Mon ame soeur

Двадцать шестого ноября Трубецкой вспомнил письмо Рылеева, написанное более одиннадцати месяцев назад, в котором пророчил тот изменения России, — и со смесью ужаса и трепета понял, что тот был совершенно прав. — Как это... умер? — переспросил Каховский спокойно. — Мёртв Александр Павлович, умер. — Удивительно... — выдохнул Рылеев, поправляя шёлковый шарф на изящной шее и пряча его в рубашку сильнее. Известие громом поразило Тайное общество — и вклинивалось в планы его пока совершенно чистым листом. Они знали, что до Таганрога, до Крыма рука их не доберётся — а теперь не ясно было: то ли до Зимнего дворца рукой подать, то ли протягивать её к Польше. Неизвестность опустилась на всю Россию: негласно отрёкшийся Константин Павлович оставил российский престол пустовать. Обществу докладывали со всей глубиной подробностей: и о метаниях Милорадовича, кто был пытавшимся настоять на необходимости царствования Константина Павловича, и об отсутствии манифеста об отречении того, и о многих смутах, терзавших Российскую империю в следующие две недели. — У него нет оснований взойти на престол! — Его не любит гвардия. — Константин отрёкся ещё два года назад. — А сейчас он молчит. — Оставив Россию пустовать! — Ведь это шанс, невозможное совпадение! — Нельзя упускать такого! Подобными речами полнилась гостиная дома Рылеева на протяжении многих вечеров. Эмоции мешались с составлениями планов, составления планов перерастали в горячие споры — кто-то даже едва не вызвал одного из товарищей своих на дуэль. За все годы существования общества так и не утихал один из важнейших вопросов восстания. — Я по-прежнему настаиваю на сохранении жизни императора, — тихим и твёрдым голосом произнёс Трубецкой, стоя, скрестив руки, у стола спиной к выходу. — Все, кроме вас, понимают абсурдность этого, Сергей Петрович, — ответили ему. — Если по-прежнему утверждаете вы о неготовности на это кого-либо из нас, то заявляю вам: я собственными руками это совершу. Во мне смелости хватит, — сказал Каховский. — Не имею сомнений, — холодно бросил Трубецкой, оставив без внимания колкость по поводу его смелости — в гордой душе офицера не было потребности кому-то что-то доказывать. Трубецкой остался твёрд и одинок в своих взглядах на необходимость убийства императора. Говорившие яростно перечили ему, молчавшие на то и молчали, что не решались возразить или соглашались с мнением большинства. — В таком случае позвольте мне откланяться. Трубецкой взял со спинки стула шинель свою и повернулся к выходу. — Сергей Петрович, — позвал его Рылеев. И нагнал Трубецкого уже у дверей. — Сергей Петрович, постойте! — Чего вы хотите от меня, Кондратий Фёдорович? Молчание ваше красноречивее любых слов товарищей наших. — Сергей Петрович, — Рылеев протянул руку и взял кисть Трубецкого в свою, глядя прямо в глаза его, — князь, дорогой мой, послушайте. Я знаю, что сердце ваше полнится светом и человеколюбием; за то я восхищаюсь вами безмерно, за то я вас уважаю. Но посмотрите правде в глаза. Разве можно построить республику, не истребив совершенно самодержавия? — Это вы послушайте, дорогой мой Кондратий Фёдорович. Спуститесь с небес на землю! Огонь, что разжигаете вы сами, ослепляет вас; вы не в силах отличить мечтаний ваших от реальности. Во дворце люди сидят, не идолы каменные; там дети, женщины, смелые, достойные мужчины. Вы знаете, как я дорожу огнём вашим, как люблю я свет и тепло его. Вы вдохновляете, и это дорого для всех нас, а для меня особенно. Но прошу вас, не теряйте рассудка в погоне за мечтой. — Чего же вы добиваетесь? — Переговоров. — Оставьте, — Рылеев фыркнул. — Никто не станет говорить с нами. — А потому необходимо