Mon ame soeur

Первое после его долгого отсутствия собрание было окрашено в торжественные тона: товарищи встречали своего диктатора. Первую бутылку шампанского откупорили в его честь, а первый бокал поднял Рылеев. — Нам не хватало вас, князь, — просто сказал он, и от скрывающихся за этими словами чувств в груди Трубецкого потеплело. — Как и мне вас, господин литератор, — Трубецкой поднял бокал. Трубецкой встречал новые лица и рад был увидеть старые. Некоторых членов общества, пополнивших его в последний год, Трубецкому представили лично. — Позвольте, Сергей Петрович, — обратился к нему Рылеев, вытаскивая под руку стройного и симпатичного молодого человека с усами, — представить вам моего друга. Пётр Григорьевич Каховский. Ручаюсь за него лично и готов предоставить самые лучшие рекомендации. Трубецкой окинул Каховского взглядом и перевёл его на Рылеева — в зеленовато-серых глазах мелькнул хитрый огонёк. — Неужто, Кондратий Фёдорович, — Трубецкой сделал шаг ему навстречу, — готовы вы ручаться за него лично? — Непременно, — Рылеев тоже шагнул навстречу, и уже приходилось приподнять подбородок, чтобы смотреть Трубецкому в глаза. — Пётр Григорьевич — смелый, решительный, глу-бо-ко преданный нашему делу человек с непреодолимой тягой к, — Рылеев бросил взгляд на губы Трубецкого, — справедливости. Трубецкой ухмыльнулся. Он смотрел в тёмные глаза ещё несколько секунд — взгляд Каховского неловко бегал от одного к другому — и повернулся к новому знакомому. — Тогда выпьем за Петра Григорьевича. — Пётр Григорьевич, позвольте представить: князь Сергей Петрович Трубецкой, полковник гвардии. — И всё? — Трубецкой повернул голову к Рылееву. — Вы и вовсе не нуждаетесь в представлении, — Каховский протянул Трубецкому руку. — Это честь для меня. Трубецкой пожал его руку и кивнул. Отпил из бокала. Бросил взгляд на Рылеева, отошёл и приземлился на диван, достав из кармана золотые часы на цепочке и взглянув на время. Гости разошлись поздно. Как-то почти все разом, оставив в гостиной тишину, стойкий запах алкоголя и духоту после разгорячённой компании. Трубецкой продолжал сидеть на диване. Проводив Оболенского, Муравьёва и Каховского, Рылеев вернулся в гостиную. — Я не настаиваю, но буду счастлив, если вы останетесь в гостевой комнате. Трубецкой коротко кивнул, не глядя на Рылеева — устремив взгляд в темноту ночи за окном, хлещущий по стёклам дождь и тишину пустых улиц. Рылеев приблизился к дивану. — Сергей Петрович... вас что-то тревожит, дорогой? От голоса Рылеева и обращения его внутри Трубецкого будто оборвались ржавые цепи, в плену своём державшие сердце, — и рухнуло оно, приземлившись во что-то тёплое, мягкое, укутавшее, будто вязаный плед. Трубецкой взглянул на Рылеева и улыбнулся. — Идите ко мне, Кондратий Фёдорович, пожалуйста. — Прислуга сейчас явится, чтобы привести в порядок гостиную. Слова эти дались Рылееву тяжело — безумно хотелось прямо здесь и сейчас заключить Трубецкого в крепкие объятия, вцепиться в губы его жадным поцелуем и любить, любить до самого рассвета. Покрывать кожу его изящной шеи частыми поцелуями, опуститься к груди — мягко, долго поцеловать счастливую метку, которая связывает жизни их, судьбы их неразрывно — и чувствовать, как его сильные руки гладят покрывшуюся мурашками спину, как губы касаются волос, как ноги обвивают ноги, чтобы никакого лишнего пространства не осталось между ними. Рылеев смотрел на Трубецкого, а тот смотрел в ответ — выйдя первым из оцепенения, Рылеев направился к двери, движением головы попросив Трубецкого следовать за ним. И, поднявшись, Трубецкой пошёл. — Но Наталья... — Прошу вас, не надо, — тихо попросил Рылеев, запирая дверь в гостевую комнату. — Кондратий Фёдорович... — Если вас беспокоит что-то, уйдите! — повысил голос Рылеев. Он отошёл, бросив ключ на столик напротив широкой кровати, — пламя стоящей на нём свечи колыхнулось от резкого движения. Встав к Трубецкому спиной, Рылеев скрестил на груди руки. Трубецкой опустил взгляд. Подошёл к Рылееву вплотную, положил руки на плечи — Рылеев был напряжён, но от прикосновения тёплых ладоней невольно расслабил мышцы; Трубецкой мягко коснулся губами кожи за ухом. Он прошептал: — Да, я обеспокоен, Кондратий Фёдорович, однако, простите меня. И за тот цирк, что я устроил из-за Петра Григорьевича, тоже простите. — Ничего, не думаю, что этому придал значения кто-то, кроме меня. — А какое значение вы этому придали? — Вы ревнивы. — А вы — всеобщий любимец. — Как и вы. — Меня окрестили диктатором. Вы же — вдохновитель. Рылеев накрыл ладонями кисти Трубецкого, сильнее прижался к нему спиной. — Для меня, — тихо произнёс он, — вы — главный вдохновитель, Сергей Петрович. Чуть наклонившись, Трубецкой уткнулся лицом в кудри на затылке Рылеева, втянул носом их запах. За окном продолжал шуметь дождь. Закончился он через пару часов. Они лежали, потеряв счёт времени, в кровати — Трубецкой снял мундир, оставшись в распахнутой полностью рубашке, и рука Рылеева нежно скользила по животу и груди его. Поймав его кисть в свою, Трубецкой поднёс её к лицу, прижался поцелуями к ладони, пальцам — Рылеев провёл ими по губам его, и Трубецкой слегка прикусил средний палец. Приподнявшись на локте, Рылеев заглянул в зеленовато-серые глаза, вновь провёл по губам Трубецкого пальцами и, наклонившись, коснулся губ его своими. — Mon âme soeur, — шепнул Рылеев. — Mon amour*, — отозвался Трубецкой. И вновь прижавшись губами к губам, Рылеев накрыл своим телом тело Трубецкого, а тот обвил руками его спину, запустив одну под рубашку. Образовавшаяся тишина давила, и казалось, что каждый скрип кровати под их телами, каждый рваный вздох слышен, словно бой барабанов на поле боя. Рылеев ушёл из комнаты, когда уже светало и первые робкие лучи осеннего солнца с трудом пробирались сквозь тучи, а Трубецкой оделся — как бы ни было глупо опасаться прислуги, рисковать они не могли. К жене Рылеев не пошёл, проведя остаток утра в отдельной комнате. Екатерина Ивановна не спросила, где ночевал муж. Во взгляде её Трубецкой давно видел тоску и боль — думал, что виной тому отсутствие у них детей. — Серёжа, скажи: что происходит? И он рассказал. А на следующий вечер, после собрания, поделился этим с Рылеевым — а тот поведал, что тоже поговорил обо всём с женой. — А где âme soeur вашей жены? — нахмурив брови, спросил Трубецкой. — Он был из бедных. Родители запретили категорически, а решительности ему не хватило. А вашей? — Погиб. Это всё, что я знаю. Рылеев протянул руку, и Трубецкой вложил в неё свою, сжав крепко. Тёплая улыбка на тонких губах, морщинки в уголках тёмных глаз были лучшим утешением, и Трубецкой, выдохнув, улыбнулся в ответ. И жизнь будто бы шла своим чередом — наконец полная и правильная.