Pilferers

Впервые я попробовал сигареты в шестнадцать лет. Я помню горечь во рту и последующий неприятный запах, вкус. Такой, словно этот сигаретный серый смог за один раз осел приличным слоем никотина от ротовой полости вниз по трахее и пробрался до самых лёгких. Одноклассники убеждали, что так и должно быть. В этом и вся фишка — задыхаться в сигаретном дыму, после откашливаясь от мокроты, собирающейся на стенках твоих дыхательных органов. Я не понимал их. Никотин вовсе не расслаблял, как меня заверяли — после курения я то и дело, что нервничал о том, как бы предки не учуяли от меня этот зловонный аромат пристрастия многих подростков. И оплеуха от разъяренной мамы прямо с порога заставляла меня задуматься, надо ли мне это вообще. Помогло. Задумался, осознал: курение — это не моё. Сегодня мне девятнадцать, и это второй раз, когда я затягиваюсь крепким табаком, плотнее сжимая губы, опасаясь обжечься или вдохнуть слишком много дыма. Сегодня это действительно расслабляет, пускай и на немного. Мысленно прошу прощения у мамы, с удивлением вспоминая поместившийся в её тонкую руку гнев при виде меня такого. — Э-эх, ты, — Чимин рассеянно качает головой, хватаясь за бутылку с соджу, стоящую на столе. В другой его руке — уже почти истлевший до конца окурок. Чимин небрежно стряхивает пепел мимо специальной ёмкости и нетрезво смотрит на меня из-под взъерошенных прядей чёлки. Мы пришли в этот бар где-то… Ох, чёрт, я не помню, сколько времени прошло с тех пор, как Чимин привёл меня в этом место и настойчиво усадил за один из столиков снаружи. К тому же, мы знатно подвыпили, поэтому меня штормит из стороны в сторону даже в сидячем положении на высоком стуле. — Давай… выпьем за знакомство, — медленно тянет Чимин, выбрасывая окурок и случайно задевая пачку сигарет, изрядно кочующую сегодняшним вечером по нашим рукам по очереди каждые двадцать минут. — Ох, бля. Он ругается себе под нос и тянется за уроненной вещью. Я соображаю не сразу, что, возможно, сейчас этот низкорослый болван свалится с этого огромного стула и ляжет на землю скрюченной закорючкой. Я тянусь к нему в ответ, как мне кажется, довольно стремительно, но едва ли поспеваю проследить за его резкими движениями, как он взмывает головой вверх и задевает мою ладонь. — Чонгук? — он вопрошающе смотрит на меня хмельным взглядом. — Хотел помочь, — пожимаю плечами и тянусь за стаканом. По его лицу пробегает беглая усмешка. Издевательски многозначащая и приторная для меня. — И, да, — продолжаю, не смотря на него, пока алкогольная жидкость разливается по нашим стаканам. — Это… — я загибаю оставшиеся пальцы левой руки с сигаретой в ней. — Уже третий раз, когда мы пьём за знакомство. Он снова пьяно улыбается и прячет игривый смех в изгибе своего локтя. И я всё-таки поднимаю на него свои глаза, чтобы попытаться распознать по корчащимся гримасам, что здесь смешного. Чимин выуживает из пачки очередную по счёту сигарету и зажимает её между зубов. Затем он коротко глядит на меня и откладывает её на стол. — Это четвёртый, Чонгук, — самодовольно и с подёргиванием губ заявляет он. Я тяжело выдыхаю через нос, пропуская через него остатки недавно скуренного сигаретного дыма. — Да, знаешь, плевать, — я сердито ставлю бутылку на стол, и она звенящим скрежетом отражается в наших ушах. — У меня всегда были проблемы с математикой. Мы отрывисто и хрипло смеёмся, переглядываясь. — То-то я вижу, что ты всё ещё считаешь на пальцах, — он издевательски запрокидывает голову в приступе очередного истеричного смешка. — О-о, а у тебя, кстати, и с манерами не очень, я тебе хён, а ты мне тут «тыкаешь»! — Старше или младше, да какая разница, — я вмиг становлюсь серьёзным. –В этом мире разве что-то имеет преимущественное значение, хён? Деньги, карьера, семья и дети? Если речь о приоритетных установках, то и возраст здесь не по чём. Мелочи, понимаешь. А мы все привыкли считаться с чужими установленными правилами и додумывать новые. И будто правильность нашей