Pilferers

На этот раз я проснулся не с всепоглощающей чёрной дырой в груди, той, что послужила бы остатком вчерашнего вечера, а с ощущением затягивающего меня в свои недра песка. Оглушенный трелью будильника своего соседа, я приподнялся на локтях, смяв поваленную на пол постель окончательно. Хосок ворвался ко мне в комнату, едва я успел моргнуть. — Твой будильник я отключил заранее, чтобы ты поспал еще час. Я киваю с чувством благодарности и мои виски в момент охватывает головная боль. — Знаешь, что вчера было? — задаёт наводящий вопрос Хосок. И пока я сам старательно пытаюсь вспомнить своей тяжелой от выпитого вчера спиртного головой, Хосок продолжает. — Ты блевал в раковину, Чонгук, бля! — сосед злится не наигранно, без надлежащего артистизма — напыщенно дует щёки и складывает руки на груди в порицательном жесте. Я, опешив, молчу, вглядываясь в белизну простыней. — Я оттаскивал тебя, как мог, но ты обездвижено рухнул на пол, задев своим тупым, Чонгук, блять, лбом угол кухни. Посмотри в зеркало, алкаш, ну же! Смотри, какой синяк! — Хосок, заткнись, бля, — цежу сквозь зубы, стискивая их сильнее, заглушая боль в висках дискомфортом царапанных мною же губ. — Мне хуёво, чё орешь с утра пораньше? — отвечаю грубо и щурюсь от палящего в окно моей комнаты уже вставшего солнца. Хосок подлетает ко мне на парах ответной злости. — Заткнуться, Чонгук? Ты нажрался, как свинья, и припёрся в три блядских часа ночи, разбудив меня, а я лёг в полночь из-за подготовки проекта по ботанике. Я потратил ещё грёбаный час на то, чтобы уложить тебя чистого и сухого в кровать, а после драил за тобой, гадина, полы! Да ты мне по гроб жизнью должен, не думаешь? — грубо тычет мне в грудь сжатым кулаком. — А ты не думаешь пойти нахуй? — откидываю одеяло вместе с его рукой и на ватных ногах убегаю в ванную комнату, параллельно вслушиваясь в гневные комментарии Хосока о том, какая я бессовестная скотина. Однако, он прав. Я бессовестный. И сожалеющая прямо сейчас о своих словах скотина. Хосок игнорирует меня целое утро, день в универе и последующий вечер дома. Просто проходит мимо с напряжённым или, наоборот, безмятежным выражением лица. И я понимаю, что заслуженно. На самом деле, я бы себе ещё и хорошенько так зарядил кулаком по лицу. Придурки, подобные мне — определённо заслуживают. Назначенное время похорон я получаю перед сном смс-кой от отца. И меня снова поочерёдно бросает в жар и холод. Тогда я прикладываю ладонь ко лбу, чтобы проверить, не простужен ли я ввиду вчерашней зябкой погоды. Температуры нет. Но мне кажется, что я всё же болен — не гриппом, не лихорадкой, а этим миром. Жизнью в нём. Болен людьми, событиями, ощущениями. От этого нет лекарства. Я не могу вызвать первую помощь, когда пойму, что окончательно заебался; это не равноценно перелому или кровотечению. Но внутри меня определенно бушует собственный поток далеко не из крови, несоизмеримый с мировыми океанами и морями, а его глубина достигает одного миллиона ещё несуществующей единицы измерения. Он бурлит мириадами небесных светил и звёздной пылью из космоса за километры от нашего земного дома. На его берег выбрасываются огромные касатки, воющие в открытое пространство о своём желании жить и бороться, но как по итогу — все они погибают прямо внутри меня. Их трупы сносит волнами живого течения, забирая обратно в свои глубины, где их больше никто и никогда не обнаружит, потому что как я говорил ранее — это бесконечная бездна. Я позволяю омуту захлёстывать меня каждый раз вместе с ними. В отличие от них, я молчу. Мне уже не о чем кричать и просить у небосвода над головой. Всё, что я имел, было утеряно в обилии моего собственного потока. Без шанса вернуться на берег даже трупом в этот раз. Я не люблю ссориться. В таком случае я начинаю думать, что я — проблемный подросток с болячками в голове и неумением ладить с окружающими. Хотя, возможно, так и есть. Оправдываться характером я бы не хотел. Да и сложенного