Бесчеловечный выбор

      Роберт Беррингтон ожидал, что по возвращении в казарму ему устроят радушный приём. А рядового сначала чуть ли не отдали под трибунал, затем его «прощупали» офицеры контрразведки. Роберт совсем не понимал, почему с ним обращались как с предателем и дезертиром: «Я же не совершал ничего преступного! Я не дезертир!»       Командир взвода вместе с сержантом Пламмером учинили показательную словесную «расправу» над Беррингтоном перед строем, отчитывая его около часа и называя солдата «позорным трусом». Роберт же ожидал услышать похвалу в свой адрес за находчивость, так как он нашёл способ, как оповестить командование через звонок в полицию по телефону.       Конечно, Беррингтон догадывался, что за бегство с поля боя его могли наказать. Однако рядовой хотел встретить понимание, но никак не осуждение. А командиры накинулись на него с нотациями и упрёками: «Ты хоть понимаешь, какой опасности подверг наш взвод?! Мы сильно рисковали, когда возвращались на Фоллс-Роуд. По началу никто из твоего отделения вообще не знал, куда ты подевался, дурень. Ты и сам рисковал, бросив остальных. Тебя одного запросто могли убить, идиот». Сержант так вообще обещался устроить Роберту «весёлую жизнь». Вскоре Роберт забыл о том, что такое отдых. Его гоняли днями напролёт до полного помутнения рассудка.       И всё-таки Беррингтон радовался хотя бы тому, что ему удалось выжить. Насмешки сослуживцев вместе с муштрой Пламмера не шли ни в какое сравнение с боевиками. Поэтому возмущение Роберта быстро выветрилось при первой же мысли о смерти: «Уж лучше пусть сержант мучает меня до февраля, чем я остался бы лежать там мёртвым посреди улицы».       Со временем сержант оставил Беррингтона в покое, занявшись более важными делами, коих у него, несомненно, с избытком хватало. Тогда в голову рядового против его воли вторглись плохие мысли, как он сам ворвался в чужой дом. Роберт пытался прогнать их, подобно пытавшемуся уговорить его уйти ирландцу в чёрном костюме, в чьих словах удивительным образом сочеталось несочетаемое: мерзкий цинизм и безграничная любовь к матери.       «Я грозился убить его. Парень даже не думал стрелять в меня, кажется, для него было никакой разницы между ИРА и нашей армией. Он болтался сам по себе по середине и боялся мести боевиков. Ещё больше ирландец боялся за свою мать, даже больше, чем за себя. Как мне сказали: «И кто ты после этого?» Я собирался намеренно убить безоружных людей, которые не могли защитить себя. И кто я после этого? Я обрекал их на смерть. Они мирные люди. Не террористы. Я же сам едва не стал террористом», — размышлял спустя три дня после своего возвращения Беррингтон. — «Я слышал, его мать даже хотела впустить меня в дом. Она переживала за меня. А что сделал я в благодарность?! Целился на кухне и в неё тоже! За что?! За что, спрашивается?! И кто я после этого? Кто?!»       Беррингтона разъедало горестное чувство вины. Под пулями он был весь на эмоциях. Зато теперь он мог осмыслить свой поступок на трезвую голову в казарме под охраной вооружённых караулов и патрулей на территории гарнизона, куда побоялся бы заглянуть даже обезумевший от бешенства боевик-католик.       Ситуация вырисовывалась крайне неприятная. Здесь не было идеального варианта выбора, всё сводилось к главному правилу войны: «Убей или умри». Роберт выбирал между убийством, к чему он оказался совсем не готов. Кровавое нутро войны быстро сломало его. Беррингтон пришёл в ужас от самого себя.       Он вырос в хорошей семье, где получил строгое воспитание. Неприглядные стороны жизни Роберт увидел только после школы. Никто не назвал бы его злым человеком. Тем сильнее оказался ужас Беррингтона, человека скромного и обходительного. Он будто успел поменяться местами с жутким и безумным чудовищем, полным решимости и готовым убить кого угодно.       