жизни зависит от честности их выполнения. Чимин скептично выгибает бровь. — Что-то не в то русло тебя понесло, Чонгук, — он предупреждающе меня останавливает. — Нет, подожди, дай договорить, — я тушу сигарету об правильное место, в отличие от Чимина и, немного погодя, продолжаю. — Если думать глобально, то что, по сути, действительно важно? Эти грёбаные правила, ха? Выдыхаю в прохладу воздуха, выпуская на этот раз клубы обычного пара. — Хм, — собеседник задумчиво мычит. Анализирует, размышляет. А мне на секунду кажется, всего на одну чёртову секунду, что при этом слабом уличном освещении и с естественным румянцем на щеках он выглядит охренеть как обворожительно. — Ты же не полезешь нарушать, к примеру, юридически установленные государством законы? Тут не поспорить о приоритетах, Чонгук, да, здесь за нас заранее предопределяют, что и как наказуемо и при каких обстоятельствах. А если дело касается только моральных норм, то это сугубо индивидуальное решение каждого. Вопрос выбора. И даже в таких мелочах, Чонгук, как возраст. Это твой выбор, уважать меня, как старшего, или забить на это, потому что ты весь такой волевой и подростковое бунтарство кипит у тебя в крови. Что-то щёлкает у меня в голове, и я неосознанно по-настоящему закипаю. — Выбор есть везде. Захочу — поспорю и с законом, — твёрдо и решительно уверяю я. — Да? И как же? Ограбишь банк? — Чимин не дожидается моего ответа и закуривает сигарету, пригубив перед этим пару глотков разогревающего алкоголя. — Да хоть на два миллиона долларов этим же месяцем. Диалог прерывается резким хлопком у нас над головами и резвым побуждением встать с насиженных мест, потому что далее звучит несколько грубое «Мы закрываемся, до свидания». Мы с Чимином подхватываем друг друга под локти и оставшийся вечер ковыляем по улицам Пусана в поиске дороги домой. Он неожиданно возобновляет наш разговор следующей фразой: — Важно, Чонгук, в этом мире, прежде всего понять самого себя. Что ты хочешь и какими способами собираешься этого добиваться. Даже если твоё желание — это ограбленные два миллиона. — Долларов, — дополняю я немного в смехотворной манере, но Чимин не улыбается, как раньше. Я вновь замолкаю, обдумывая его слова своим пьяным мозгом, пока он не начинает проецировать передо мной счастливые картинки, как я купаюсь в возможностях той суммы, названной мною ранее. — Чимин-хён, — он слабо отвечает мне мычанием. — Если я украду два миллиона долларов, ты уедешь со мной в Штаты? Или куда бы ты не захотел — уехал бы со мной? Парень машет головой, невесело хохоча. — Ты славный парень, Чонгук. Только далеко тебе до грабителя банков, тебе бы больше подошло быть отчаянным охранником или строгим директором этого самого банка, ну, ты понял. Я обиженно вздыхаю. С нетрезвой и дерзкой мыслью, что в обязательном порядке я докажу Чимину свои намерения, мы прибываем на ближайшую лавочку сквера неподалёку отсюда. И усаживаемся, пока перед глазами стоящие на месте предметы расплываются в разные стороны, а буквы с вывесок магазинов искажаются волнистой рябью. Когда Чимин облокачивается на перила с симптомами тошноты, я шёпотом говорю сам себе, раскачиваясь на ветру: — Сначала я украду эти два миллиона долларов, а затем выкраду твоё сердце, хён. Ох, чёрт. Смысл фразы доходит до меня медленнее последнего автобуса в ночь воскресенья. Я заглядываю через своё плечо и застаю не очень приятную картину того, как Чимина тошнит на газон. А после он, вжавшись в хилые плечи, стыдливо откидывается на спинку лавочки, прикрывая глаза. Он слегка подрагивает и морщится, шуршит курткой и даже еле-еле недовольно стонет. И всё, о чём я думаю, это то, как красиво ему в этом пуховике с белым искусственным мехом. И в этих обтягивающих джинсах, которые на первый взгляд показались мне пидорскими. И даже эта чёртова размазанная по краям подводка для глаз, кажется, всё-таки больше приближённая к бронзовому цвету — ему к лицу. Ебать. Чон Чонгук, походу, ты влип по-крупному.