в кожаной сумке монаха, которого, едва он ступил на твердую землю, с отвычки повело вбок… Не ведая о том, и тверичи, и московляне согласно, хотя и с некоторой опаской, переводили дух: кажется, год обошелся без войны! *** Новый холоп, Филька, по-первости дерзил и за работу принимался лишь с пары плюх, но, взявшись, работал исправно. Верно, по природе не умел тяп-ляпничать. Втроем, включая Семена, сбереженными конями по весне подняли пашню, и когда, потные и уработавшиеся вусмерть, все трое валились рядом и брались за ложки, на мал час и забывалось, кто из них был холоп, кто господин. С ратной службой ныне стало гораздо строже, да Илья и сам не позволял своим расслабляться. Сельские дела приходилось вершить урывками, покос ребята с Филькой свалили сами. И воротились домой, перезабыв все, что можно. Потому Илье и пришлось самому, поворчав, сгонять в Ивановку – от них разве добьешься толку! Прискакал он где-то ополдён и, толкнувшись в ворота, обнаружил, что они не заперты. Верно, холоп поленился возиться с тяжелым засовом. Ругнувшись, он крикнул Фильку, чтоб выводил коня, но тот не откликнулся. Скоро обнаружилось, что его вообще нет ни в доме, ни на дворе. Разозлившись уже взаболь (Умотал куда-то, двор нараспашку, заходи, кто хочешь! Ужо задам, как вернется!), Илья постучал в ворота к соседям. И тут начали открываться странные вещи. Во-первых, парня никто не видел со вчерашнего вечера. Соседская Проська пару раз забегала во двор, но там никого не было. Во-вторых, вчера, как рассказывала та же Проська, шмыгая носом (не иначе, приглянулся молодец!), он выглядел взволнованным. Илья кинулся к стойлам, затем в дом. Конь весело хрупал травой и заржал, приветствуя хозяина. Скошенной, еще зеленой, травы ему было накидано столько, чтобы не голодать по меньшей мере два дня. В доме на первый взгляд все было на местах. Бранясь на чем свет стоит (тут уж ни во что стали все княж-Семеновы поучения), Илья отвязал пса и сунул ему под нос стоптанный лапоть. Пес сделал круг по двору, подумал и резво побежал по следу. Беглеца Илья настиг уже в сумерках. Тот, не чая погони, не таился и ни разу не оглянулся назад. Илья спрыгнул с коня, намотал поводья на сук, привязал пса и бесшумно двинулся следом. Путь теперь легко было отследить по колебанию веток, а пес мог помешать. Очень скоро Филька вышел на полянку и здесь присел отдохнуть, привалившись спиной к дереву и положив наземь дорожный посох. Тут-то Илья и вышел из-за деревьев. Холоп подскочил, как ужаленный. В глазах его плеснула такая отчаянная решимость, что Илье на миг стало не по себе. Филька замахнулся посохом. Замахнулся неумело, Илья легко поднырнул, уходя от удара, не стал обнажать сабли, на запястье у него висела ременная татарская плеть, этой плетью он и огрел противника, по чему пришлось, и еще, и еще раз, уже прицельно, по руке. Парень все же не разжал руки, но, силясь удержать посох, слишком сильно потянулся вперед, утратил равновесие, Илья подтолкнул его коленом, и он не устоял на ногах и проехался брюхом по траве. Илья носком сапога откинул подальше упавший посох. Филька уже поднимался на четвереньки, оглушено мотая головой, Илья, ухватив его за ворот, рывком вздернул на ноги, одновременно разворачивая к себе, и двинул в челюсть. Парень тяжело дышал, из прокушенной губы поползла вниз тяжелая капля крови. Он облизнул губы и сплюнул, и выкрикнул Илье в лицо: - Убивай! А не убьешь, уйду все одно, так и знай! Илья все еще держал его за ворот, но тут отпустил, отступил на шаг назад, зачем-то вытер ладонь о штаны. Филю шатнуло, но на ногах он устоял и остался на месте, не понимая. - Ступай! – насупившись, буркнул Илья. - Куда? - Куда шел! Или уже забыл? Да, вот еще… - Илья порылся в калите, высыпал, не считая, горсть мелочи. – Хоть поешь дорогой. Филя поморгал… и поклонился бывшему господину в ноги. Илья ехал обратно, ясные звезды светили сквозь сосновые ветви, и на душе у него было хорошо. *** Патриарх Филофей рассеяно вертел в руках Алексиеву грамоту. За стенами бушевала буря, и слышно было, как с разбегу бьет и бьет в берега далекое море. - Хотел бы я понять, для чего ему это надо… - задумчиво промолвил Филофей. - Это-то как раз очевидно! – откликнулся Киприан, до невозможности благообразный болгарин. Он, кажется, никогда не бывал растрепанным, усталым, и одежда его всегда сидела безупречно, складочка к складочке. – Ему надо утеснить тверского князя в пользу московского. И, простите меня, кир Филофей, я не вижу, почему патриархия должна ему в этом содействовать. Алексий хочет слишком многого! - Он просит… - начал было Филофей. - Скорее не просит, а требует! Могли ли мы подумать, - Киприан голосом подчеркнул это «мы», знаменуя величие и силу патриархии, внутренние сложности которой никак не касаются нижестоящих иерархов, - ставя – в виде исключения! – на русскую митрополию сего высокомудрого и в высшей степени достойного мужа, что он содеется единым из светских властителей? И станет втягивать церковь в свои личные отношения с князем Михаилом. Это очень похоже на злоупотребление властью! – Киприан примолк, сообразив, что чересчур разогнался, и прибавил уже мягче. – Все же церкви должно примирять, а