заставить их. Кондратий Фёдорович, — Трубецкой крепче сжал руку Рылеева в своей и, сделав короткий шаг навстречу, приблизился сильнее, — скажите, скрываете ли вы от меня какие-то подробности дел наших? Рылеев стиснул челюсти. Взгляд его метался от одного глаза Трубецкого к другому, тонкие губы сжались в полоску — он мог уже и не отвечать. — Я знаю, Кондратий Фёдорович, что в любви к стране нашей — главная ваша страсть. Если бы вы обманули меня, полагая, что приносите благо Отечеству, — я бы вас понял. — В Петербурге обосновался филиал Южного общества, — опустив взгляд, произнёс Рылеев. Новость эта Трубецкого не удивила. Он хмыкнул, а Рылеев поднял взгляд — тёмные глаза его влажно блеснули. Ухмыльнувшись печально, Трубецкой дотронулся пальцами до щеки Рылеева, мягким коротким поцелуем коснулся губ. — Я всё же пойду, Кондратий Фёдорович. Завтра явлюсь, не тревожьтесь. Доброй ночи. — И вам доброй ночи. Покинул дом Рылеева Трубецкой в смешанных чувствах. Ему казалось, что он видит сейчас яснее всех, что товарищи его ослеплены и отчаянны и вовсе не осознают того, что делают. Он знал, что за последние месяцы многие члены общества покинули его: выросшие из юношеского стремления к справедливости и свободе, стремящиеся к личной выгоде и не нашедшие её. Сам Трубецкой не мог представить обстоятельств, которые могли бы сподвигнуть его оставить общество. Его смятения, чувство, словно все обернулись против него, были слабее вечной и нерушимой тяги к свободе и справедливости. Приехав домой, он заперся в кабинете, освещаемом бледным тёплым светом нескольких свечей, и вновь погрузился в размышления. Отчего-то он чувствовал и ждал, и через несколько часов постучавшая в дверь прислуга доложила: — К вам Кондратий Фёдорович. Изволите принять? — Да. Отперев дверь, Трубецкой опустился обратно в кресло перед столом, сложив локти на подлокотники и соединив вместе кончики длинных пальцев. — Заприте дверь, — попросил Трубецкой, когда Рылеев появился на пороге. Тот выполнил просьбу. Сняв верхнюю одежду и бросив её на один из стульев, он приблизился к Трубецкому и присел около его кресла. — Сергей Петрович, mon amour, — произнёс Рылеев тихо, положив ладонь на плечо Трубецкого, — скажите мне, умоляю: что тревожит вас? Трубецкой осторожно развернул кресло, чтобы Рылеев оказался прямо перед ним; взял руки его в свои, поднёс к губам, целуя изящные пальцы, — Рылеев смотрел снизу вверх с теплом и тоской в глазах. — Давно ясно, что я в меньшинстве. Отчего же я до сих пор диктатор?.. — Сергей Петрович, прошу вас! — Рылеев накрыл ладонью щеку Трубецкого, и тот, прикрыв глаза, коснулся губами основания его большого пальца. — Не смейте говорить так! Вы диктатор, но даже диктатор имеет право бояться; главное, чтобы страх этот не смог одолеть вас. Горькая усмешка сорвалась с губ Трубецкого. — Верите ли вы мне? — Абсолютно и несмотря ни на что. — Тогда поверьте и сейчас: у нас всё получится. И он поверил. Просто взял и поверил — то ли потому что любил, то ли потому что ничего более не оставалось. И вера его — одна на двоих, одна на всех вера — толкала вперёд и вперёд. Молча Трубецкой смирился с намерениями остальных убить: просто перестал на собраниях высказываться по этому поводу, и суровая, статная фигура его внушала всем такой трепет, что тема эта поднималась всё реже. Вместе с Батеньковым составили они план восстания; Трубецкой предупреждал, что количество полков, готовых перейти на их сторону, может быть ничтожным, но офицеры поклялись сделать всё, чтобы их полки вышли на восстание — и даже погибнуть за это. При слове "погибнуть" тёмные глаза Рылеева загорались огнём: выглядело это завораживающе и жутко.