темперамента у меня нет, хотя отец всегда говорит, что я по натуре холерик, прямо как он сам. И тогда я начинаю злиться, потому что я никогда не хотел быть, как он. При таком раскладе я проигрываю — он выводит меня из себя своим холодным тоном и хмурыми бровями. И я показываю свою невоспитанную и дикую сущность, готовую рвать зубами кого угодно, кто будет перечить мне. — Чонгук, ты должен перевестись, — снова заладил отец. Даже на похоронах он умудряется завести тему, на которую мы спорили уже сотни тысяч раз. — Мы уже говорили об этом. Я говорю «нет», — бескомпромиссно заявляю я. — Меня не интересует твоё «нет»! — он предупредительно повышает тон. — Мы с мамой оплачиваем твоё обучение, значит, и нам решать, за какое именно будущее нам платить. Я слышу нарастающую от гнева пульсацию крови в своих ушах, звон бокалов и тихий плач мамы в стороне. — При всём моём уважении к тебе и маме, отец, — я оглядываюсь по сторонам, складывая в единую картинку опечаленных родственников и бабушкиных знакомых. — Я повторяю: «нет». Мужчина привычно хмурится. Значит, он готовится что-то сказать или даже закричать, и я в момент обрастаю защитной оболочкой в виде грусти и скорби по ушедшей женщине. — Уважением от тебя здесь и не пахнет. Ты упёртый и наглый мальчишка, видимо, бабушка плохо воспитывала тебя, — с порицательной интонацией ворчит отец. Оболочка даёт трещину. — Не трогай бабушку, когда её больше нет, — желваки выступают на моём лице, когда я крепко стискиваю зубы, пытаясь не разозлиться. — Верно, Чонгук, её больше нет, так что тебе больше не к кому бежать плакаться, — я с поворота заглядываю в его глаза, и они с точностью в сто процентов сейчас выражают смех. — Я поздно спохватился, понимаю. Но долг отца всё ещё остаётся невыполненным, это надо исправлять, — он с издевательской усмешкой отворачивается от меня, даже не удостоив коротким взглядом. Унизительно. Как же унизительно и паршиво этопроизошло. — Мы переведём тебя на курс управления бизнесом в конце месяца, — некоторое время спустя продолжает он с хрипотцой в голосе от молчания. — Этого не будет, — я почему-то забываю добавить решительное «никогда» из-за недостатка уверенности перед своим безжалостным отцом. — Это было утверждением, Чонгук. Фактом, — твёрдо произносит он. — Чего ты добиваешься, отец? — возражаю я. — А чего добьёшься ты в этом никчёмном деле, Чонгук? Программист? Шутишь? Тебе никогда не нравилась информатика, — мужчина ослабляет галстук на шее. — Бизнес тоже, — отец вопросительно ведёт бровью. — Бизнес и вся остальная дрянь мне тоже никогда не нравились. Почему ты не спрашиваешь меня, чего хочется мне? Хоть раз мы говорили с тобой о моём будущем, как о будущем Чон Чонгука, а не как о продолжении тебя с моим участием? — я моментально вскипаю, надламывая голос от разочарования. — Ты ещё ничего не смыслишь в этой жизни, сын, — мужчина прерывает меня на полуслове. — Это делается для тебя, мы с мамой знаем, как тебе будет лучше. Он хлопает по брюкам. Этот жест означает, что он собирается уйти и завершить разговор. Но я не планировал отпускать отца так быстро. Я позволю себе договорить, чтобы окончательно расставить все точки над «i». — Вы не знаете, — с ломающимся от обиды придыханием уверяю я. — Никто, даже я сам, не знает, как будет лучше. Потому что будущее не может быть определено заранее. Я могу неожиданно для всех свернуть с этой дорожки бизнеса и стать наркоманом или вором, что ты скажешь тогда, пап? Или я могу бросить учёбу и улететь за границу в поисках себя, когда настанет время, тогда вы больше ничего и никогда не услышите обо мне. — Что ты хочешь этим сказать? — удивлённо переспрашивает мистер Чон. — Если ты будешь лезть в мою жизнь — я сбегу. Мужчина кривится в ироничной улыбке. — Да ну? Ты ещё мал, чтобы заявлять такие вещи, Чонгук. Это даже смешно. — Ты предлагаешь мне смириться с тем, что у меня нет выбора? — Я не предлагаю. Я велю. Через треснутую защитную оболочку