Бесчеловечный выбор

      Через пару недель Крис решил снова заглянуть домой, когда ему подвернулась такая возможность. Улицы Белфаста оставались прежними: патрули, засады, взрывы, баррикады, тучное небо. Рейли иногда преследовало странное ощущение, будто он постоянно переживал один и тот же день, а завтра, словно по велению злобного, как боевики обеих общин, колдуна, никак не наступало. Всё происходившее напоминало сказку, но совсем не детскую.       В той сказке, которую видел Крис, чудеса и волшебство служили разрушению и жестокости. Они не исцеляли больных, не делали обделённых счастливыми и не поражали людское воображение своим неповторимым великолепием. Здешнее волшебство здоровых превращало в калек, счастливых в обездоленных и обделённых, живых в мёртвых, а вместо завораживающего дух зрелища люди видели лишь кровь, уныние и безысходность.       — Холодную дверь поставили. Не зря я в армии пыхтел. Хоть деньги мои пригодились, — произнёс Крис в прихожей, закрыв новую, более прочную дверь. — Папа не возмущался?       — Нет. Мы с ним вместе выбирали дверь, потом он её молча поставил и ничего не сказал. Мы деньгами не богаты, на верфи боятся взрывов. Ещё и католиков сокращают, папе приходится бороться за своё место. В его возрасте уже некуда податься. Он стал чаще идти на компромисс. Мне очень хочется, чтобы он простил тебя и перестал дуться, хотя бы через годик или два, — ответила Бриджит.       — Я тоже. Пора нашему упрямому ослику перестать упрямиться. Он может сколько угодно осыпать меня ругательства, но в армии мне платили больше, чем на проклятой верфи, где от запаха краски можно было легко задохнуться. Ненавижу её, концлагерь проклятый! Сколько бы папа горбатился там, чтобы купить новую дверь?       — Не знаю. Он и слова не сказал. Сделал, как я хотела. Я его слабое место. Но у меня пока не получается уговорить его простить тебя. Папа на многое закрывает глаза, но тебя так и не простил.       — Пойдём в нашу с Майки комнату. Я по ней даже соскучился. Мне редко удаётся уединиться, у нас там настоящая казарма. Вместе и живём, вместе и в бой идём. Надоедает. Мои ребята вроде неплохие люди, но дома мне лучше.       За окном прошёл армейский патруль, из-за чего на Криса нахлынули неприятные воспоминания. «Не хватало мне, чтобы к нам опять забежал какой-нибудь солдатик c целой сворой психов на хвосте. А ты даже не стащил с собой чёртов пистолетик. Правда, сегодня тебя бы с ним гарантированно «упаковали», — Рейли попутно вспомнился сегодняшний обыск. Патруль бойцов из полка шотландских горцев остановил его неподалёку. Криса грубо обыскали, чуть не ударив его головой о кирпичную стену.       «Только не сегодня, не в этот раз, друзья. Никогда больше. Сегодня нас нет дома. Катитесь отсюда в задницу! С нас довольно!» — со злостью подумал Рейли, завидев на улице солдат.       Католические кварталы жили своей жизнью. Существовали даже целые районы, куда не могли попасть военные, — «запретные зоны». Им мешали баррикады и снайперы. В принципе, и на других улицах солдат и полицейских не ждало ничего хорошего. Однако британцы постоянно сгоняли войска в «открытые зоны» на фугасы и пули, желая показать, что контроль над католическими кварталами остался за ними. Это выглядело довольно странно, потому что военные либо обходили баррикады и «закрытые зоны» десятой дорогой, либо становились мишенями для боевиков.       — Как дела у нашего ослика? Как дедушка? Как Майки? — спросил Крис, поднимаясь по лестнице.       На стене он видел целую «полосу» фотографий, историю семейства Рейли, увековеченную на чёрно-белых снимках.       На первой фотографии на Криса взирал дедушка Лиам, тогда ещё молодой ирландский доброволец* в зелёной (внук точно знал, какого цвета были старые китель, брюки и фуражка на снимке) форме. Немецкую винтовку он приставил к ноге. Лиам тогда ещё не знал, что ждало его в будущем, в дни Пасхального восстания 1916 года. Не представлял он и того, что попытка разжечь огонь освободительной борьбы в Северной Ирландии обернётся для него тюремным сроком.       