Mon ame soeur

Вечером тринадцатого декабря Трубецкой вернулся домой после встречи на квартире Рылеева; покой его был недолог. Когда ему доложили о прибытии целой компании товарищей, Трубецкой сам пошёл встретить их на лестнице. — Господа, почему вы не поднимаетесь? — Князь, дело чрезвычайное, — Рылеев двинулся навстречу Трубецкому, пока тот спускался к ним. — Прошу... Мне стало известно, что вчера был составлен, а сегодня в половине одиннадцатого вечера в Сенате зачитан манифест — назначили на завтра переприсягу, а манифеста об отречении по-прежнему не имеют. Они слабы как никогда. Мы не должны терять случая, действовать нужно немедленно. — Вы же понимаете, кому переприсяга? — перебил Рылеева Каховский, когда они остановились на площадке. — Николаю при живом Константине, — произнёс Оболенский. — Бить нужно сейчас, — Рылеев продолжал, глядя прямо в глаза Трубецкого, а его тёмные глаза горели огнём решительности. — У России другого шанса не будет ещё лет сто, князь. — Вы должны возглавить революцию, — снова подал голос Оболенский. — Вы наш диктатор, — на выдохе произнёс Рылеев. — Утром я пройду во дворец и застрелю Николая, — решительно заявил Каховский. Трубецкой взглянул на него — не было в зеленовато-серых глазах той жестокости и той горячей решительности, которой, наверное, и сейчас товарищи ждали от своего диктатора. — Если прольём кровь, не победить никому... Разговор их прервала открывшаяся дверь — на лестницу вышла Екатерина Ивановна. — Серёжа! Ну что вы здесь стоите? Проходите в гостиную, господа. — Катерина Ивановна, добрый вечер, — Рылеев любезно поклонился Трубецкой. — Прошу простить великодушно, мы всего на пару слов. — Ступай, — обратился Трубецкой к Екатерине Ивановне, и та исчезла в дверях. Трубецкой продолжил с холодной решительностью в голосе: — Завтра, как и было уговорено, вы выведите войска к сенату, не допустив их к новой присяге. Идите в казармы и убеждайте солдат держаться прежней присяги Константину. Обещайте им сокращение сроков службы, увеличение жалования — хоть царствия небесного. Но выводите их всех. — Так мы начинаем, князь? — Рылеев продолжал смотреть на Трубецкого, будто на идола, будто взгляд отвести боялся — и не мог. Трубецкой вздохнул. — Я явлюсь на площадь и сам отдам распоряжение. — Прекрасно, — тихо произнёс Рылеев. — Без меня ничего не предпринимать. — Разумеется, — снова согласился Рылеев. Согласны были все. Члены тайного общества без капли страха в глазах смотрели на своего диктатора, пока он не кивнул в знак окончания встречи. Товарищи закивали в ответ и двинулись, чтобы спуститься к выходу. Рылеев ещё на пару секунд задержал вдохновлённый взгляд на Трубецком и повернулся к товарищам. — Кондратий Фёдорович, — окликнул его Трубецкой, когда остальные уже спускались. Рылеев обернулся. На тонких губах расцвела улыбка — Трубецкой едва заметно дёрнул уголком рта. — Не могли бы вы задержаться? — Разумеется, князь. Не дойдя до Трубецкого пары шагов, Рылеев остановился. Взгляд его по-прежнему не был способен оторваться от Трубецкого — он смотрел и в зеленовато-серые глаза, и на широкие губы, и на тёмные брови и бакенбарды, и снова на губы. Трубецкой сократил расстояние между ними ещё на шаг. — Доверяете ли вы мне, Кондратий Фёдорович? — Безусловно, — не задумываясь ни на секунду, ответил Рылеев. — И безоговорочно. Вы мой диктатор, Сергей Петрович. Трубецкой кивнул, окинув взглядом лицо Рылеева, — тот