прорывается мой несдержанный поток из космической пыли с мертвыми касатками в нём. Я ломаюсь. — Ты не должен был заводить этот разговор здесь, в такое время, — чувствую, как слёзы подбираются к краям глаз, откуда они поступают — из недр скопления трупов воющих о желании жить касаток. — У тебя совсем нет совести, отец. Ты не слышишь меня? Почему ты не слушаешь? Я привлекаю слишком много внимания своим громким голосом. Это неприемлемо на таком мероприятии, я знаю. Но я больше не могу сдерживать себя, когда плотина была прорвана мощной волной, схлестнувшейся воедино с ненавистью, злостью и болью от ядовитой обиды. Одним своим гневным взглядом отец выражает своё требование замолчать. Но я не стану. Больше нет. — Что такое, ДжонХён? — мама подбегает к нам, утирая дорожки слёз хлопковым платочком. — Ничего, милая, просто Чонгук снова не контролирует себя, я уже не знаю, как мне разговаривать с ним, — после этой фразы мне впервые захотелось поднять руку на отца. — По-человечески не пробовал? — горестно усмехаюсь я от безысходности, зная, что нет никого на моей стороне. Люди вокруг начинают неодобрительно шептаться за нашими спинами, что нагнетает обстановку ещё больше прежнего. — Чонгук, почему ты грубишь отцу?! — восклицает мама. Я не вижу доверия в её глазах, она напыщенно сердится на меня такого. — Я говорил тебе, Лиам, что мы должны были принять меры намного раньше. А теперь посмотри, в кого вырос этот здоровый лоб. Мама с разочарованием вздыхает и качает головой, прижимаясь к отцу. Родители недовольны мной, но я упёрто продолжаю не понимать, за что. Неужели, секрет доверительных отношений с родителями кроется в следовании каждому их слову и приказу? Я препираюсь и сейчас, как в детстве, когда эти люди решали что-то за меня — в какую школу мне ходить, с кем дружить, кого уважать, а кем пренебрегать — они диктовали мне всё, что входило в рамки слова «выбирать». А сейчас я ломаю эти рамки в своих руках, пока их осколки не вонзаются в меня, затрудняя любые движения, с которыми становится труднее рушить следующие. Поток, наполняющий меня, сочится через раны наружу, проливается и выплёскивается в ограниченное озеро подо мной, в котором я начинаю тонуть. Уже без стонущих от нескончаемой боли морских животных моего воображения. На этот раз я выступаю в роли утопающего, обездвиженного трупа, залегшего вскоре на дно из скользкого ила. — Чонгук, — мамин голос зовёт меня, пока я без конца плачу, молчаливо сидя на стуле. Я даже не помню, как успел на него переместиться. — Успокойся, сынок, папа не желает тебе зла, ты же знаешь. Он может иногда показаться грубым, но твой отец — уважаемый всеми человек. Значит, есть за что, верно? В попытках разговорить меня, мама аккуратно трогает меня за плечо. Я борюсь между желанием резко отмахнуться и прильнуть к ней со всеми несовершенными за это время объятиями. Останавливаюсь на том, чтобы продолжить молчать. Отец в это время отвлекает гостей, оправдываясь тем, что я слишком расчувствовался из-за смерти бабушки. Лжец. — Ты имеешь в виду то, что я должен уважать этого человека, пока он дает мне кров и еду? — начинаю я. — Что? Нет, — с округленными от удивления глазами выражается мама. — Тогда почему я должен соглашаться с его намерениями и лгать о том, как уважаю, если это не так? — Достаточно хотя бы того, что он просто твой отец. — Недостаточно, мам, — дрожь в голосе выбивается из-под легких, когда я делаю глубокий вдох. — Чонгук, ты действительно невыносим, — женщина устало трет лоб в раздражении. — О, правда? Извини, что испортил всю атмосферу. Я торопливо встаю и почти срываюсь на бег, чтобы покинуть здание. Успеваю услышать плаксивое «бессовестный» вслед, прежде чем завернуть за угол. Пока я бегу, за мной волочатся туши безжизненных касаток, которым теперь придётся ютиться со мной на дне одного озера. С этого момента я готов истошно кричать вместе с ними, если это поможет кому-нибудь наконец расслышать меня.