На вытянутом лице Лиама Рейли читалась решимость бороться, страстно, яростно, изрыгая огонь, подобно дракону, и отомстить за восемьсот лет угнетения. И когда на пасху шестнадцатого улицы сонного и серого Дублина, столицы «картофельной провинции», объяло яркое пламя, а ирландцы решили кровью завоевать право быть свободными, Лиам с огнём в сердце сражался, не думая отступать. Жертва Пасхального восстания оказалась ненапрасной — через пять лет юг Ирландии обрёл какую-никакую независимость, пусть и став доминионом.       А доживавший свой век на британском севере Лиам чувствовал с одной стороны гордость за то, что он стал частью настоящей легенды, символа ирландского освобождения и иконой для каждого без исключения националиста «изумрудного острова». Старика Рейли уважали во всех католических кварталах Белфаста.       Но с другой стороны, Лиам чувствовал горькую и разъедавшую его изнутри, точно кислота, боль. Он не смог освободить родной для него север от британцев. Его сын и внуки выросли в нищете, познав с детства прелести жизни презираемого меньшинства — людей второго сорта, бесправных и униженных.       — Как обычно. Дедушка засел дома и что-то пишет. Я не знаю что именно. Он никому не даёт читать свои записи. Я не выдержала и рассказала ему про случай с солдатом, — дала ответ Бриджит. — Я не хотела травмировать его. Он ведь уже не в том возрасте. Оно как-то само вышло.       На второй фотографии, датируемой 1923 годом, Лиам и Кристин Рейли, небольшая темноволосая женщина, держали на руках малютку Мартина. Утрату жены Лиам воспринял болезненно, хоть и не показал виду.       — И что сказал дедушка? — спросил Крис.       — Я думала, ему станет плохо, сынок. Я так боялась, как бы у него не прихватило сердце! А он обрадовался. Как мальчишка! Лиам просил передать, что он гордится тобой. Как же он сказал? Сейчас вспомню. «Крис смелый и бесстрашный, раз не побоялся пойти против течения. За тебя и всех нас он и в огонь прыгнет», — кажется так. Его твоё достоинство впечатлило. Мне сложно понять его. Для меня история с тем солдатом — это кошмар. Я хочу забыть её. А Лиам считает, что нужно помнить твою смелостью и готовность идти на риск, на смерть. Я вот говорю, а мне уже жутко, — от слов про риск и смерть Бриджит начало коробить изнутри.       — Ну, ну, не надо нервничать. Всё хорошо. Дедушка из другой породы людей. Ты нежная фиалка, мама. А он «камень». Люди его склада мыслят иначе. Они не боятся смерти и готовы умереть, если потребуется. У них в почёте бесстрашие, достоинство и решимость броситься в пасть ко льву. Похожие на него люди запрыгнут в машину короля и премьер-министра в Марселе и убьют их без зазрения совести, понимая, что потом пули полиции настигнут их в два счёта. Не надо тебе их понимать. Ты другая, и тебя такой все ценят.       — Меньше всего мне хочется, чтобы ты превратился в «камень».       — Мне тоже. Я даже не знаю, как пока себя назвать.       Со следующей фотографии Крису внимал его отец, в ту пору восемнадцатилетний матрос-доброволец. Крис снова будто посмотрел в зеркало, увидев отца на снимке. Насколько сильно были похожи друг на друга отец и сын, настолько же разными оказались их ценности. Любовь к семье и стремление к благополучной жизни Криса соседствовала с фанатичной преданностью идеям единства Ирландии и бешеной ненавистью к британцам Мартина.       Он не всегда отличался мягкостью. Война с немцами, в коих Лиам и многие другие ирландцы видели союзников в их борьбе с общим врагом, сделала Мартина грубым и твёрдым. Но Крис надеялся, что когда-нибудь «упрямый ослик» обнимет его и признает сыном, пустив скупую слезу.       — Вот папа моей смелостью не проникся, — отметил Крис.       — Ты не прав. Видел бы ты его лицо, когда я ему про тебя рассказывала. Восторг, по-другому я не скажу. Папа будто помолодел на тридцать лет. Я давно таким не видела, но как бы ещё хотела увидеть его снова таким радостным и счастливым. Поверь мне, папа гордится тобой. Мартин никому не признается. Даже мне. Я пыталась уговорить его, но ты папу знаешь не хуже меня. Я думаю, в глубине души он тебя простил.       