Mon ame soeur

Октябрьский дождь не прекращался с самого утра. Проснувшись рано, Рылеев отправился в свой кабинет, чтобы ничего не отвлекало его от создания нового произведения. Строчки будто сами летели из-под пера, и хозяин его едва успевал подумать, когда рука сама записывала следующее слово. Закончив строфу, Рылеев поправил очки, которые носил для работы из-за лёгкой близорукости, и обратил взор на бумагу, чтобы перечитать написанное. Оно удалось — лёгкая улыбка появилась на губах Рылеева, и, положив бумагу на стол, он достал из его верхнего ящика сложенный пополам лист бумаги, лежавший поверх других. — Кондратий Фёдорович, — постучала в его дверь прислуга, — к вам пришли. Я проводила в гостиную. — Благодарю, сейчас буду. Спешно спрятав письмо обратно в ящик стола и заперев его, Рылеев стянул очки и поднялся. Направился в гостиную. Фигуру, стоящую у окна спиной к коридору, Рылеев узнал в то же мгновение, как увидел. Сердце замерло на секунду, перехватило дыхание — особенно от взгляда на широкие плечи, спину, скрытые шикарным офицерским мундиром. Рылеев спешно преодолел расстояние до гостиной, и, услышав шаги, гость его обернулся. — Кондратий Фёдорович, — с улыбкой на губах произнёс Трубецкой, — здравствуйте. — Добрый день, Сергей Петрович. Рылеев замер, сделав шаг от двери, а Трубецкой повернулся к нему лицом. Он стоял, сцепив за спиной руки. Рылеев тоже сцепил свои и сделал ещё один неловкий шаг к Трубецкому. — Я хочу поговорить с вами, Кондратий Фёдорович. Рылеев кивнул, глядя в зеленовато-серые глаза. — Я тоже хочу с вами поговорить, и позвольте мне начать. Вскинув брови, Трубецкой коротко кивнул. — Позвольте мне задать вам личный и крайне неудобный вопрос, после которого — я пойму, если вы разорвёте все отношения со мной и пойму также, если захотите стреляться. — Да упаси господь нам с вами стреляться, Кондратий Фёдорович, — с лёгким испугом и недоумением проговорил Трубецкой. — Что же это за вопрос? — Екатерина Ивановна — она ваша âme sœur? Трубецкой покачал головой, а Рылеев выдохнул — похоже, он действительно готов был к дуэли. — А отчего вы женились на ней? — Меня утомила жажда великой и предначертанной судьбой любви. В юности у меня ещё был запал и страсть, а потом, когда остыло всё, я выбрал в жёны достойную и замечательную женщину. — Любите ли вы её? Трубецкой молча продолжал смотреть в карие глаза, и через несколько секунд молчания Рылеев отвёл взгляд, сжав губы. — А вы сами, Кондратий Фёдорович, отчего женились не на своей âme sœur? — Из упрямства, Сергей Петрович. Я был её учителем, и светлый её ум и добрый характер привлекли меня. А потом семья её начала противиться нашему союзу, и мне пришлось просить её руки с револьвером у виска. — У чьего виска, простите? — У своего, — Рылеев усмехнулся. — И отец её благословил нас. — Не удивительно... — Сергей Петрович, позвольте! Отчего вы даже не спросили, является ли жена моя моей âme sœur? Сдвинув брови, Рылеев снова устремил взгляд в глаза Трубецкого — взгляд одновременно требовательный и беспомощный, и что-то в груди Трубецкого болезненно сжалось. Он постоял несколько секунд молча, не двигаясь, а потом убрал руки из-за спины и, мимолётно коснувшись кончиками пальцев подбородка Рылеева, протянул руки к воротнику своего мундира. Рылеев опешил. Он смотрел, как Трубецкой расстёгивает воротник, несколько верхних крючков. Когда тот распахнул мундир, чтобы добраться до белоснежной рубашки, Рылеев резко обхватил его запястья. — Что же вы делаете, Сергей Петрович... Прошу вас, вы... прошу, остановитесь. — Я остановлюсь, Кондратий Фёдорович, — с болью в голосе, которую скрыть было невозможно, ответил Трубецкой, — и покину ваш дом тотчас же, если вы того хотите, и не приду сюда более без особой надобности, касающейся общего нашего дела. Но ведь вы понимаете уже, что я собираюсь сделать? Рылеева заметно трясло, он распахнутыми глазами смотрел на воротник Трубецкого — и, прежде чем отпустить его руки, слегка развёл их в стороны, убирая от воротника, чтобы самому продолжить расстёгивать рубашку. Выдохнув резко, Трубецкой схватил руку Рылеева, поднёс её к губам и с силой прижал к ним — на что получил строгое: — Не мешайте, — и Рылеев вырвал руку. Он расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки Трубецкого, поднял взгляд. В зеленовато-серых глазах горели искорки, а Рылеев был испуган, но вдохновлён и совершенно решителен. Он осторожным движением открыл левую ключицу Трубецкого — резкий вздох сорвался с тонких губ, а глаза в ту же секунду влажно блеснули. Наклонившись, Рылеев коснулся губами трёх вертикальных штрихов и лбом вжался в правое плечо Трубецкого, запустив ладонь глубже под рубашку. Тот обнял его за плечи. — Откуда вы знали, Сергей Петрович? — шёпотом спросил Рылеев. — Вы порой недостаточно пуговиц застёгиваете на рубашке. К моему счастью. — И как давно? — Почти перед отъездом. — Отчего же вы не сказали раньше, отчего мучали меня больше года, Сергей Петрович, поцелуем вашим, вашими письмами, которые я не уставал перечитывать и целовать их, потому что они вашей рукой написаны? — Я бы хотел помучать вас ещё одним поцелуем. И даже не одним, если позволите. — Позволю, — Рылеев поднял голову. — Позволю, потому что сам того желаю. Трубецкой наклонился, Рылеев подался вперёд, и губы их соприкоснулись — оба вздрогнули от того, что метки под ключицами резко обожгло, но поцелуя не прервали. Поцелуя горячего и нетерпеливого, ждущего столько времени — столько месяцев, и наконец-то случившегося. Ладонь Рылеева скользнула от ключицы Трубецкого к его шее, мягко поглаживая, большой палец коснулся адамова яблока — Трубецкой сжал кисти на спине Рылеева, прижимаясь к нему крепче. — Mon âme soeur, — выдохнул Трубецкой в тонкие тёплые губы. — Mon âme soeur, — с улыбкой ответил ему Рылеев.