был сейчас похож на ангела, узревшего своего бога. Коротко вздохнув, Трубецкой протянул к лицу ангела руку и пальцами коснулся его щеки — она была горячей. Рылеева пробрала лёгкая дрожь — он подался вперёд, к лицу Трубецкого, к его губам — но тот большим пальцем накрыл его губы и прошептал: — Вы по-прежнему верите, что у нас всё получится? — и убрал палец с тонких губ. — Ещё решительнее прежнего. Вновь окинув лицо Рылеева взглядом, Трубецкой наклонился и губами прижался к его губам. — Поднимитесь? — с ноткой нерешительности в голосе спросил Трубецкой. Рылеев кивнул. И они поднялись, вместе, прямиком в гостевую комнату дома Трубецких. Едва повернулся в двери ключ, как оказались они в крепких объятьях друг друга — Трубецкой сам снял с Рылеева верхнюю одежду, а меховую шапку свою тот кинул на пол. Губы слились в жарком поцелуе, они приблизились к кровати; оторвавшись от поцелуя, Трубецкой убрал со лба Рылеева прядки волос и произнёс: — Вы больны, Кондратий Фёдорович. — Пустое. Ничего не важно сейчас, кроме нас с вами, mon âme soeur, и великого нашего дела. Рылеев обвил руки вокруг талии Трубецкого. Выдохнул, глядя в глаза, — и резко зашёлся кашлем, лбом уперевшись Трубецкому в плечо. Тот рукой скользнул в его светлые кудри, второй обнял за плечи и крепко прижал к себе. — Дорогой мой, — шепнул он, поглаживая Рылеева по затылку. Рылеев успокоил приступ кашля и, не поднимая головы, едва ощутимо коснулся губами шеи Трубецкого. От дыхания Рылеева, от его тела шёл жар. — Вы... горячи, Кондратий Фёдорович... Рылеев бесшумно рассмеялся. Усмехнувшись, Трубецкой поцеловал его влажный висок, а Рылеев сжал руки на его пояснице, поднял голову; Трубецкой был напряжён — ни один мускул не изменил офицерской выправке, но в зеленовато-серых глазах, где-то за завесой прохлады, маячили искорки тепла. Трубецкой улыбнулся. Улыбка с тонких губ Рылеева не сходила с того момента, как Трубецкой объявил о начале революции, — он подался вперёд, губами к губам Трубецкого. Поцелуй был неспешен и будто бы тяжёл для обоих — и оттого получился коротким. Первым прервал его Рылеев — а Трубецкой наклонился к нему снова, целуя горячие губы с большим рвением, стискивая пальцами волосы, прижимаясь ближе, — Рылеев чувствовал грудью твёрдые ордена на мундире Трубецкого. Он протянул к ним руки, кончиками пальцев дотронулся до холодного металла, а потом неспешно начал расстёгивать мундир. Стянул его с широких плеч, а Трубецкой уже расстегнул его светлый пиджак. Он развязал шарфик на шее Рылеева и, пропустив его нежную ткань через пальцы, ухмыльнулся. Рылеев вопросительно приподнял брови, на что Трубецкой молча покачал головой, отпустил шарфик и неспешно расстегнул пуговицы на воротнике белоснежной рубашки Рылеева. Тот начал расстёгивать его рубашку снизу. Обнажив торс Трубецкого, Рылеев мягко прижался губами к его метке. Поцелуями он добрался до шеи, и Трубецкой прикрыл глаза, оглаживая длинными пальцами грудь Рылеева, его живот. Он наклонился, чтобы тоже поцеловать метку своего âme soeur. — Mon amour, — выдохнул Трубецкой в шею Рылеева, — как счастлив я, как благодарен судьбе за вас. — И я, mon amour, я тоже, князь. Двинув бёдрами чуть вверх и навстречу бёдрам Рылеева, Трубецкой выдохнул резко и шумно, почувствовав, что Рылеев тоже возбуждён. Теперь штаны были лишними — Трубецкой избавил от них Рылеева, а тот — его, и провёл ладонью от поясницы до бедра. Рылеев сел на