На свадебной фотографии увековечили ещё молодую и цветущую, словно белая роза, Бриджит в обнимку с мужем.       — И всё-таки, ты не с нашей планеты, — произнёс Крис, вспомнивший золотоволосую англичанку из Лондона, до боли похожую на его мать за исключением пары мелочей. — Слишком добрая и утончённая. Тебе здесь не место, ты же не мерзкая детина с рожей маньяка из сточной канавы со страстью убивать из-за каких-нибудь обид из семнадцатого века? В Белфасте они повсюду. Ты не отсюда, тебе нужно к приличным людям.       — Я не могу вас всех бросить. Вы моя жизнь. Там, где вы, там и я.       Место фотографии Криса пустовало. Рейли бережно хранил сделанные за годы службы в армии снимки, особенно фотографию четырёхлетней давности, на которой один статный англичанин запечатлел их с Бриджит в Лондоне. Крис не пускал к ним чужаков. Он с ностальгией вспоминал армейский период и проулки по «Свингующему Лондону» шестидесятых, где полиция разгоняла демонстрации хиппи и левых интеллектуалов, царило буйство красок, гремела хорошая музыка, люди веселились и чувствовалась незабываемая атмосфера праздника, какого там ещё никогда не бывало и какого больше никогда не будет. Затем красочные и яркие шестидесятые сменились депрессивными семидесятыми.       Младшего брата Майкла сфотографировали в строгом костюме после выпуска из школы. Лицом он походил на мать. Как и отец с Крисом, так и Майкл с Бриджит не смотря на внешнее сходство имели диаметрально разные взгляды на жизнь. Крис отлично ладил с матерью, их ценности мало чем отличались.       Майкл же прекрасно понимал Мартина, искренне разделяя его националистические взгляды. С упрямством отца младший сын пошёл до конца. Он принял наказание за убийство констебля и не сдался. За свои убеждения наречённый в честь Майкла Коллинза* Майкл Рейли поплатился свободой на всю жизнь. Он смог даже примириться с такой ужасной утратой и осознавал, что тюрьма навсегда станет его домом.       Крис заметил, что каждое поколение его семьи сталкивалось с войной. И меньше всего он желал, чтобы его дети воевали. «Они не будут знать войны», — дал Рейли однажды клятву. — «Или я умру бездетным».       — Иногда мне кажется, что с нами сыграли злую шутку. Майкл должен был пойти в нашего упрямца, а я в тебя, — сказал Крис. — Неправильно вышло. Злая ирония получилась.       — Может, ты и прав. Я всегда принимала вас с Майклом такими, какие вы есть. Позавчера я отправила ему письмо в тюрьму. Понимаю, что он оттуда больше никогда не выйдет, но принимаю, потому что больше ничего не могу, — затем Бриджит сменила тему, чтобы в очередной раз не травмировать себя. — Твоя мечта сбылась хотя бы на бумаге. Я написала Майклу, что ты уехал в Коннахт и недалеко от Голуэя купил ферму на деньги, что заработал в армии. Наверное, я что-то додумала за тебя. Ты ведь никогда не мечтал о ферме.       — Да нет, славно вышло. Мне нравится, я бы сам хотел так жить. Ты всё правильно написала. На мои сбережения образование не купишь. А вот в Коннахте — вполне. — Коннахт, Голуэй, — мечтательно произнёс Крис. — Изумрудные луга, суровые побережья, бушующая вода, маленькие домики на берегу. Никогда ты не был. Как знать, может, мне ещё повезёт? Настанет наш день, да? Вы бы с нашим упрямцем давно могли уехать туда на мои кровные. Пожили бы по-людски. Ну да, ты опять скажешь, что не получится. Эх, Коннахт, Коннахт…       Бойцы из отделения Криса порой говорили, что их командир разговаривал во сне. Он произносил от силы два слова: «Голуэй, Коннахт». Кевин Дойл, показав Рейли, прекрасные фотографии живописных мест пробудил у него неописуемый интерес к северным землям независимой Ирландии. Крис вдруг увидел настоящий луч надежды, красивые и богатые красками пейзажи, заметно контрастировавшие с унылыми и крайне депрессивными улицами Белфаста.       — Не может же война идти вечно? — задала риторический вопрос уже в бывшей комнате Криса и Майкла Бриджит. — Ты ещё вырвешься отсюда.       — У нас считают, что нужно нажать на англичан, и они скоро уйдут. Делов-то, убить целую ораву их солдат и превратить наши любимое болото в подобие Дрездена и Ковентри частыми взрывами. Я не верю, что они сдадутся, а мы их вышвырнем. Чтобы выгнать армию, нужна другая армия. Партизаны и повстанцы скорее надорвутся и заработают грыжу, чем выгонят целую армию. Если идиоты в Югославии думают иначе, то пусть скажут спасибо Красной армии за освобождение от немцев. И Черчиллю за целые самолёты, набитые под завязку оружием. В общем, не верю я в скорую победу.       Комната братьев, как и прежде, пустовала. Левая половина принадлежала Майклу, правая — Крису. На тумбочке младшего брата у заправленной кровати лежала библия, бежевую стену во «владениях» старшего украшал плакат Rolling Stones. Бриджит поддерживала чистоту в комнате своих сыновей, пусть они в ней больше и не жили. Плюхнувшись на кровать и «поздоровавшись» с музыкантами, Крис заметил на тумбочке несколько мятых листков бумаги.       — Я нашла их в нашем почтовом ящике недели две назад, — ответила на вопрошающий взгляд Криса Бриджит, присевшая рядом. — Тот солдат… Беррингтон, он извиняется перед нами за всё.       — Неужели у вояк проснулась совесть? — усмехнулся Крис.       — Прочитай. Я даже не знаю, как к нему теперь относиться. Он писал так искренне и трогательно, что мне даже захотелось простить его. Потом я вспомнила, как он угрожал он нам смертью и зашла в тупик. Такой жестокий и такой мягкий одновременно.       — Трусость порождает жестокость над беззащитными. Ну-ка, поглядим, чего там понаписал солдатик.       — Папа не трогает твои вещи. Поэтому я положила послание Беррингтона сюда.       «Уважаемая Бриджит Рейли. Да, наверное, так будет правильно к вам обратиться. Правда, у вас успело сложиться мнение, что я вас ни сколько не уважаю, а вообще презираю. Пишет вам Роберт Беррингтон. Я думаю, моё имя вам ничего не скажет обо мне. Типичный англичанин, каких в Белфасте с позапрошлого года пруд пруди», — прочитал Рейли вступление. — «Я скажу проще — я ворвался к вам в дом и превратил вашу жизнь в ад. Так будет сказано правильно. Мне очень хочется верить, что с вами и вашим сыном всё в порядке. Я верю и надеюсь, что моя выходка не стоила вам жизни.       Я запомнил вашу фамилию — её прокричали люди, которые направили убийц по моему следу. Сам не знаю, как у меня получилось запомнить её. Я также запомнил ваш адрес. Дальше мне оказалось проще — в телефонном справочнике по вашему адресу я нашёл вас, Криса, Мартина и Майкла Рейли. К сожалению, я не знаю, как зовут вашего сына. По поводу вашего имени я догадался быстро. Мне остаётся надеяться, что я не ошибся и информация в справочнике оказалась верной. Если я ошибся, прошу меня извинить, хотя это далеко не единственное, за что я должен попросить у вас прощение.       Вы вряд ли мне поверите, но я бы хотел, чтобы всё же поверили. Вы мне показались доброй и отзывчивой женщиной. Я слышал, вы хотели впустить меня в дом, когда я стоял за дверью. Потому я надеюсь, что вы сможете мне поверить. А если же я убил в вас веру в добро, то я действительно заслуживаю пули от ИРА. Моё послание может здорово шокировать или рассмешить вас. Мне легко понять вас. Я видел, как солдаты относятся к ирландцам-католикам. И вы, наверное, считаете меня таким же, как все. Но я всё-таки попытаюсь вас переубедить.       Я хочу извиниться перед вами и вашим сыном. В самом деле, мне очень жаль, что так получилось. Я не хотел причинять вам боль и страдания. Поверьте мне, я раскаиваюсь. Я бы хотел прийти к вам ещё раз, чтобы извиниться за всё лицом к лицу, как бы тяжело это ни оказалось. Однако я на службе. Без приказа я даже из казармы выйти не могу. Чего уж говорить про визит к вам, в католический квартал, где меня одного точно убьют. Нас туда не пускают без приказа. Я думал отправиться к вам в самоволку.       Но поймите меня, я плохо знаю дорогу. У вас есть «закрытые зоны», многие дороги к вам перекрыты баррикадами. Попасть на католические улицы в одиночку очень трудно. Армия там ничего не контролирует. Я ума не приложу, зачем отправлять туда патрули и выставлять там посты. Днём пришли, вечером ушли. И тогда улицы целиком принадлежат ИРА. Никто не шевелится, чтобы вернуть контроль над ирландскими районами. Ничего не понимаю.       