Роберт пытался найти себе оправдание. Он исписал несколько листов бумаги, сложил и положил в карман кителя. Так солдат сумел выпустить наружу эмоции, чтобы избежать истерики. Беррингтон знал, что скоро их снова отправят на Фоллс-Роуд, и исписанные листки с посланием, куда он излил душу, дойдут до адресата. Как-никак, Роберт неспроста провёл маленькое расследование, несложное, но до боли необходимое ему, словно больному лекарство от тяжёлой болезни.       Догадки Беррингтона подтвердились на пятый день с момента его возвращения. Сегодня их взвод готовился к патрулированию Фоллс-Роуд. «Я должен попасть туда. Мне понадобится меньше минуты», — думал Роберт, надевая шлем. — «Я опять поеду туда. Мне придётся перебороть себя, у меня нет другого выбора». Солдат ощутил волнение, вернулся страх смерти.       — Эй, Беррингтон, смотри, не слиняй опять. Я слышал, наша «ворчливая задница» приготовил тебе сюрприз на такой случай. Хочешь стать живым трупом? — сказал ему рядовой Ролсон, взводный балагур. За глупые шутки его не раз били.       — Я никаким трупом стать не хочу, — холодно ответил Роберт.       — Думаешь, твои желания кого-то парят? Когда террористы палили по нам, я вежливо просил их, чтобы они стреляли мимо нас. И знаешь? Они меня не услышали. Террористы не уважают нашу вежливость. Спроси у Билли Вудса, он подтвердит.       — Билли Вудса подстрелили и увезли в госпиталь. Как я у него спрошу?       — Тут и оно, трусишка, никак. Шуток не понимаешь? — удивился Ролсон с усмешкой на худом лице с выпученными глазами. Серьёзность Роберта казалась ему забавной. — Билли так плевался кровищей, будто подавился ею. Тяжёлый, я чуть не заработал грыжу, пока грузил его в «Сарацина». Мы ж мотопехота, а не санитары.       — Когда тебя подстрелят, я повторю тебе твои слова, — бросил Ролсону один из бойцов.       — Не волнуйся, Гарри. Если меня подстрелят, наступит конец света. Прости, ты ничего мне не скажешь.       — Кончайте трепаться, черти! Стройся! — послышался лай сержанта.       Из серой, но уютной казармы, где посреди толстых стен, заколоченных окон и двуспальных кроватей при свете ламп Роберт чувствовал себя в безопасности у оружейных шкафов, они вышли во дворе.       Далее солдаты сели в бронетранспортёры. Тесный десантный отсек (стальные стенки, два ряда лавок и запахи пота и бензина) не казался Роберту надёжно защищённым, как казарма. Фугасы и бутылки с огнесмесью создавали массу проблем. Спрятанные бомбы не всегда убивали, часто они просто калечили. Хрупкая, точно стекло, броня БТР не могла защитить солдат от подрыва на фугасе. Даже пули винтовок ИРА иногда наводнили шороху.       В момент обстрела Роберту хотелось бы вырваться наружу из бронетранспортёра. Беррингтону с лихвой хватило недавнего эпизода. Тогда озверевшая толпа закидывала БТР камнями. Они барабанили по броне так громко, что рядовому показалось, будто по бронетранспортёру стреляли из пулемёта. Десантный отсек напоминал ему капкан, рисковавший захлопнуться в любой момент. Двигатель могли поджечь, люки заклинить, после чего обездвиженный «Сарацин» превращался в лёгкую мишень, а солдаты оказывались замурованы в нём, как узники в темнице.       На Фоллс-Роуд бойцы спешились. Снаружи Роберт ощутил уличную свежесть. После дождя в воздухе витал запах озона.       — Наконец-то приехали. Тут хоть не воняет, как в этом гробу с колёсиками. Как думаешь, через сколько его сожгут, если он тут заглохнет? — острил Ролсон. — Хорошее жаркое выйдет.       — Поговори ещё, Ролсон. Я из тебя тогда точно жаркое сделаю. Тебе понравится, — пригрозил Ролсону сержант Пламмер. — Смотреть в оба.       