кровать, назад двинулся, к подушкам — Трубецкой навис сверху и, когда голова Рылеева легла на подушку, наклонился и губами прижался к его губам. Тот руками скользнул по его спине: одной — по лопаткам, по перекатывающимся мышцам, другой — в тёмные густые волосы. Когда Трубецкой попытался мягко отстраниться, Рылеев только крепче прижал его к себе. — Кондратий Фёдорович, я оставлю вас всего на пару секунд, чтобы взять крем. — Я бы не хотел, чтобы вы оставляли меня даже на мгновение. Тёплая улыбка растянула губы Трубецкого, и вернулся он в постель действительно пару мгновений спустя — Рылеев смотрел на него, сжав в руке угол подушки и улыбаясь. — Как же вы прекрасны, Кондратий Фёдорович, — выдохнул Трубецкой прямо ему в губы и коснулся их мягким поцелуем. — Сергей Петрович, — Рылеев коснулся его щеки кончиками пальцев, потом накрыл её ладонью, губами коснулся губ, — князь, знаете ли вы, что сводите меня с ума? О, смотреть на вас — уже величайшее счастье, что было дано мне когда-либо в моей жизни; и я хочу, я хочу смотреть, да не только: кажется, что знаю я вас наизусть, но никак не устану изучать подробнее и подробнее; вот, — Рылеев ладонью коснулся груди Трубецкого, пальцем затронув родинку немного выше правого соска, — тут родинка у вас, и, знаете, если бы был я художником, я бы каждую из них по памяти написал. А потом — расцеловал бы каждую. Я и сейчас готов. Будто бы в доказательство готовности своей — хотя Трубецкой верил ему и без всяких доказательств — Рылеев губами прижался к плечу его, целуя родинки, — и перевернул Трубецкого на спину, чтобы удобнее губами добраться до родинок на груди. — Кондратий Фёдорович, — на выдохе произнёс Трубецкой, запуская кисть в волосы Рылеева и не заметив, как второй перестал держать крем, — я не выдержу этого сладкого мучения. Вместо ответа Рылеев закашлял, лбом вжавшись в живот Трубецкого. Трубецкой даже не догадывался, что на теле его есть столько родинок — пока Рылеев не поцеловал все их, прося Трубецкого то повернуться спиной к нему, то лечь на неё обратно. От прикосновений тонких горячих губ к коже не мог он лежать спокойно — то ёрзал, то хватал руками одеяло, то стонал — очень-очень тихо. К тишине в постели они приучили себя тщательно. Сначала это было способом скрыть отношения. Теперь — хорошие манеры; жёны их знали правду: Сергей с Екатериной Ивановной и Кондратий с Натальей Михайловной остались жить друзьями и добрыми соседями, а последние ещё и воспитывали маленькую дочь. Когда Настенька, глядя на Трубецкого с тёплой детской улыбкой на губах, называла того "дядя Серёжа", сердце Рылеева наполнялось такой любовью и нежностью, что едва удерживался он от того, чтобы не схватить обоих в крепкие объятья и расцеловать, клянясь в любви. — Сергей Петрович, mon amour, — шептал Рылеев, когда Трубецкой вновь навис над ним и осторожно проник внутрь скользкими от крема пальцами, — как же люблю я вас. До самого последнего стука сердце моё будет вам преданно, и буду любить я вас так горячо, что пламенем любви моей можно будет сжечь любые к ней преграды. — Я верю вам, mon amour, и люблю вас столь же сильно и столь же безумно. — Неправда, Сергей Петрович, вы не безумны. Сдвинув брови, Трубецкой устремил взгляд в глаза Рылеева — и без того тёмные, от расширившихся зрачков были они почти полностью черны. — Вы сомневаетесь в любви моей? — Как могу я сомневаться в ней сейчас, когда чувствую вас внутри себя? Когда