Я отвлёкся. Вам нет дела до моих мыслей. Но по-другому мне вам не объяснить, почему я не могу прийти к вам. Правда, вряд ли бы вы впустили меня после всего пережитого. Поэтому я решил, что будет лучше передать вам записки. Вам так меньше проблем — вам не придётся объяснять, зачем к вам приходил британский солдат. Нас часто отправляют на Фоллс-Роуд. Я думаю, у меня получится оставить у вас своё послание.       Когда я вспоминаю, что натворил, меня начинает выворачивать наизнанку. Я чувствую себя исчадием ада. Возможно, так оно и есть. Я далеко не в восторге от своего поступка. Было бы лучше, если бы всё обошлось без нашего знакомства. Я действительно так думаю. Я испытываю к себе сильное отвращение. Корю себя каждый день.       Я понимаю, что поступил отвратительно и вызываю у вас одно лишь омерзение. Мне хочется смыть позор. Мне не даёт покоя тот случай. Я мог не втягивать вас, мог побежать дальше. Но поступил иначе. Мне ужасно стыдно и больно. Мне уже не забыть о своём позоре, как и о тех страданиях, которые я вам причинил. Я раскаиваюсь. Я всё признаю. Мне противно от вида самого себя. Я ведь был совсем другим. И кем я стал? Меня гложет чувство вины перед вами. От осознания, насколько подло я обошёлся с вами, у меня сердце обливается кровью. Я не нахожу себе места, внутри меня бурлит вулкан. Он никак не может затухнуть.       От одной мысли, что вас убили из-за меня, я начинаю дрожать от страха. Мне придётся жить с тяжёлой ношей. Я не хотел! Мне жутко страшно за вас.       Мне очень хочется верить, что вы поверите моим словам. Я не лгу и не обманываю вас. Я предельно честен с вами. Могу поклясться здоровьем родителей и собственной жизнью. Мне невыносимо больно, я не могу успокоиться. Возможно, вы меня ненавидите. У вас есть на это право. Даже если так, то знайте, я раскаиваюсь в содеянном.       Я не хотел. Видит Бог, я хотел бы поступить иначе. Мне нет прощения. Мне хочется доказать вам, что во мне осталось ещё хоть что-то святое. Я хочу искупить перед вами вину, но не знаю как. Если бы у меня получилось искупить её, я смог бы ощутить себя человеком. Может, я не достоин… я заслуживал роковой пули. Вы точно так думаете. Вы чувствуете, что спасли отъявленного негодяя и пригрели змею. И вы, наверное, окажетесь правы.       Но знайте: я искренне и от всего сердца прошу у вас и вашего сына прощения. Одних слов, я понимаю, мало. Чего они стоят на фоне ваших переживаний? Я занимаюсь самобичеванием и не знаю покоя. Меня тоже изъедают переживания. Мне казалось, я получил сполна. Но нет, мои терзания не стоит даже одной вашей слезинки. Простите меня, как бы сложно вам это ни оказалось. Я выжил, но понимаю, что, возможно, заслужил смерти.       Тогда я действовал на одних эмоциях. Я боялся. Жутко боялся и вообще не понимал, что я делаю. Боролся за жизнь, забыв о том, что я человек, а не зверь. Передо мной стоял бесчеловечный выбор — умереть самому или убить вас. К сожалению, я выбрал второе. Простите меня. Я поступил ужасно.       Я бы очень хотел услышать ваш ответ. Или хотя бы прочитать его. Если у вас появится желание, я оставлю адрес внизу. Пошлите письмо ко мне домой с просьбой переслать его мне. Я не могу назвать вам адрес казарм. Так к вам не будет никаких вопросов от ИРА. Я желаю вам всего наилучшего и надеюсь, что вы будете счастливы».       — Хороший мальчишка, — сказал Крис, трезво обдумав слова рядового Беррингтона.       — Ты правда так думаешь? — задала вопрос Бриджит.       — Да. Он прошёл своё чистилище. Проклятая война всех нас пропустила через свои жернова. Мы сделали свой выбор, с которым нам придётся жить. Мне придётся спать с войной на одной кровати, Майки — гнить в тюрьме, Беррингтон чуть не убил нас и теперь считает, что он недостоин жизни. Папа выбрал ненависть ко мне. Ты захотела остаться здесь. Таков наш выбор.       — И ты считаешь, что он поступил правильно?       — Правильно, неправильно, хорошо, плохо — у нас же не католическая школа! Я его не оправдываю, но и не осуждаю. Вижу, что он неплохой мальчишка. Был им раньше. Я верю его словам. Он хороший, однако война сломает его. Будто тонкую веточку возьмут и разломают надвое о колено. Я тоже не идеален, и мне есть за что каяться даже перед тобой. Как там говорилось? Не суди сам, да не судим будешь?       — Именно так. Я не знаю, сынок. Мне хочется простить его. А потом я вспоминаю, как он целился в нас. Такой противоречивый мальчик.       — Он боролся за жизнь. Я тоже борюсь за ваши жизни с папой. Каждый выстрел в оранжистскую мра… в оранжиста спасает ваши жизни. Я защищаю вас, стреляя в них, — Крис старался мягче формулировать свою мысль и обходиться без слова «убивал». Рейли считал, что даже убийство одного лоялистского боевика спасало жизни и его родителям тоже. Он помнил, как смаковал крики раненого «ольстерца» вместо того, чтобы помочь ему. — Сволочная война.       — Как всё ужасно! Ох! Я ведь тебе говорю выжить любой ценой. И даже не думаю, что тебе приходится убивать, чтобы выжить. Ты превращаешься в демона.       — Мы все. Никто нам не выписал страховку на случай озверения на войне. Видать, знали, что так разориться можно. Даже ты можешь сорваться.       — Я? Даже не знаю, сынок. Я хочу тебе возразить. Но мне почему-то кажется, что ты прав.       — Давай так. Если бы нас с Майки зажали в тиски, когда-либо ты, либо они нас двоих, разве ты не выстрелишь? Допустим, пуританский маньяк или садист в погонах собирается убить меня и Майки. Мы защититься не можем. Только твой выстрел может нас спасти. Как ты поступишь? Не забывай, у маньяка тоже есть семья, жёнушка, детишки и старички-родители. Пожалеешь ли ты его? Пожертвуешь нами?       — Ну что ты такое говоришь, сынок? — ужаснулась Бриджит. — Что за мерзость? Мне невыносимо тебя слушать, ты пугаешь меня.       — Просто ответь на мой вопрос.       — Ужасный у тебя вопрос, ужасная дилемма.       — В нашем болотце каждый день приходится искать выход из похожих проблем. Мы с тобой всего лишь рассуждаем о том, чего никогда не случится.       — Я понимаю, вам, нашим детям, приходится выбирать из худшего. Я бы убила его, чтобы спасти вас с Майклом. Мне пришлось бы очень тяжело. Я… я не знаю, как бы мне далось убийство. Но я ни за что бы не дала вам умереть. Вы — всё, что у меня осталось, вся моя жизнь.       — Мы здесь все находимся под колпаком. Нас загоняют в дикие рамки. Солдатик ушёл и нас не тронул. Вот если бы тронул, я бы потом за тебя прикончил сопляка. А раз обошлось, пусть он забудет к нам дорогу и живёт себе подальше от нас. Слишком много здесь шляется настоящих психов, по которым виселица от умиления плачет. Птенчик меркнет на их фоне, поверь мне.       — Я не ожидала от тебя, я думала, ты возненавидишь его.       — А я думал, что ты окажешься добрее. Я устал от ненависти, мама. Идеальных людей в природе не водится. Ты добрая, именно такой я тебя знаю. И я не хочу, чтобы ты стала другой. Не злись на него, останься такой, какой я тебя знаю, хотя бы для меня. Давай вообще забудем о нём. Ради меня. Меньше всего мне хочется обсуждать с тобой всякую дрянь с улицы. Слишком часто я её вижу. Я хочу предложить тебе кое-что хорошее.       — Что же? — обрадовалась Бриджит. Ей и самой захотелось обсудить что-нибудь более приятное.       — Пусть наш ослик возьмёт отпуск. Возьмите дедушку и махните отсюда в Коннахт передохнуть. Или ты одна, или ты с дедушкой. Съездить туда и обратно вроде не запрещено? Не я, так ты увидишь те прекрасные поляны и домики.       — Я даже не знаю, сынок.       — Да чего ты? Просто съездишь, посмотришь, как живут не здесь. Что тут такого?       Бриджит задумалась над предложением Криса, глядевшего в окно, откуда открывался вид на задний двор и красно-кирпичный дом напротив.       — Мне иногда кажется, что ты хочешь, чтобы я туда поехала,даже больше, чем я сама, — сказала она. — Но я согласна.       — Вот и славно. Скажи, сколько понадобится денег, я всё дам. Глядишь, съездишь туда и захочешь потом свалить отсюда, — восторженно хлопнул ладонью Рейли.       — Ох, скажешь тоже.       — Ладно, далеко забегать не будем. Но для начала ты увидишь Коннахт. Тебе должно там понравиться.