не разжигать ссоры. Филофей поежился от резкого порыва ветра, жестом попросил затворить окно. Киприан аккуратно, не стукнув, закрыл створки. И вернулся, ни одного лишнего мгновенья не постояв, не посмотрев на бурю. Хотел бы он, Филофей, быть столь же во всем уверен! Чтоб отмахнуться, а лучше даже поучить и наставить… В самом деле, не должно! Только все было гораздо сложнее. Алексия Филофей не понимал. То есть отлично понимал, что и для чего тот делает, не понимал в чем-то ином, и, видимо, самом главном. Он прикрыл глаза. Где-то далеко-далеко упорное, как Алексий, море било и било в берег. - Я уважу просьбу кир Алексия, - проговорил он с отстоянием. Нарочно не сказав «мы». И домолвил совсем тихо. – Хотя понятия не имею, для чего я это делаю. *** По осени князь Дмитрий зачастил в Коломну, когда с княгиней, когда и один, послушать Митяя да погонять зайцев. Охота там была хороша, особенно по сжатым полям, когда дождь прибил к земле ломкие стебли, и на желтовато-буром хорошо стало следить, как стелятся над землей псы вослед мелькающему впереди стремительному белому клубку. И мало кто уведал, что по первой пороше Дмитрий виделся с Олегом Рязанским. Если бы кто взялся, внешность Олега он описал бы теми же словами, что древнего князя Святослава: среднего роста, с голубыми глазами, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Младший летами, Дмитрий гляделся заметно более рослым и тяжелым. Тщательно подготовленная встреча, среди борзых, повизгивающих и облизывающихся в предвкушении пазанков[1], была короткой, и, хотя союз был подтвержден, князья разъехались с неоднозначным чувством. Олег к подкупающему Митриеву прямодушию отнесся с опаской: чуялось, что именно потому он и может внезапно выкинуть что-нибудь такое, как с Тверским князем. А Дмитрий почувствовал в Олеге силу, такую же, как в Михаиле, и задумался, так ли прост будет желанный союз. *** В первый день зимы, на Наума-Грамотника, умер маленький Данилка. Болел, болел и умер. Дмитрий плакал. Плакала Дуня. Алексий метался, не ведая, что делать, и впервые не умея утешить своего воспитанника. И поэтому, когда в один из дней на владычное подворье явились Сергий с Федором, он обрадовался им, словно слетевшим с неба ангелам. От волнения сделавшись суетливым, он, даже не спросив прежде иноков об их деле, почти кинулся Сергию в ноги: - Поговори с князем! Скорбит! Утешь! Сергий ободряюще улыбнулся – утешение ныне нужно было прежде всего самому Алексию! – и встал с лавки, затягивая пояс. Как были, в грубых суконных свитах, мокрых по подолу (оба шли на лыжах), Сергий в лаптях, Федор в сапогах, они и предстали перед великим князем. Митрию не хотелось ничего. Только чтобы все от него отстали. И держать Дуню за руку. Он с трудом заставил себя принять прихожих монахов, даже то, что это был сам знаменитый Сергий, в сей час прошло мимо сознания. Он сумеречно глянул на вошедших, но многолетняя выучка все же сказалась, и он, почти не думая, подошел под благословение. Сергий легким движением крупной сухой длани осенил крестным знамением князя, затем княгиню, примолвив: - Благословляю и плод твой. Дунины глаза сделались огромными. - Очень скоро Господь пошлет вам дитя, - уверенно сказал (пообещал, предсказал ли?) Сергий. За все время встречи Федор не вымолвил ни слова. Он слушал беседу Сергия с князем, или, вернее, смотрел, что делает игумен. Сергий, в сущности, не говорил ничего особенного, чего не сказал бы иной на его месте: что путей Господних никто не веси, и что не должно христианину скорбеть о том, кто ныне на небесах. Но как говорил… Сего не повторить было бы никому, даже Федору! Дело было не в словах, не в выражении или оттенках голоса; в вере и силе, что пронизывали всякое Сергиево слово и действование. Провожая Троицкого игумена, князь и княгиня согласно преклонили колени, держась за руки. Сергий еще раз благословил обоих, одними глазами улыбнувшись их трогательной любви. *** А на другой день великий князь прискакал в Богоявление. Сергия уже не было, но Федор задержался на несколько дней. Митрий в оснеженной шубе грохнулся на колени, все вокруг засыпав белым: - Не ошибся старец! Дуня показалась бабке… и не ведали… Дитя! Будет! – и умолк, отчаянно покраснел, но глаза сияли. - Сергий не ошибается в таких вещах, - отмолвил Федор. - Верно, это несчастливое имя, - возбужденно рассуждал князь. – После прадеда ни один Данил не выжил, у Семена Ивановича сын, у деда Калиты тоже. Теперь Василием назовем, Дунин… Евдокиин прадед был сильный князь, и еще как святой Владимир в крещении. Хорошо будет, правда? Федор удержался заметить, что не бывает никаких счастливых и несчастливых имен. Ныне было бы совсем не к месту! - Хорошо! Они потом говорили еще долго, о воспитании детей, о церковной живописи и о нецерковной, какая ныне, бают, расцвела во фряжских землях. Глупость, конечно, к чему и рисовать простых людей да простые вещи, а все ж любопытно было бы взглянуть на такую диковину! О политике и о том, как спасать яблони от прожорливых зайцев, и много еще о чем, и когда князь, вконец успокоенный и полный радостных ожиданий, умчался в метельную круговерть, Федор подумал, что они неплохо понимают друг друга.