вижу глаза ваши и блеск их, когда чувствую нежность ваших рук и страсть поцелуев ваших? Трубецкой поцеловал его снова, делая осторожное движение ещё глубже, и тихий стон сорвался с губ Рылеева в поцелуй. Он подался навстречу. Нога его накрыла ногу Трубецкого, а тот неспешно вошёл почти до конца. — Mon amour... — едва слышно выдохнул Трубецкой. Руки Рылеева лежали на его спине, и он сжал их, выдохнув резко. То ли температура его поднялась ещё сильнее, то ли сам воздух в комнате накалился, будто металл от горна в умелых руках кузнеца, — дыхание Трубецкого было частым, по виску к бакенбардам скатилась капелька пота. Наклонившись ниже, проникая глубже, он прижался губами к шее Рылеева — артерия на ней билась в припадке. Оттого он захотел вслушаться в звук собственного сердца: стучало оно, как безумное, и ощущал он, что почти на грани, — ещё несколько минут понадобилось, прежде чем с тихим стоном кончил он, уткнувшись носом в горячую шею. Рылеев гладил его по затылку — животом Трубецкой чувствовал его возбуждение, и это заставило его приподняться, коротким поцелуем прижаться к губам и спуститься вниз — по пути Трубецкой коснулся губами метки, оставил поцелуи на груди и животе Рылеева. Губы того распахнулись в тихом стоне — Трубецкой этого не видел, но услышал, вкушая Рылеева всё глубже. — Князь... князь... — тихо бормотал Рылеев, откинув голову на подушку. От этого бездумного шёпота сердце Трубецкого переполнилось нежностью настолько, что заломило рёбра, — и он отдавал эту нежность, всю до капли, зная, что Рылеев примет её. — Кня...аааазь, — снова вырвалось у Рылеева — голос его был хриплым, — как жаль, что из-за больного горла не могу я ответить вам тем же сегодня. — Кондратий Фёдорович, полно вам, — ответил Трубецкой, целуя его бедро. Рылеев кашлянул несколько раз, тихо, потом все громче — кашель не прекращался, Рылеев сел в постели, наклоняясь грудью на колени, а Трубецкой вскочил с кровати и поспешил налить в стакан, стоящий на столике у окна, воды из кувшина и поднести Рылееву. Тот сделал несколько глотков. Кашель затих. — Благодарю вас. Убрав пустой стакан обратно, Трубецкой вернулся в кровать. Рылеев сидел и, когда Трубецкой сел рядом, лбом уткнулся в его плечо. — Кондратий Фёдорович, — коснувшись волос его губами, тихо произнёс Трубецкой, — знаете, я хочу сказать, что вы правы. Я... мне... мне страшно, Кондратий Фёдорович. Рылеев поднял голову. Тёмные глаза остро воткнулись взглядом в зеленовато-серые. Наклонившись, Рылеев лбом вжался в лоб Трубецкого и взял руки его в свои. — Сергей Петрович, мой дорогой, мой славный, добрый Сергей Петрович. Я дивлюсь сочетанием в вас нерушимой твёрдости и мягкой человечности. Вы как камень, покрытый мхом, — нет, не прав я, такой камень снаружи мягок, вы же — снаружи тверды, как скала, а изнутри и сильны, и чувственны одновременно. Но прошу вас, пусть страх этот не принесёт вреда вам и делу нашему — пусть он только закалит вашу душу и заставит ещё твёрже, ещё решительнее стоять за правое дело. Трубецкой кивнул. Он был уверен, что Рылеев не носит масок, — уверен был, что и внутри он столь же решителен и горяч, как показывает это. Без сна прошли несколько часов. Они провели это время в объятьях друг друга, разговаривая обо всём, что было на уме. Часа в четыре утра Рылеев с тяжестью на душе покинул дом Трубецких, сказав, что с утра желает проститься с женой и дочерью. Уснуть Трубецкой так и не смог.