Мокрый асфальт, однотипные серые или красные дома, мусор, лужи — Беррингтон вновь очутился в тех страшных местах. Там за ним гналась погибель. Подул ветер, и рядового обдало холодным дыханием Белфаста. Злые улицы поприветствовали британских солдат — детвора осыпала их отборными ругательствами. От яростных криков ребятишек католические священники, наверное, сгорели бы от стыда за нынешнее поколение.       — Спасибо, хоть не стреляют, — ухмыльнулся Ролсон, в шутку пригрозивший детям у забора с надписью «IRA» винтовкой. — Такие маленькие, а их уже хочется хорошенько наказать ремнём. Кто из них потом вырастет?       «Боевики», — в мыслях у Роберта появился ответ на вопрос Ролсона. — «Здесь слишком тоскливо. И грустно».       БТР «Сарацин» неторопливо ехал по улице. Рядом с ним двигались две колонны солдат, одна слева, другая справа. Бойцы тщательно присматривались к каждому окну. В сгоревших в ещё позапрошлом году в ходе погромов домах хватало секретов. За крышами тоже следили: снайперы ИРА давно облюбовали их. Они словно свили там гнёзда, подобно птицами. Или же заботливые жители домов построили им «скворечники» и подкармливали их. Капрал Дэвис выискивал ирландских стрелков, наблюдавший за округой через оптический прицел. Недалеко от него шагал радист Оксли, рядом командовал отделением сержант Пламмер.       — Чисто, — сказал командиру Дэвис, осмотрев крыши через прицел.       — Посты наблюдения сообщают, что «фении»* сегодня в спячке. Их снайперы не обнаружены, — проговорил Оксли.       — Не обнаружены — не значит, что их нет. Что за народец трусливый. Камень кинуть — легко, выстрелить из-за угла — запросто, кинуть бомбу и убежать — проще простого. А вот дать нам честный они не торопятся, — причитал Пламмер.       Связь с постами наблюдения поддерживалась постоянно, так как снайперы ИРА имели привычку появляться внезапно. Их выстрела стоило ждать в любой момент. Патруль сообщал о стрелках постам наблюдения и наоборот, тем самым, они оповещали друг друга, как старые друзья. Штаб никто не держал в неведении. Выслушав доклады дозорных и патрульных, штабные офицеры принимали решения.       Беррингтон с Ролсоном шли позади радиста по правой стороне улицы. Полные ненависти взгляды и гримасы ненависти на лицах прохожих нервировали Роберта. Он ждал удара от католиков, готовясь стрелять сразу и наповал, чтобы именно убить. Рядовой не горел желанием обрывать хрупкие нити человеческих нитей, солдат боялся умереть. Беррингтона пугало даже не столько нападение, сколько одна его возможность. Не меньше Роберта нервировал тот факт, что противник буквально растворился среди простых людей. Боевики приняли их окрас, точно хамелеону. Любой прохожий пугал Беррингтона. Среди них, возможно, прятались бойцы ИРА, напоминавшие чудовищ из детских сказок.       «Отсюда хочется бежать. Тут всё давит на меня с каждой стороны. Как они здесь вообще живут? Быстрее бы вернуться уже. Пусть всё обойдётся. Дом Рейли недалеко, я помню. Такое слишком сложно забыть», — вспоминал прошлый патруль Беррингтон. Вдалеке он видел пустой перекрёсток. Именно там их отделение попало в засаду. Там же Роберт растерялся, как брошенный в лесу родителями малыш, поддался панике и побежал восвояси, будто спасаясь от целого роя ос. У сгоревшего фургона чуть не убили Беррингтона. Автоматная очередь прошла в паре дюймов от его головы.       Неприятные воспоминания нахлынули на Роберта, точно лавина, что сметала на своём пути целые горные деревни. Душевное равновесие бойца окончательно смело. Сердце Беррингтона закололо, и у него невольно вырвался от боли стон. Ему захотелось как можно быстрее уйти со злосчастной улицы, пристанища ужасных воспоминаний, очень недавних и стоявший у него перед глазами. Если бы «фении» напали на патруль, Беррингтон без каких-либо сомнений бросился бы бежать.       — Быстрее бы убраться отсюда, — бросил Роберт.       — Ты прав на все сто. Но нам тут ещё до февраля торчать. Три недели назад только приехали, а уже чувствуешь, что проторчал здесь целую вечность, — Ролсон понял слова Беррингтона в более глобальном смысле. — О, знакомое местечко. Нам повезло, сегодня идём в другую сторону с малиновыми попрыгунчиками.       — С кем?       — Ну, с десантом. Они парни крутые, береты такие яркие. Только здесь, в гетто, с них даже дряхлый дед захочет содрать кожу. Не любят их тут.       Они повернули в сторону дома Рейли. Сердце Беррингтона бешено заколотилось. Он и слышал дикое отвращение к события, которые произошли здесь. Вспомнился безумный страх, за ним пришло омерзение. Роберт буквально возненавидел себя за подлый поступок на кухне, когда он взял в заложники беззащитных людей. Во рту он ощутил привкус рвоты. Беррингтон сгорал от стыда.       «Да нет, я туда не пойду! Не пойду! Нет, я должен бросить бумажки в почтовый ящик. И я брошу, раз у меня не получится извиниться перед ними с глазу на глаз. Я больше не могу держать это в себе, я хочу, чтобы они узнали, каково мне. Узнали, что я раскаиваюсь. Мне очень жаль. Я не хотел! Я надеюсь, они живы. Не могли же их убить из-за меня?» — Роберт боялся увидеть дом Рейли сожжённым вместе с его обитателями. Ощущая тяжесть в сердце, он принялся за поиски.       — О, попрыгунчики пожаловали! — указал на парашютистов поворотом головы Ролсон.       Пока Роберта одолевало волнение, военные перестроились. Десантники в пятнистой форме теперь шли первыми, «томми»* следовали за ними. Один парашютист отстал от остальных. Поднялась шумиха, но Беррингтон не обратил на неё внимания. Пехотинец искал нужный ему дом в надежде, что семейство Рейли не тронули боевики. Роберт не знал, что с ним случится, если он узнает о гибели матери и её сына. Он боялся себе представить, какая ужасная боль могла охватить его и довести до сумасшествия.       — Свали с дороги, козёл, — внезапно некто с силой толкнул в сторону. Человек говорил со странным акцентом.       На секунду Роберт увидел злобное широкое и прямоугольное лицо толкавшего. Огромный острый нос походил на клюв стервятника, толстенные губы и выпиравшая вперёд нижняя челюсть придавали смуглому десантнику средиземноморской наружности сходство с неандертальцем.       — Георгиос, шевелись! — кричали парашютисту.       — Иду я, иду, урод, — пробормотал капрал Георгиос. — Скоро я разбогатею, и ты будешь прислуживать мне.       — Эй, Костас, ты чего тормозишь? — окрикнул Георгиоса десантник со внешностью уличного воришки и мелкого жулика.       — Смотри куда прёшь, обезьяна! — заступился за Роберта сержант Пламмер. — То, что ты здесь знаменитость, не даёт тебе права пихать моих людей!       Грек пробурчал нечто неразборчивое и догнал своего друга.       — Почему он такой злой? — наивно спросил Беррингтон. Появление опалённого горячим южным солнцем Георгиоса на промозглой Фоллс-Роуд не удивило его. В последние годы в армию Её Величества записывались на службу люди, перебравшиеся в земли туманного Альбиона со всех просторов некогда существовавшей в прошлом и вызывавшей национальную гордость, а ныне канувшей в лето Британской империи. У них в роте служил негр с Ямайки. На его фоне греческий эмигрант выглядел даже не так экзотично.       — Как тут не быть злым, когда тебя заставляют шляться в гетто? — ответил с долей юмора Ролсон. — Ещё небось и в Нью-Лодж топать придётся. Откуда здесь взяться доброте? Особенно, если тебя даже ребятня знает как мерзкого убийцу, а полгорода хочет тебя убить. Ещё и боевики дают клятву убить тебя и устраивают соревнование, кто первым тебя убьёт.       — Ты его знаешь?       — Нет. Зато слухи разные ходят. Точно ясно, что вшивый киприот стрелял в католического священника. Ему крупно повезло. Удалой старичок попался. Не взяли пули ни в какую. Зато парочке любовничков не повезло. Георгиос говорит, что принял их за террористов. Ну да, голбуки же так похожи на упырей в балаклавах. Томми сказал мне, что целая толпа католиков видела, как этот псих убил голубчиков. Бац-бац и готово. Он первым стрелять начал. Так Томми сказал. А, ты же не знаешь его. Я разговорился с ним неделю назад. Попался говорливый попрыгунчик.       — Он же преступник! Его надо судить! — возмутился Беррингтон.       — Кого надо судить? Томми? Он забавный парень, с ним весело.       — Грека судить надо!       — Вот ты о чём. Некогда. Разве не смешно судить его за убийство на войне? От нас ведь разве не этого требуют?       «Он застрелил ни в чём не повинных людей просто так, получается. Двоих точно. Я едва не стал точно таким же монстром, преступником и убийцей! Я даже не думал тогда над тем, кем я стану. Мне хотелось жить. Да, я боролся за свою жизнь! У меня есть оправдание. А он ни за что убил пару», — узнав побольше о Костасе Георгиосе от Ролсона, Роберт вдруг приравнял себя к греческому палачу. Беррингтон как будто увидел самого себя в отражении, однако другого — злого, кровожадного и агрессивного. Таким он мог стать после убийства матери и сына Рейли.       «Оправдание есть у каждого. Я собирался убить их. Вот что главное! Я… меня коробило. Я был готов убить их. И чудом всё обошлось. Нас троих спас случай. А если бы боевики не отступили? Если бы парень кинулся на меня с кулаками? Я бы выстрелил, не сомневаюсь. Я так тогда боялся! И чём я лучше Георгиоса? Лишь тем, что он убивал без веской причины. Разница заключается только в наличии причины. Но убийство не перестаёт быть убийством. Я бы уподобился ему и встал в один ряд с кровожадным монстром. Нас спасло чудо», — рассуждал Роберт.       Беррингтона пугало то, в кого он превратился. Перед ним стоял бесчеловечный выбор — либо умереть самому, либо обречь на гибель незнакомых людей. Идеального выхода из ситуации не существовало: «Умереть человеком или подло погубить других?» Роберт понял, что он непроизвольно выбрал второе. Убегая от преследователей, Беррингтон даже не подумал, какому риску подверг жизни ирландцев, ворвавшись к ним в дом.       «Я поступил подло. Мне правильно сказали, во мне не осталось ничего святого. Я чудовище! Я мог поступить иначе! Мог же! Теперь уже поздно сотрясать воздух. Назад всё не вернуть. Мне придётся жить с осознанием, кто я такой на самом деле. Мерзко так жить. Как бы я хотел всё исправить! Поступить по-другому!» — по дороге Роберт успел проникнуться отвращением к самому себе.       Дорога привела бойцов к дому Рейли. Сердце Роберта заколотилось ещё быстрее прежнего, будто норовя выпрыгнуть наружу и убежать на сотни миль от злосчастного дома. Перед глазами рядового предстала картина прошлого, точная до мельчайших деталей. Каждое мгновение, полной боли, страха и злости, вновь ожили в памяти у солдата вместе с бесчеловечным выбором. «К чёрту всё! Я не хочу! Заберите меня отсюда! Нет! Я должен! Должен сделать хотя бы самую мелочь! Так я докажу, что я нормальный человек!» — сначала Роберт испытывал буквально паническое желание убежать, однако затем он собрал в кулак остатки мужества.       Быстро достав сложенные листы бумаги, Беррингтон открыл почтовый ящик и положил их внутрь. Роберт не сказал бы, что у него упал камень с плеч. Но ему действительно полегчало. Ладони перестали дрожать, сердце теперь билось медленнее, дыхание нормализовались, смертельное удушье пропало. Страх исчез так же быстро и внезапно, как и появился.       — Что ты делаешь? — задал вопрос Роберту боец, шедший позади него.       — Ты чего отстал? — спросил Ролсон.       — Тебе кто разрешал выходить из строя, салага? Весёлой жизни захотел? — зарычал сержант Пламмер в недоумении. — Какого чёрта понадобился почтовый ящик? Что ты туда положил?       — Свои извинения, — робко ответил Беррингтон.       — Извинения? Ты походу умом тронулся, — рассмеялся Ролсон.       — Я должен был. Должен хотя бы на бумаге извиниться перед ними за свою низость. Я понимаю, у меня не получится поговорить с ними. Я и решил передать им послание со своими извинениями.       Сержант Пламмер к удивлению Беррингтона с пониманием кивнул и остался серьёзным:       — Хорошо. Но ты бы для начала предупредил меня.       — Чего там извинять, сержант? — спросил Ролсон. — Бобби всё правильно сделал.       — Правильно, неправильно — не суть. Нас тут ненавидят. И за дело. Никто у нас даже и не подумал об элементарных извинениях. У Беррингтона оказалось больше мужества, чем у всего нашего командования. Ты ведь извинился от всего сердца, рядовой?       — Так точно, сэр. Я больше не могу держать всё в себе.       — Вот и правильно. Армия должна заботилась о своей репутации.       На следующей улице БТР десантников, проезжая через кучу мусора на дороге, нарвался на фугас. Взрыв прогремел внезапно. Беррингтон вздрогнул и растерялся. Запахло гарью и дымом, послышались стоны раненых парашютистов, крики их командиров и скороговорка радиста. От вида хлеставшей ручьём крови Роберт буквально оцепенел. Он стоял и завороженно смотрел на раненых как загипнотизированный на корчившихся от боли людей. В ушах звенело, из-за чего у Роберта не получалось разобрать, что именно кричали командиры.       Зато автоматную очередь, чей отвратительный стук прорвался через звенящую стену, рядовой расслышал хорошо. Треск второго автомата успел вывести Беррингтона из шокового состояния. Роберт тут же бросился на поиски укрытия. В ответ загремели солдатские винтовки. На очереди из пистолетов-пулемётов королевские пехотинцы и парашютисты отвечали одиночными выстрелами.       С обеих сторон дорогу окружали двухэтажные дома. Роберт не знал, куда бежать. Он носился с места на место, пока одни бойцы укрылись за остановившимися БТР, а другие отстреливались. Единственное, что успел понять Беррингтон, так это то, что боевики обстреливали их сразу с двух сторон. Боец, стоявший рядом с ним, упал на чёрный асфальт, после чего вода в луже смешалась с кровью. Солдаты вели беспорядочный огонь по крышам и окнам. Более сообразительные стреляли в проулки между домами. Наиболее наблюдательные следили за тылом.       Там Роберт увидел ирландцев — вооружённые тени объявились у остова сгоревшей машины. Их длинные очереди из старых «Стенов» просвистели мимо. Беррингтон в панике лёг на асфальт и принялся палить по католикам. Палец быстро нажимал на спуск, один выстрел следовал за другим, рядом сыпались гильзы. Роберт стрелял без остановки, не давая противнику пошевелиться. Ему хотелось вырваться из западни. Внутри него пробудился зверь: «Сдохните! Вам меня не взять! Я не хочу здесь подохнуть! Я убью вас!»       — Вот вам, отребье! Держите! — недалеко от Беррингтона устроился Георгиос. — Вот так!       Грек-десантник ритмично постукивал из винтовки и сыпал ругательствами. Он не ведал страха. Роберту даже показалось, что Костасу нравилось воевать. Процесс убийства, судя по его выкрикам, доставлял ему неимоверное наслаждение. Вдвоём они обрушили на «прово» свинцовую бурю. Пустив длинную очередь, «фении» на перекрёстке отступили. Костас подстрелил одного из них. На глазах у Роберта свирепый грек добил раненого врага — всадил ему в спину пять пуль. Одна из них угодила ирландцу в затылок.       «Вроде пронесло», — подумал Беррингтон, когда стрельба затихла. Он не спешил радоваться, так как ещё не было понятно, кончилась ли перестрелка или нет. К пехотинцам и десантникам подъезжала подмога. Роберт поднялся и совсем не удивился выстрелу, что грянул неизвестно откуда.